Они гуськом вышли, покорно, но убежденные в своей правоте.
– У тебя есть их имена, Агриппа?
– Да, все до последнего. И еще несколько.
– Разъедини их и перетасуй. Думаю, будет лучше, чтобы с каждым произошел несчастный случай. А ты как считаешь?
– Фортуна капризна, Цезарь, но смерть в бою легче организовать. Жаль, что кампании кончились.
– Вовсе нет! – живо возразил Октавиан. – В будущем году мы идем в Иллирию. Если не пойдем, Агриппа, тамошние племена объединятся с бессами и дарданами и ринутся через Карнийские Альпы в Италийскую Галлию. Там горы самые низкие, и оттуда легче всего попасть в Италию. Единственная причина, почему они до сих пор этого не сделали, – отсутствие единства среди племен, которые недостаточно романизированы. Делегаты думают, что они будут героями, но большинство из них погибнет, стараясь завоевать венок за храбрость. Кстати, я собираюсь наградить тебя морским венком. – Он хихикнул. – Он тебе пойдет, Агриппа, он золотой.
– Спасибо, Цезарь, ты очень добр. Но Иллирия?
– Мятежей больше не будет. Скоро это станет немодно, или мое имя не Цезарь и я не сын бога. Тьфу! Я только что потерял почти шестнадцать тысяч талантов за пустяковую кампанию, в которой больше людей утонуло, чем погибло от меча. Гражданские войны закончатся, и легионы больше не будут драться ради непомерных премий. Легионы будут драться в Иллирии за Рим, и только за Рим. Это будет настоящая кампания, без преклонения перед командиром и надежд на деньги, которые он раздает. Хотя я тоже приму участие в сражениях, это будет твоя кампания, Агриппа. Тебе я доверяю.
– Ты поражаешь, Цезарь.
– Почему? – удивленно спросил Октавиан.
– Ты запугал этих презренных негодяев. Они пришли сюда с раннего утра, чтобы запугать тебя, а ты повернул дело так, что это они ушли очень напуганные.
Блеснула улыбка, которая (по мнению Ливии Друзиллы) могла расплавить бронзовую статую.
– Агриппа, может, они и законченные негодяи, но они такие дети! Я знаю, что всего лишь один из восьми легионеров умеет читать и писать, но в будущем, когда они станут регулярной армией, они все должны будут научиться грамоте и счету. В зимнем лагере должно быть много учителей. Если бы они имели представление, сколько стоит Риму их жадность, они сначала подумали бы, прежде чем выдвигать такие требования. Вот почему уроки начнутся сейчас, с этих мешков. – Он печально вздохнул. – Я должен послать за целой когортой служащих казначейства. Я буду сидеть здесь, Агриппа, пока все не будет сделано у меня на глазах. Чтобы не было никакого казнокрадства, хищения или обмана, даже намека на подобное.
– Ты заплатишь им цистофорами? В подвалах Секста их было полно. Я помню историю о брате великого Цицерона, которому заплатили цистофорами.
– Эти монеты расплавят и отчеканят сестерции и денарии. Моим негодяям и людям, которых они представляют, заплатят денариями, как они требуют. – На его лице появилось мечтательное выражение. – Я пытаюсь представить, какой высоты будет эта гора мешков, но даже моего воображения не хватает.
Только в январе Октавиан смог вернуться в Рим, выполнив свою задачу. Он превратил само событие в подобие цирка, заставив все сто двадцать тысяч легионеров пройти по лагерному форуму и посмотреть на холмы мешков, потом произнес речь в духе покойного Цезаря. Он изобрел новый способ доносить свои слова до слушателей: сам он стоял на высоком трибунале и обращался к тем центурионам, которые, по сообщениям его агентов, были влиятельными людьми, а каждый из его агентов произносил ту же речь перед центурией, причем не читая по бумажке, а воспроизводя по памяти. Это удивило Агриппу, который знал все об агентах Октавиана, но не представлял, что их так много. Центурия состояла из восьмидесяти солдат и двадцати нестроевиков. В легионе было шестьдесят центурий. И двадцать легионов собрались, чтобы посмотреть на мешки и послушать речь. Тысяча двести агентов! Неудивительно, что он знал все, что необходимо. Он мог называть себя сыном Цезаря, но истина состояла в том, что Октавиан ни на кого не был похож, даже на своего божественного отца. Он был нечто абсолютно новое, и проницательные люди, такие как покойный Авл Гирций, поняли это сразу, с первых шагов его карьеры.
Что касается его агентов, это были люди, непригодные ни для какой другой работы, болтливые бездельники, которым нравилось получать небольшое жалованье за то, что они шатаются по рыночной площади и говорят, говорят, говорят. Когда кто-нибудь сообщал своему хозяину ценную информацию по длинной, тщательно выстроенной цепочке, он получал несколько денариев как награду, но только если сведения точны. Октавиан имел агентов и в легионах, но им платили только за информацию. Жалованье им платил Рим.
К тому времени, как собрание закончилось, легионы знали, что демобилизованы будут только ветераны Мутины и Филипп, что в следующем году предстоят сражения в Иллирии и что мятежей больше не потерпят ни под каким предлогом, и меньше всего из-за премий. Малейший намек на мятеж – и будет порка, и полетят головы.
Агриппа наконец отметил свой триумф за победы в Дальней Галлии. Кальвин, завоевавший в Испании трофеи и грозную репутацию за суровое обращение с мятежными солдатами, отделал дорогим мрамором потрескавшиеся стены небольшой Регии, самого древнего храма в Риме, и украсил ее снаружи статуями. Статилий Тавр стал наместником провинции Африка, оставив себе только два легиона. Зерно поступало как и полагалось, и по старой цене. Счастливый Октавиан приказал снести укрепления вокруг дома Ливии Друзиллы. Он построил для германцев удобные бараки на конце Палатина, на углу, где улица Триумфаторов выходит к Большому цирку, и сделал их телохранителями. Хотя впереди него всегда шли двенадцать ликторов, как велел обычай, он и его ликторы шагали в окружении вооруженных германцев. Новое явление в Риме, не привыкшем видеть вооруженные войска внутри священных границ города, за исключением крайних случаев.
Легионы принадлежали Риму, но германцы принадлежали Октавиану, и только ему. Их было шестьсот человек, cohors praetorii, гвардия для защиты городских магистратов, сенаторов и триумвиров. Но ни магистраты, ни сенаторы не питали иллюзий. Германцы отвечали только перед Октавианом, занявшим вдруг особое положение, которого не занимал даже Цезарь. Богатые и влиятельные сенаторы и всадники часто нанимали личную охрану, но из бывших гладиаторов, которые никогда не выглядели настоящими воинами. Октавиан одел своих германцев в эффектную форму. Они всегда были бодры, полны сил. Неимущие развлекались, глядя, как они каждый день выполняют свои упражнения на арене Большого цирка.
Никто уже не свистел, не шикал, не плевал Октавиану вслед, когда он шел по городским улицам или появлялся на Римском форуме. Он спас Рим и Италию от голодной смерти без помощи Марка Антония, чей флот, полученный взаймы, даже не упоминался. Работа по налаживанию управления Италией была поручена Сабину, и он с удовольствием взялся за ее выполнение. Он ратифицировал документы на землю, производил оценку общественных земель в разных городах и муниципиях, занимался переписью ветеранов, крестьян, выращивающих пшеницу, всех, кого Октавиан считал ценными или заслуживающими внимания. Он следил за ремонтом дорог, мостов, общественных зданий, гаваней, храмов и зернохранилищ. Сабину предоставили также команду преторов для выслушивания многочисленных жалоб: римляне всех классов имели право на судебное разбирательство.
Через двадцать дней после сражения у Навлоха Октавиану исполнилось двадцать семь лет. Целых девять лет он был в центре римской политики и войны. Даже дольше, чем Цезарь или Сулла, которые отсутствовали в Риме по нескольку лет. Октавиан стал неотъемлемой частью Рима. Это было заметно во многом, но особенно в том, как он держал себя. Хрупкий, невысокий, одетый в тогу, он двигался с грацией и достоинством, окруженный удивительной аурой силы – силы человека, который выжил вопреки всему и теперь торжествует. Народ Рима, от первого класса до неимущих, привык видеть его на улицах. Как и Юлий Цезарь, он не гнушался поговорить с любым. И это несмотря на германскую охрану, которая знала, что не надо препятствовать, когда он проходил сквозь их ряды, чтобы пообщаться с человеком. Они научились скрывать свое беспокойство, обмениваясь замечаниями на ломаной латыни с теми в толпе, кто не осмеливался подойти к великому Цезарю.
К Новому году, когда этот счастливчик из рода Помпеев, тоже Секст Помпей, стал консулом в паре с Луцием Корнифицием, в Рим начали поступать известия о больших победах на Востоке, распространяемые агентами Антония по наущению Попликолы. Антоний победил парфян, завоевал обширные территории для Рима, собрал несметные сокровища. Его сторонники ликовали, его враги были смущены. Октавиан, не веривший в это, послал на Восток специальных агентов, чтобы узнать, правдивы ли слухи.
В мартовские календы он созвал сенат, что было редкостью. Всякий раз, когда он это делал, сенаторы приходили все до единого, из любопытства и растущего уважения. Еще находились сенаторы, которые звали его Октавианом, отказываясь именовать его Цезарь, но их количество уменьшалось. А то, что он пережил девять опасных лет, добавило элемент страха. Так как его власть усиливалась, а Марк Антоний все не появлялся, ничто не мешало ему стать тем, кем он хотел быть. Вот откуда появился страх.
Как триумвир, ответственный за Рим и Италию, он занимал курульное кресло на возвышении магистратов в конце новой курии, которую построил его божественный отец. Она строилась так долго, что не была закончена до года поражения Секста Помпея. Поскольку Октавиан обладал imperium maius, по положению он был выше консулов, чьи курульные кресла были расположены по обе стороны от его кресла и далеко позади него.
Он поднялся, чтобы произнести речь. В руках у него не было заметок, он стоял очень прямо, и его волосы светились золотым нимбом в сумеречном здании. Свет лился через верхний ряд окон и поглощался мраком пространства, которое вмещало тысячу человек на двух возвышениях по три яруса, с каждой стороны курульного подиума. Сенаторы сидели на складных стульях: старшие магистраты – на нижнем ярусе, младшие – на среднем, а