– Ты еще не сказал, Цезарь, как это назначение восприняли люди высокого происхождения. Ведь мое происхождение значительно ниже.
– Назначение? – переспросил Октавиан, широко раскрыв серые глаза. – Дорогой мой Агриппа, тебя выбрали in absentia – такого преимущества они не дали бы и божественному Юлию. А происхождение твое вовсе не низкое, оно хорошее, законное римское происхождение. Я знаю, чей меч я предпочел бы иметь на моей стороне. И этот меч не принадлежит никому из Фабиев, Валериев или даже Юлиев.
– О, это же потрясающе! Это значит, что я смогу достраивать Порт Юлия, имея консульские полномочия! Только ты или Антоний имеете право помешать мне. Но ты не будешь, а он не сможет. Спасибо тебе, Цезарь, спасибо!
– Если бы все мои решения принимались с такой радостью, – криво усмехнулся Октавиан, переглянувшись с женой. – Ливия Друзилла права, тебе нужно переодеться в более удобную одежду. А я должен дописать письмо Антонию.
– Не надо, – сказал Агриппа, пытаясь встать с кресла.
– Не надо?
– Не надо. – Агриппе удалось-таки подняться. – Пора писем закончилась. Пошли Мецената.
– Письма ничего не дадут, – подхватила Ливия Друзилла, подходя, чтобы коснуться щекой щеки Агриппы. – Письма бесполезны, Цезарь. Агриппа прав, пошли Мецената.
И она удалилась на свою половину, где у нее была просторная гостиная, богато обставленная. Но больше никакой роскоши, даже в спальне. Имелся также большой платяной шкаф, потому что Ливия Друзилла любила наряды. Но безусловно, самым просторным помещением был ее кабинет. Не просто похожий на мужской, а настоящий мужской кабинет. Поскольку она пришла к Цезарю без приданого и без слуг, вольноотпущенники, ставшие ее секретарями, принадлежали ему, и она поступила умно. Они работали и в ее, и в его кабинетах, чтобы все служащие были в курсе дел и при необходимости могли заменять друг друга.
Ливия Друзилла прошла в свою молельню. Это была еще одна из ее идей. В молельне стояли алтари Весты, Юноны Люцины, Опы Консивии и Благой Богини. Если ее вера была немного путаной, то это потому, что ее не воспитывали в государственной религии, как воспитывают мальчиков. Просто она считала, что должна молиться этим четырем божествам. Весте – чтобы она благословила ее домашний очаг, Юноне Люцине – чтобы родить ребенка, Опе Консивии – чтобы она увеличила богатство и мощь Рима, а Благой Богине она возносила благодарения за то, что она привела ее к Цезарю, сделав его помощницей и женой.
Со стойки свисала золотая клетка с белыми голубями. Причмокивая губами, Ливия Друзилла по очереди подносила голубей к алтарям, как жертву. Но не для того, чтобы убить. Как только птица садилась на алтарь, Ливия Друзилла несла ее к окну и выпускала на волю. Сложив руки на груди и восторженно глядя в небо, она следила, как голубь улетает.
В течение нескольких месяцев она слушала, как ее муж горевал по поводу отсутствия своего любимого Марка Агриппы. Слушала не с неодобрением, а с отчаянием. Как она могла соревноваться с этим соперником, который держал на коленях голову больного Цезаря во время того ужасного плавания из Аполлонии в Барий после убийства божественного Юлия; который приводил его в сознание каждый раз, когда астма грозила его убить; который всегда был рядом, пока в результате измены Сальвидиена его не послали в Дальнюю Галлию. Марк Агриппа, сверстник. Тот же самый день рождения, хотя и не в том же месяце, но в один год. Агриппа родился двадцать третьего июля, а Октавиан – двадцать третьего сентября. Теперь им по двадцать пять, и вместе они уже девять лет.
Любая другая женщина попыталась бы вбить клин между ними, но Ливия Друзилла не была столь глупа или наивна. Между ними существовала связь, которую никто не мог разорвать, так зачем напрасно тратить силы? Нет, ей надо было снискать расположение Марка Агриппы, чтобы он был на ее стороне или хотя бы понял, что она на стороне Цезаря. Она предвидела титаническую борьбу: естественно, он будет ревновать ее и относиться с подозрением. Ни на секунду она не поверила слухам, что они были любовниками. Цезарь рассказал ей, что, возможно, какие-то наклонности подобного рода и были в нем, но он решительно боролся с этим. Он передал ей суть их разговора с божественным Юлием в двуколке, мчавшейся по Дальней Испании. Ему тогда было семнадцать лет. Он был неопытным и болезненным контуберналом с привилегией служить у величайшего в мире римлянина. Божественный Юлий предупредил его, что красота в сочетании с хрупкой фигурой дает людям основание считать, будто он обслуживает мужчин. В Риме, который не приветствовал гомосексуализм, это стало бы непреодолимым препятствием для политической карьеры. Нет, он и Агриппа не были любовниками. Между ними была более глубокая связь, чем плотская, – уникальное слияние их душ. И, понимая это, она до ужаса боялась, что ей не удастся сделать Марка Агриппу своим союзником. То, что его происхождение не стоило даже презрения таких, как Клавдий Нерон, не имело значения. Если Агриппа был неотъемлемой частью чудесного восхождения Цезаря, тогда для новой Ливии Друзиллы его кровь была столь же хороша, как и ее собственная. Даже лучше.
Сегодняшняя встреча наступила и прошла, оставив ее с легким, как бабочка на ветру, сердцем. Она узнала, что Марк Агриппа по-настоящему любит Октавиана, как немногие способны любить, – бескорыстно, без всяких условий, не боясь соперников, не выпрашивая благ или отличий.
«Теперь нас трое, – думала она, глядя, как голубь Опы Консивии взлетел так высоко над соснами, что кончики его крыльев блеснули золотом в лучах заходящего солнца. – Мы втроем будем заботиться о Риме, а три – счастливое число».
Последний голубь принадлежал Благой Богине. Это была ее личная жертва, которая касалась только ее. Но когда голубь полетел вверх, с высоты на него налетел орел, схватил птицу и улетел. «Орел… Это Рим принял мою жертву, и он – бог, который сильнее Благой Богини. Что это может значить? Не спрашивай, Ливия Друзилла! Нет, не спрашивай».
Меценат не возражал против поездки в Афины, где у него была небольшая резиденция, которую он не желал делить со своей женой, типичной представительницей семьи Теренция Варрона, высокомерной, гордой, чрезвычайно чувствительной к своему статусу. Здесь, как и Аттик, он мог потворствовать своим гомосексуальным наклонностям, осторожно и с удовольствием. Но это подождет. Прежде всего он должен встретиться с Марком Антонием, который, говорят, был в Афинах, хотя в городе еще не показывался. Очевидно, он не был расположен ни к философии, ни к лекциям.
И действительно, когда Меценат отправился засвидетельствовать свое почтение великому человеку, того не оказалось дома. Его приветствовала Октавия, усадив в классическое кресло, довольно некрасивое, по его мнению.
– Почему так получается, – сказал он Октавии, принимая вино, – что греки, такие одаренные во всем, не ценят изогнутой линии? Если и есть что-то, что мне не нравится в Афинах, так это математическая жесткость прямых углов.
– О нет, Меценат, в некоторых случаях им нравится изогнутая линия. На мой взгляд, нет капители колонны даже вполовину такой же красивой, как ионическая. Словно развернутый свиток с закрученными концами. Я знаю, листья коринфского аканта на капителях стали более популярными, но их слишком много. По-моему, это уже определенный упадок, – с улыбкой заключила Октавия.
«Она выглядит измученной, – подумал Меценат, – хотя ей не может быть еще и тридцати. Как и у брата, у нее появились темные круги вокруг сияющих аквамариновых глаз, углы рта опущены. Что-то не ладится в семейной жизни? Да нет же! Даже такой сластолюбивый, буйный тип, как Марк Антоний, не может быть недоволен Октавией как женой или женщиной».
– Где он?
Глаза ее затуманились, она пожала плечами:
– Понятия не имею. Нундину назад он вернулся, но я почти не вижу его. Глафира появилась в городе в сопровождении двух своих младших сыновей.
– Нет, Октавия, не будет же он распутничать у тебя под носом!
– Я говорила себе то же самое и, думаю, сумела себя убедить.
Великий манипулятор подался вперед в своем угловатом кресле.
– Полно, моя дорогая, это не Глафира тебя беспокоит. Для этого в тебе слишком много здравомыслия. В чем все-таки дело?
Она стояла, словно слепая, ее руки беспомощно двигались.
– Я в растерянности, Меценат. Могу только сказать, что Антоний изменился, но никак не пойму, в чем дело. Я ожидала, что он вернется здоровым, веселым. Он любит посещать театр военных действий, это помогает ему почувствовать себя молодым. Но он возвратился… я не знаю… опустошенным. Это подходящее слово? Будто поездка лишила его самоуважения. Есть и другие перемены. Он расстался с Квинтом Деллием, велел ему собирать вещи. И не хочет видеть Планка, который сейчас здесь, приехал из провинции Азия. Только взял дань, которую привез Планк, и отослал его обратно в Эфес. Планк вне себя, но Антоний сказал мне лишь, что не может доверять никому из своих друзей. Что все они лгут ему. Поллион хотел поговорить с ним о трудностях Цезаря в Италии – тот никак не может найти общего языка с сенаторской фракцией Антония, что бы это ни значило. Но он его не принял!
– Я слышал, что самая серьезная размолвка у него произошла с Публием Вентидием, – сказал Меценат.
– Весь Рим, должно быть, знает об этом, – устало заметила она. – Он сделал ужасную ошибку, поверив, что Вентидий принял взятку.
– Может, в этом все дело.
– Может, – согласилась она и повернула голову. – О, вот и Антоний!
Он вошел с легкостью и грацией, которые всегда поражали Мецената. Считалось, что крупные, мускулистые мужчины должны двигаться тяжело, неуклюже. Его гладкое лицо осунулось, но не от мимолетного настроения, подумал Меценат. Значит, заключил он, таково его обычное выражение в эти дни. Увидев Мецената, он остановился, словно наткнувшись на препятствие, в глазах сверкнул гнев.
– А-а! Ты? – крикнул он, падая в кресло, но за вином не потянулся. – Приехал все-таки, а я-то думал, что твой противный хозяин будет продолжать строчить мне умоляющие письма.