Через месяц он прибыл в Левку Кому. Жители маленького порта очень удивились его появлению. Клеопатра не приехала, из Египта не было никаких известий. Антоний послал Тиция в Александрию, почти ни на что не надеясь. Она не хотела, чтобы он начинал эту кампанию, и она не прощала ошибок. Не будет ни помощи, ни денег, чтобы привести в порядок то, что осталось от его легионов, и если он считал достижением то, что погиб каждый десятый, а не вся армия, то Клеопатра, вероятнее всего, оплакивала потерю каждого солдата.
Депрессия усилилась, превратилась в такое жуткое отчаяние, что Антоний потянулся к вину, не в состоянии отделаться от мыслей о ледяном холоде, гниющих пальцах, мятеже, готовом вспыхнуть в любую ночь, о кавалеристах, ненавидевших его за потерю любимых коней, о его неудачных решениях, всегда неправильных и всегда катастрофических. Он, и никто больше, был виноват в стольких смертях, в таких страданиях. О, невыносимо! Он напился до беспамятства и продолжал пить.
По двадцать-тридцать раз в день он выходил из своей палатки, держа в руках полный до краев кубок, шатаясь, брел до берега и смотрел на гавань, не видя ни одного корабля, ни одного паруса.
– Она приедет? – спрашивал он всех, кто был рядом. – Она приедет? Она приедет?
Люди думали, что он сошел с ума, и убегали, как только видели его выходящим из палатки. Кто приедет?
Возвращаясь в палатку, он пил еще, потом выходил.
– Она приедет? Она приедет?
После января наступил февраль, затем и февраль кончился, а она так и не приехала и письма не прислала. Ничего ни от Кира, ни от Тиция.
Наконец ноги перестали держать Антония. Он сидел в палатке над чашей вина и спрашивал всех, кто входил:
– Она приедет?
– Она приедет? – спросил он, когда в начале марта шевельнулся откидной клапан палатки.
Это было бессмысленное бормотание для тех, кто не знал, что он пытается сказать.
– Она здесь, – послышался тихий голос. – Она здесь, Антоний.
Грязный, дурно пахнущий, Антоний как-то смог подняться. Он упал на колени, и она опустилась рядом с ним, прижала его голову к груди. А он все плакал и плакал.
Клеопатра была в ужасе, хотя это слово не могло описать эмоции, охватившие ее после того, как она поговорила с Фонтеем и Агенобарбом. Когда Антоний выплакался, его вымыли, положили на более удобную, чем его походная раскладушка, постель. И начался болезненный процесс протрезвления и возвращения к жизни без вина. От Клеопатры потребовалось все ее умение и терпение. Он был трудным пациентом – отказывался говорить, сердился, когда ему не давали пить. Казалось, он уже жалел, что она приехала.
Таким образом, говорить с ней пришлось Фонтею и Агенобарбу. Фонтей очень хотел помочь всем, чем мог, а Агенобарб даже не пытался скрыть свою неприязнь и презрение к ней. Поэтому она постаралась рассортировать ужасы, о которых ей сообщили, в надежде на то, что, рассуждая логически, последовательно, она яснее увидит, как можно исцелить Марка Антония. Если ему суждено выжить, то его необходимо вылечить!
От Фонтея она услышала всю историю этой обреченной кампании, включая рассказ о той ночи, когда самоубийство казалось единственным выходом. Она не знала, что такое метель, лед и снег по пояс. Снег она видела только во время ее двух зим в Риме. Те зимы не были суровыми, как ее тогда уверяли. Тибр не замерзал, и редкие снегопады были словно волшебство – безмолвный мир весь в белом. Но она понимала, что это несравнимо с условиями отступления от Фрааспы.
Агенобарб в своем рассказе больше сосредоточился на красочном описании отмороженных ног, людей, жующих сырые пшеничные зерна, Антония, сходящего с ума от предательства союзников и проводников.
– И ты заплатила за эту катастрофу, – сказал он, – даже не подумав о вещах, которые было необходимо взять с собой, а следовало бы. Например, теплая одежда для легионеров.
Что она могла ответить? Что это касалось не ее, а Антония и его снабженцев? Если она так скажет, Агенобарб сочтет ее ответ желанием переложить вину на Антония. Ясно, что Агенобарб не захочет слышать критику в адрес Антония, предпочитая винить ее, ведь это она дала деньги на эту экспедицию.
– Все уже было готово, когда появились деньги, – сказала она. – Как Антоний собирался проводить свою кампанию, если бы денег не было?
– Тогда не было бы и кампании, царица! Антоний продолжал бы сидеть в Сирии с колоссальным долгом поставщикам за все, от кольчуг до артиллерии.
– Полагаешь, лучше бы он продолжал сидеть по уши в долгах, чем ввязываться в эту кампанию?
– Да! – крикнул Агенобарб.
– Значит, ты не считаешь его способным военачальником.
– Думай что хочешь, царица. Я больше ничего не скажу.
И разъяренный Агенобарб стремительно вышел.
– Он прав, Фонтей? – спросила Клеопатра того, кто ей симпатизировал. – Марк Антоний не может командовать большими силами?
Удивленный и растерянный, Фонтей в душе проклял несдержанность Агенобарба.
– Нет, царица, он не прав, он имел в виду не то, что ты подумала. Если бы ты не сопровождала армию до Зевгмы с намерением идти дальше, если бы не высказывалась на советах, люди вроде Агенобарба были бы настроены иначе. Он хотел сказать, что это ты испортила все, указывая, как именно проводить кампанию, что без тебя Антоний был бы совсем другим человеком и не потерпел бы поражения без боя.
– Это несправедливо! – ахнула она. – Я не командовала Антонием! Нет!
– Я тебе верю, царица. Но Агенобарб никогда не поверит.
Армия добралась до Левки Комы через три нундины после прибытия туда царицы и обнаружила, что вся гавань забита кораблями, а город окружен лагерями. Клеопатра привезла врачей, лекарства, целый легион пекарей и поваров, чтобы кормить солдат лучше, чем это делала нестроевая обслуга. Она привезла удобные кровати, чистое, мягкое белье. Она даже велела своим рабам очистить мелководный берег от морских ежей, чтобы все могли мыться, не боясь страшного бича берегов на этом конце Нашего моря. Если Левка Кома и не была Елисейскими полями, то простому легионеру она казалась им сродни. Настроение было хорошее, особенно у тех, кто сохранил пальцы.
– Я очень благодарен, – сказал ей Публий Канидий. – Мои ребята нуждаются в настоящем отдыхе, и ты дала его им. Как только они придут в себя, они забудут о самом худшем, что им пришлось пережить.
– Кроме отмороженных пальцев и носов, – горько заметила Клеопатра.
17
Порт Юлия был закончен, и мягкая зима позволила Агриппе начать тренировать своих гребцов и морских пехотинцев. Луций Геллий Попликола и Марк Кокцей Нерва в первый день нового года стали консулами. Как обычно, кандидат, соблюдавший нейтралитет, стал вторым. Ни к кому не примыкавший Луций Нерва, третий участник переговоров в Брундизии, уступил стороннику Октавиана. Попликола должен был управлять Римом и следить за фракцией Антония, которая оставалась многочисленной и крикливой. Октавиан не хотел, чтобы эта фракция приписывала Антонию победу над Секстом Помпеем.
Сабин хорошо вел строительство Порта Юлия и хотел стать главнокомандующим, но его неуживчивость, неумение ладить с людьми явились причиной, почему он не подходил для такой должности, по мнению Октавиана. Пока Агриппа был занят в Порту Юлия, Октавиан пошел в сенат с предложениями.
– Поскольку ты был консулом, то вы с Сабином равны, – сказал он Агриппе, когда тот прибыл в Рим с докладом, – поэтому сенат и народ издали декрет, по которому ты, а не Сабин будешь главнокомандующим на суше и на море. Конечно, подчиняться ты будешь мне.
Два года управления Дальней Галлией, консульство и доверие Октавиана к его инициативе сильно повлияли на Агриппу. Если раньше он краснел и говорил, что недостоин, то теперь выглядел очень довольным. Его мнение о себе нисколько не изменилось, но уверенность возросла, причем без фатальных недостатков Антония – лени, невнимания к деталям, нежелания просматривать корреспонденцию! Когда Агриппа получал письмо, он немедленно отвечал на него, и так кратко, что его получатель сразу схватывал суть.
– Как ты хочешь, Цезарь, – только и сказал Агриппа в ответ на новость о своем назначении.
– Но, – продолжил Октавиан, – я попросил бы тебя найти небольшой флот или пару легионов под мое командование. Я хочу лично участвовать в этой войне. С тех пор как я женился на Ливии Друзилле, кажется, я полностью избавился от астмы, даже могу находиться рядом с лошадьми. Поэтому я должен все вынести, чтобы не распространялись ложные слухи о моей трусости.
Это было сказано спокойно, но стеклянный взгляд выдал его намерение навсегда стереть пятно Филипп.
– Я так и планировал сделать, Цезарь, – улыбаясь, сказал Агриппа. – Если у тебя есть время, я хотел бы обсудить ход этой войны.
– Ливия Друзилла должна присутствовать.
– Согласен. Она дома или ушла покупать наряды?
У жены Октавиана было мало недостатков, и один из них – страсть к красивой одежде. Она настаивала на том, что должна хорошо одеваться. У нее был идеальный вкус, а ее драгоценности, постоянно пополняемые мужем, становились предметом зависти всех женщин в Риме. То, что обычно экономный Октавиан не возражал против ее экстравагантности, объяснялось желанием, чтобы жена во всем была лучше других. Она должна выглядеть и вести себя как некоронованная царица, демонстрируя свое превосходство над другими женщинами. Настанет день, когда это будет важно.
– Думаю, она дома.
Октавиан хлопнул в ладоши и велел вошедшему слуге позвать госпожу Ливию Друзиллу. Почти тут же она вошла, одетая в летящее платье темно-синего цвета с вшитыми кое-где сапфирами, которые сверкали, когда на них падал свет. Ее ожерелье, серьги и браслеты были из сапфиров и жемчуга, а пуговицы, скреплявшие рукав по всей длине в нескольких местах, тоже были из сапфиров и жемчуга.
Агриппа был поражен, ослеплен.
– Восхитительно, моя дорогая, – проскрипел Октавиан голосом семидесятилетнего старика – так она действовала на него.