– Я не хочу, чтобы ты опоздал, – сказала она Антонию, – но признаюсь, я надеюсь, что мы пробудем здесь несколько дней. Мой ребенок должен стать солдатом, а не моряком.
Он не улыбнулся ее маленькой шутке, ему не терпелось снова отправиться в путь, его не трогали ни страдания жены, ни ее любезные попытки не досаждать ему.
– Как только капитан скажет, что мы можем отправляться, мы снова тронемся в путь, – резко произнес он.
– Конечно. Я буду готова.
В тот вечер она не стала обедать, сославшись на боль в желудке, еще не прошедшую после качки, а Антоний устал от всех, кто добивался его внимания, заставляя демонстрировать дружелюбие, которого он не чувствовал. Фактически единственным человеком, который ему нравился, был Фонтей. И он попросил Фонтея составить ему компанию. Обедали они вдвоем.
Проницательный, как прирожденный дипломат, и тепло относившийся к Антонию, Фонтей с благодарностью принял приглашение. Он давно догадался, что Антоний несчастлив, и, может быть, сегодня ему представится случай осмотреть рану, выяснить, сумеет ли он найти отравленный дротик.
Это был идеальный вечер для откровенного разговора. Пламя лампы трепетало при порывах ветра, завывавшего за окном. Дождь барабанил по ставням, небольшая речушка булькала, сбегая с холма. Угли раскалились докрасна в нескольких жаровнях, прогоняя холод из комнаты; слуги двигались, как лемуры, выходя из тени и снова скрываясь в тени.
То ли из-за атмосферы, то ли потому, что Фонтей точно знал, как вызвать собеседника на откровенность, Антоний рассказал ему обо всех своих страхах, ужасах, дилеммах, беспокойствах, но как-то сбивчиво и без всякой логики.
– Где мое место? – спросил он у Фонтея. – Чего я хочу? Я истинный римлянин. Или что-то случилось, и мой патриотизм поубавился? Я знал все, как мои пять пальцев, у меня была большая власть. И все же, все же у меня нет места, которое я мог бы назвать своим. Или «место» неправильное слово? Не знаю!
– Может быть, под словом «место» ты имел в виду предназначение, – сказал Фонтей, осторожно нащупывая нить разговора. – Ты любишь кутить, быть с мужчинами, которых ты считаешь своими друзьями, и с женщинами, которых ты желаешь. Лицо, которое ты показываешь миру, дерзкое, самоуверенное, спокойное. Но за этой внешностью я вижу большие сложности. Одна из них привела тебя к косвенному участию в убийстве Цезаря – нет, не отрицай! Я тебя не виню, я виню Цезаря. Он тоже тебя убил, сделав Октавиана своим наследником. Я могу лишь вообразить, как глубоко это задело тебя! Ты потратил свою жизнь, служа Цезарю, а человек твоего темперамента не мог понять, почему Цезарю не нравились иные из твоих действий. А потом он оставил завещание, в котором даже имени твоего не упомянул. Жестокий удар по твоему dignitas. Люди удивлялись, почему Цезарь отдал свое имя, свои легионы, свои деньги и свою власть красивому мальчику, а не тебе, взрослому мужчине. Они поняли завещание Цезаря как знак его ужасного недовольства твоим поведением. Это не имело бы значения, если бы он не был Цезарем, народным кумиром, – они сделали его богом, а боги не ошибаются. Ты был недостоин стать наследником Цезаря. Ты никогда не сумел бы сделаться вторым Цезарем. Именно Цезарь лишил тебя этой возможности, а не Октавиан. Он отнял у тебя твое dignitas.
– Да, я понимаю, – медленно проговорил Антоний, сжав кулаки. – Старик плюнул в меня.
– Ты от природы не мыслитель, Антоний. Ты любишь иметь дело с конкретными фактами, и у тебя привычка Александра Великого разрубать узлы мечом. У тебя нет способности Октавиана влезать в душу и нашептывать народу ложь как истину таким образом, чтобы все поверили. Источник твоей дилеммы – пятно на твоей репутации, которое поставил Цезарь. Почему, например, ты выбрал Восток как твою часть триумвирата? Ты, вероятно, считаешь, что сделал это из-за богатств и войн, которые можешь вести там. Но я так не думаю. Не поэтому. Я думаю, это был благовидный предлог не оставаться в Риме и Италии, где тебе нужно было бы показываться перед народом, который знает, что Цезарь презирал тебя. Покопайся в себе поглубже, Антоний. Найди свою рану, пойми, где она!
– Удача! – выпалил Антоний, изумив этим Фонтея, и повторил громче: – Удача! Удача Цезаря превратилась в поговорку, она была частью его легенды. Но когда он вычеркнул меня из завещания, он передал свою удачу Октавиану. Как иначе удалось бы выжить маленькому червяку? С ним удача Цезаря, вот как! А я свою удачу потерял. Потерял! И в этом вся беда, Фонтей. Что бы я ни делал – нет удачи. Как с этим быть? Я ничего не могу поделать.
– Но ты можешь, Антоний! – воскликнул Фонтей, оправившись от этого необычного откровения. – Если в этом причина твоей меланхолии, тогда поймай свою удачу на Востоке! Эта задача тебе по плечу. Восстанови свою репутацию у всадников, сделав Восток идеальным местом для предпринимательства! И возьми себе советника, кого-нибудь с Востока, кто лучше тебя знает все об этих краях. – Он помолчал, подумав о Пифодоре из Тралл, связанном с Антонием через брак. – Советника с властью, влиянием, богатством. Триумвиром тебе быть еще пять лет благодаря заключенному в Таренте договору. Используй их! Создай для себя бездонный колодец удачи!
Антоний повеселел. Прочь уныние! Внезапно он ясно увидел, как вернуть свою удачу.
– Ты готов предпринять для меня продолжительное путешествие по зимнему морю? – спросил он Фонтея.
– Все, что угодно, Антоний. Меня действительно беспокоит твое будущее, идущее вразрез с Римом Октавиана. Это еще один фактор, вызвавший твою меланхолию: Рим Октавиана чужд римлянам, которые ценят Рим таким, каким он был раньше. Цезарь начал отбирать права и прерогативы первого класса, и Октавиан намерен продолжить это. Я думаю, что, обретя удачу, ты должен будешь поставить своей целью возвращение прежнего Рима. – Фонтей поднял голову, прислушался к звукам ветра и дождя, улыбнулся. – Шторм стихает. Куда ты хочешь, чтобы я отправился?
Это был риторический вопрос: он знал, это Траллы и Пифодор.
– В Египет. Я хочу, чтобы ты увидел Клеопатру и убедил ее присоединиться ко мне в Антиохии еще до конца зимы. Ты сделаешь это?
– С удовольствием, Антоний, – ответил Фонтей, скрывая смятение. – Если здесь, на Коркире, есть корабль, способный пересечь Ливийский океан, я отправлюсь сейчас же. – И печально добавил: – Однако кошелек мой набит не туго. Мне нужны деньги.
– Деньги у тебя будут, Фонтей! – заверил его Антоний, сияя от счастья. – О, Фонтей, спасибо тебе! Ты указал мне, что надо делать! Я должен использовать Восток, чтобы заставить Рим отвергнуть махинации Цезаря и его наследника!
Когда Антоний проходил мимо комнаты Октавии, направляясь к себе, он все еще был очень возбужден и полон желания как можно скорее добраться до Антиохии. Нет, он не остановится в Афинах! Он поплывет прямо в Антиохию. Приняв решение, он открыл дверь в комнату Октавии и увидел ее, свернувшуюся калачиком на постели.
Он присел на край, убрал со лба жены прядь волос, улыбнулся.
– Бедная моя девочка! – нежно промолвил он. – Нужно было оставить тебя в Риме и не подвергать опасности, заставляя плыть по Ионическому морю в период штормов.
– Утром мне будет лучше, Антоний.
– Может, и так, но ты останешься здесь, пока не сможешь вернуться в Италию, – сказал он. – Нет, не протестуй! Я не потерплю возражений, Октавия. Возвращайся в Рим и рожай нашего ребенка там. Ты скучаешь по детям, оставшимся в Риме. А я не поеду в Афины, я прямиком направляюсь в Антиохию, поэтому со мной ты поехать не сможешь.
Ей стало очень грустно. Она с болью смотрела в эти рыжие глаза. Откуда она узнала, неизвестно, но это был последний раз, когда она видела Марка Антония, ее любимого мужа. Проститься на острове Коркира – кто бы мог предсказать такое?
– Я сделаю так, как ты решишь, – сказала она, глотая слезы.
– Хорошо!
Он встал, наклонился поцеловать ее.
– Но я ведь увижу тебя утром, да?
– Увидишь, конечно увидишь.
Когда он ушел, она отвернулась, спрятала лицо в подушку. Нет, не для того, чтобы поплакать, – горе было слишком велико для слез. Впереди ее ждало одиночество.
Фонтей уехал первым. В гавани стояло сирийское торговое судно, которое тоже пережидало шторм. Поскольку его капитан в любом случае собирался плыть по Ливийскому морю, он сказал, что не прочь остановиться в Александрии за немалое вознаграждение. В его трюмах были обитые железом галльские колеса для повозок, медные горшки из Ближней Испании, несколько бочонков гарума. Пространства между ними были заполнены парусиной с земель племени петрокориев. В результате у его судна была низкая осадка, что увеличивало его остойчивость. Капитан был рад отдать свою каюту под кормой этому щеголю-сенатору с семью слугами.
Фонтей помахал Антонию рукой на прощание, до сих пор еще не придя в себя. Все получилось совершенно неправильно! Каким самоуверенным он был, считая, что может читать мысли Антония, не говоря уже о том, чтобы манипулировать им! Почему у этого человека такая идея фикс – его удача? Иллюзия, вымысел. Фонтей не верил, будто удача существует сама по себе, что бы ни говорили люди об удаче Цезаря. А Антоний не хотел видеть истины, он сосредоточился на удаче. Удача! И Клеопатра! О боги, о чем он думал, выбирая ее своим советником по Востоку? Она же обманет его, и он еще больше запутается. В ее венах течет кровь царя Митридата Великого, целого выводка жестоких, безнравственных Птолемеев и нескольких парфян в придачу. Фонтею она представлялась квинтэссенцией всего самого худшего на Востоке.
Фонтей был согласен на гражданскую войну, если эта война необходима, чтобы отделаться от Октавиана. И единственным человеком, способным побить Октавиана, был Марк Антоний. Но не тот Антоний, какого Фонтей знал последние годы. Для этого нужен был Антоний времен Филипп. Клеопатра? О, Антоний, плохой выбор! Фонтей был в дружеских отношениях с вдовой Цезаря Кальпурнией до того, как она покончила с собой. И Кальпурния весьма детально нарисовала ему портрет Клеопатры, с которой она познакомилась в Риме, как и другие женщины. Этот портрет не вселял надежду в посланца Антония.