До тех пор, пока они не поднялись на перевал высотой одиннадцать тысяч футов. Там их застигла такая вьюга, какой Италия никогда не видела. Слепящий снег шел сплошной белой стеной, ветер завывал, земля уходила из-под ног, и люди по пояс проваливались в рыхлые сугробы.
Чем хуже становились условия, тем веселее делались Антоний и его легаты. Они поделили между собой секторы армии и ободряли людей, говоря им, какие они храбрые, выносливые, не жалуются. Квадраты были переформированы в манипулы, и только по три человека в глубину. После перевала квадраты будут размером с центурию. Но никто, и в том числе Антоний, не думал, что на перевале их могут атаковать: слишком мало места.
Хуже всего было то, что, хотя в заплечном мешке каждый солдат нес теплые штаны, носки, замечательный непромокаемый плащ сагум и шейный платок, люди все равно мерзли, не имея возможности согреться у огня. Когда две трети марша остались позади, у армии кончилось самое драгоценное – древесный уголь. Никто не мог испечь хлеб, сварить гороховую кашу. Люди теперь шли с трудом, жуя сырые зерна пшеницы – их единственную пищу. Голод, мороз и болезни стали такими мучительными, что даже Антоний не мог подбодрить самых оптимистичных солдат, которые тоже начали ворчать, что умрут в снегу, так и не вернувшись в цивилизованный мир.
– Помоги нам перейти перевал! – воззвал Антоний к своему армянскому проводнику Киру. – Ты верно вел нас два рыночных интервала, так не подведи меня, Кир, прошу тебя!
– Я не подведу, Марк Антоний, – ответил Кир на скверном греческом. – Завтра передние квадраты начнут переход, а после перевала я знаю, где можно найти уголь. – Его смуглое лицо еще больше потемнело. – Но я должен предупредить тебя, Марк Антоний: не верь царю Армении. Он всегда держал связь со своим братом, мидийским царем, и оба они – марионетки Фраата. Твой обоз, боюсь, был слишком заманчивым.
На этот раз Антоний слушал. Но до Артаксаты надо было пройти еще сотню миль, а легионы были близки к мятежу.
– Назревает бунт, – сказал Антоний Фонтею. Одна половина его войска находилась по одну сторону перевала, другая половина переходила перевал или ждала своей очереди. – Я не смею показаться солдатам.
– Мы все так чувствуем себя, – уныло сказал Фонтей. – Уже семь дней они едят только сырое зерно. У них почернели пальцы ног. Отморожены носы. Ужасно! И они винят тебя, Марк, тебя и только тебя. Недовольные говорят, что тебе следовало держать обоз в поле зрения.
– Это не из-за меня, – мрачно ответил Антоний. – Это кошмар бесплодной кампании, которая не дала им возможности показать себя в бою. По их мнению, они только и делали сто дней, что сидели в лагере, глядя, как город показывает им средний палец – где ваши задницы, римляне? Считаете себя великими? Вы не великие. Я понимаю…
Он замолчал. К ним подбежал испуганный Тиций:
– Марк Антоний, пахнет мятежом!
– Скажи мне что-нибудь, чего я не знаю, Тиций.
– Нет, это серьезно! Сегодня или завтра, а может быть, и сегодня, и завтра. По крайней мере в шести легионах уже волнения.
– Спасибо, Тиций. А теперь иди и подведи баланс в своих книгах или сосчитай, сколько мы должны солдатам. Займись чем-нибудь!
Тиций ушел, на этот раз не в состоянии предложить какое-нибудь решение.
– Это произойдет сегодня, – сказал Антоний.
– Да, я тоже так считаю, – ответил Фонтей.
– Ты поможешь мне упасть на меч, Гай? У меня так развиты мускулы груди, что сам я не смогу нанести достаточно глубокий удар.
Фонтей не стал спорить.
– Да, – ответил он.
Вдвоем они провели всю ночь в небольшой кожаной палатке, ожидая начала бунта. Для Антония, уже опустошенного, это был логичный конец худшей кампании, какую римский военачальник провел с тех пор, как Карбон был изрублен на куски германскими кимврами, или армия Цепиона погибла при Аравсионе, или – самое ужасное – Павел и Варрон были уничтожены Ганнибалом при Каннах. Ни одного светлого факта, чтобы осветить бездну полного поражения. По крайней мере, армии Карбона, Цепиона, Павла и Варрона погибли сражаясь! А его огромной армии не дали ни единого шанса проявить свою храбрость – никаких боев, одно бездействие.
«Я не могу винить солдат за бунт, – думал Антоний, сидя с обнаженным мечом, готовый покончить с собой. – Бессилие – вот что они чувствуют, как и я. Что они смогут рассказать внукам об экспедиции Марка Антония в Парфянскую Мидию, не плюнув каждый раз при упоминании его имени? Память о нем жалкая, гнилая, лишенная уважения, гордости за него. Miles gloriosus, тщеславный, вот какой Антоний. Хвастливый солдат. Идеальный персонаж для фарса. Надменный, позер, самовлюбленный, распухший от важности. Его успех такой же дутый, как и он сам. Карикатура на человека. Все солдаты над ним смеются, не военачальник, а неудачник. Антоний Великий. Ха».
Но мятежа не было. Ночь прошла, словно легионеры ничего и не замышляли. Утром люди продолжили путь, а к вечеру перевал остался позади. Антоний нашел где-то силы идти с солдатами, делая вид, что он ни слова и даже ни шепота не слышал о возможном мятеже.
Через двадцать семь дней после отступления от Фрааспы четырнадцать легионов и горстка кавалерии дошли до Артаксаты, питаясь главным образом кониной со скудным хлебным пайком. Проводник Кир сказал Антонию, где можно взять достаточно угля.
Оказавшись в Артаксате, Антоний первым делом дал Киру кошелек с монетами и две хорошие лошади и велел ему как можно быстрее мчаться на юг. У Кира было срочное задание – и секретное, особенно от Артавазда. Целью его был Египет, где он должен был добиться аудиенции у царицы Клеопатры. Антоний дал ему монеты, отчеканенные в Антиохии прошлой зимой, – они должны были послужить ему пропуском к царице. Киру было поручено просить ее приехать в Левку Кому, небольшой порт неподалеку от Берита в Сирии, не такой людный, как порты Берит, Сидон, Иоппа. Кир, поблагодарив, сразу уехал. Оставаться в Армении после ухода римлян означало смертный приговор, потому что он правильно вел римлян, а это было не то, чего хотел армянский Артавазд. Предполагалось, что римляне будут блуждать без пищи, без огня, заблудятся и все умрут.
Но когда четырнадцать легионов укрылись в теплом лагере в окрестностях Артаксаты, у царя Артавазда не осталось выбора, ему необходимо было умаслить Антония и попросить провести там зиму. Не веря ни единому слову царя, Антоний ответил отказом. Он заставил Артавазда открыть свои зернохранилища и, обеспечив армию провизией, отправился в Каран, несмотря на метели. Легионеры, похоже уже привыкшие к такой погоде, в приподнятом настроении одолели последние двести миль, потому что теперь по ночам они могли отогреться у огня. В Армении тоже было мало древесины, но армяне Артаксаты не посмели возразить, когда римские солдаты налетели на их штабеля дров и конфисковали их, даже не подумав, что обрекают людей на гибель. Они-то не жевали сырую пшеницу из-за предательства восточных правителей!
В середине ноября Антоний достиг Карана, откуда экспедиция началась в прошлые майские календы. Все его легаты были свидетелями депрессии, смятения Антония, но только Фонтей знал, как близок был Антоний к самоубийству. Не желая посвящать в это Канидия, Фонтей сам решил убедить Антония продолжить путь к Левке Коме. Оказавшись там, он мог при необходимости послать еще одно письмо Клеопатре.
Но сначала Антоний узнал самое худшее от бескомпромиссного Канидия. Отношения их не всегда были дружескими, ибо Канидий с самого начала понимал, чем кончится эта кампания, и был за то, чтобы сразу отступить. Не одобрял он также величины и скорости передвижения обоза. Но все это осталось в прошлом, и он примирился с собой и со своими амбициями. Его будущее связано с Марком Антонием, что бы ни было.
– Итоги подведены, Антоний, – мрачно сказал он. – Из вспомогательной пехоты – около тридцати тысяч – никто не выжил. Из галльской кавалерии – шесть из десяти тысяч, но лошадей у них нет: все были забиты, чтобы людям прокормиться последние сто миль. Из шестнадцати легионов два – Статиана – исчезли. Судьба их неизвестна. Остальные четырнадцать легионов – несчастные случаи, тяжелые, но не смертельные. В основном обморожения. Людей, которые потеряли пальцы ног, надо отослать домой на повозках. Без пальцев они не могут идти. Но благодаря сагумам они сохранили пальцы рук. Каждый легион, кроме двух Статиана, был почти в полном составе – около пяти тысяч солдат и больше тысячи нестроевых. Теперь в каждом легионе меньше четырех тысяч и, может быть, пятьсот нестроевых. – Канидий вздохнул, стараясь не смотреть в лицо Антонию. – Таковы потери. Вспомогательная пехота – тридцать тысяч. Вспомогательная кавалерия – десять тысяч и двадцать тысяч лошадей. Легионеры – четырнадцать тысяч больше никогда не смогут воевать, плюс еще восемь тысяч Статиана. И нестроевые – девять тысяч. Всего семьдесят тысяч человек, из них двадцать две тысячи – легионеры. Еще двадцать тысяч лошадей. Половина армии, хотя не лучшая. Конечно, не все умерли, но могут и умереть.
– Будет лучше, – произнес Антоний дрожащими губами, – если мы скажем, что треть мертвы, а пятая часть покалечены. Ох, Канидий, потерять так много без единого боя! Это даже не Канны.
– По крайней мере, никого не заставили пройти под ярмом, Антоний. Это не позор, это просто катастрофа из-за погоды.
– Фонтей говорит, что я должен продолжить путь к Левке Коме и ждать там царицу, послав ей, если необходимо, еще сообщение.
– Хорошая мысль. Иди, Антоний.
– Веди армию как можно лучше, Канидий. Меховые или кожаные носки должны быть у всех, а если случится метель, переждите ее в хорошем лагере. Ближе к Евфрату будет немного теплее, я думаю. Продолжай марш и обещай им прогулку по Елисейским полям, когда они дойдут до Левки Комы. Теплое солнце, много еды и все проститутки, каких я смогу собрать в Сирии.
Когда у армии снова появился уголь, коня Антония по кличке Милосердие уже постигла та же участь, что и всех коней. Из Карана Антоний выехал на местной низкорослой лошади. Ноги его почти волочились по земле. Сопровождали его Фонтей и Марк Тиций.