А вот маленький Птолемей Филадельф был Марком Антонием с ног до головы: крупный, плотный, с рыжими волосами и глазами, нос крючком словно тянется к подбородку над маленьким полным ртом. Он родился в римский октябрь прошлого года. Значит, ему уже восемнадцать месяцев.
– Он типичный младший ребенок, – прошептала Хармиона. – Даже не пытается говорить. Но походка у него как у его отца.
– Типичный? – спросила Клеопатра, стиснув в объятиях вырывавшегося ребенка, который явно не оценил этого.
– Самые младшие не говорят, потому что старшие говорят за них. Он что-то лепечет, они это понимают.
– О-о!
Она быстро отпустила Филадельфа, который вонзил свои молочные зубки в ее руку, и замахала рукой от боли.
– Он действительно вылитый отец! Решительный. Ирада, пусть придворный ювелир изготовит ему аметистовый браслет. Он ограждает от пьянства.
– Он сорвет его, царица.
– Тогда плотно прилегающее ожерелье, брошь – мне все равно, только бы на нем был аметист.
– Антоний носит аметист? – спросила Ирада.
– Теперь носит, – мрачно ответила Клеопатра.
Из детской она в сопровождении Ирады и Хармионы прошла в ванную комнату. В Риме ходили легенды о ее ванне: что она наполняется молоком ослицы, что она размером с пруд, что вода освежается с помощью миниатюрного водопада, что температуру воды проверяют, сначала погружая в нее раба. Ничто из этого не было правдой. Ванна, которую Юлий Цезарь нашел в палатке Лентула Круса после Фарсала, была намного роскошнее. Ванна Клеопатры, сделанная из неполированного красного гранита, была обычного размера и прямоугольной формы. Наполняли ее рабы обычной горячей и холодной водой из амфор. Соотношение было стандартным, поэтому температура почти не менялась.
– Цезарион общается со своими братьями и сестрой? – спросила она, когда Хармиона растирала ей спину, обливая ее водой.
– Нет, царица, – вздохнув, ответила Хармиона. – Они ему нравятся, но ему с ними неинтересно.
– Неудивительно, – сказала Ирада, приготавливая ароматное притирание. – Разница в возрасте слишком велика для тесного общения, а к нему никогда не относились как к ребенку. Такова судьба фараона.
– Ты права.
Цезарион присутствовал на обеде, но мысли его витали где-то в другом месте. Если кто-то клал ему что-нибудь на тарелку, он это съедал. Кушанья были самыми простыми. Слуги знали, что предложить ему. Он ел рыбу, ягненка, но мясо домашней птицы и молодого крокодила игнорировал. Подсушенный белый хлеб составлял основу его рациона. Он макал его в оливковое масло или, за завтраком, в мед.
– Мой отец предпочитал простую пищу, – сказал он матери в ответ на упрек, что он должен разнообразить свое питание, – и это ему не вредило, верно?
– Не вредило, – признала Клеопатра, сдаваясь.
Для советов у нее была отведена специальная комната. Там стоял большой мраморный стол, на одном конце сидели она и Цезарион, с каждой стороны размещались по четыре человека, дальний конец стола не занимал никто. Это было почетное место для Амона-Ра, который никогда не появлялся. Сегодня Аполлодор сидел напротив Сосигена и Каэма. Царица заняла свое место, недовольная отсутствием Цезариона. Но прежде чем она успела сказать что-нибудь едкое, он появился, держа в руках пачку документов. Раздалось общее «ах!», когда Цезарион прошел к месту Амона-Ра и занял его.
– Сядь на свое место, Цезарион, – сказала Клеопатра.
– Это мое место.
– Оно принадлежит Амону-Ра, а даже фараон не Амон-Ра.
– Я заключил договор с Амоном-Ра, что я буду представлять его на всех советах, – спокойно произнес Цезарион. – Глупо сидеть на месте, откуда я не могу видеть одно лицо, которое хочу видеть больше других, фараон, – твое.
– Мы правим вместе, поэтому и сидеть должны вместе.
– Если бы я был твоим попугаем, фараон, мы могли бы сидеть вместе. Но теперь, когда я стал мужчиной, я не намерен быть твоим попугаем. Когда я сочту нужным не согласиться, я с тобой не соглашусь. Я чту твой возраст и твой опыт, но ты должна чтить меня как старшего партнера в нашем правлении. Я фараон мужчина, и последнее слово за мной.
После этой спокойной, ровной речи наступила тишина. Каэм, Сосиген и Аполлодор внимательно разглядывали поверхность стола, а Клеопатра смотрела на его дальний конец, где сидел ее мятежный сын. Это она виновата. Она возвысила его, короновала как фараона Египта и царя Александрии. Теперь она не знала, что делать, и сомневалась, что у нее есть достаточно влияния на этого незнакомца, чтобы сохранить за собой статус старшего партнера. «Ох, только бы это не стало началом войны между правящими Птолемеями! – подумала она. – Только бы это не стало войной Птолемея Фискона против Клеопатры-матери. Но я не вижу в нем задатков продажности, жадности, жестокости. Он – Цезарь, а не Птолемей! Это значит, он не подчинится мне, он считает себя умнее меня, несмотря на мой возраст и опыт. Я должна уступить. Я должна согласиться».
– Я поняла тебя, фараон, – бесстрастно сказала она. – Я буду сидеть на этом конце стола, а ты – на том.
Бессознательно она потерла шею, где, как обнаружилось во время купания, появилась опухоль.
– Ты хочешь обсудить государственные дела за тот период, пока меня не было?
– Нет, все шло гладко. Я вершил суд, и мне даже не пришлось обращаться к прежним процессам, никто не оспаривал моих вердиктов. Казна Египта и казна Александрии в полном порядке. Я поручил магистратам Александрии выполнить необходимый ремонт городских зданий и разных храмов с прилегающими территориями по берегам Нила в соответствии с петициями. – Лицо его оживилось. – Если у тебя нет вопросов и ты не слышала жалоб по поводу моего поведения, можно познакомить тебя с моими планами на будущее для Египта и Александрии?
– До сих пор я не слышала никаких жалоб, – осторожно сказала Клеопатра. – Ты можешь продолжать, Птолемей Цезарь.
Он разложил свои свитки на столе и начал говорить, не заглядывая в них. В комнате было сумрачно, потому что день близился к концу, но последние лучи солнца еще танцевали с пылинками в такт покачиванию пальмовых листьев снаружи. Один неподвижный луч вдруг высветил диск Амона-Ра на стене за головой Цезариона. Каэм, впав в пророческий транс, издал гортанный звук и положил дрожащие руки на стол. Возможно, это гаснущий дневной свет был виноват в том, что кожа его показалась серой. Клеопатра была уверена, что, какое бы видение ни посетило его, она этого не узнает. А это означало, что видение было плохое.
– Сначала я буду говорить об Александрии, – живо начал Цезарион. – Нужно внести изменения, и немедленно. В будущем мы используем римскую практику раздачи бесплатного зерна бедным. Конечно, доходы будут проверяться. Далее о зерне. Цена зерна не должна меняться, в зависимости от его реальной стоимости, когда оно закупается в других местах в неурожайные годы. Дополнительные расходы будут компенсироваться из общественных денег Александрии. Но этот закон применим только к медимну зерна, то есть тому количеству, которое потребляет небольшая семья в течение одного месяца. Любой александриец, покупающий больше одного медимна в месяц, должен будет платить по рыночной цене.
Цезарион умолк, вскинув голову, с вызовом в глазах, но все молчали. Он снова заговорил:
– Те жители Александрии, кто в данный момент не имеет гражданства, получат его. Это относится ко всем свободным людям, включая вольноотпущенников. Будут составлены списки граждан, будут талоны на зерно – на бесплатное зерно или на месячный медимн по фиксированной цене. Все городские магистраты – от истолкователя и ниже – будут выбираться, и только на один год. Любой гражданин, будь он македонец, грек, еврей, метик или наполовину египтянин, будет иметь право выдвигать свою кандидатуру, и будут изданы законы, предусматривающие наказания за подкуп избирателей, а также за взятки должностным лицам.
Еще одна пауза, и опять молчание. Цезарион принял это как знак, что возражения будут жесткими.
– Наконец, – произнес он, – на каждом главном перекрестке я построю мраморный фонтан. Он будет иметь несколько струй для набора воды и просторный бассейн для стирки белья. Для тех, кто хочет помыться, я построю общественные бани в каждом районе города, кроме Беты, где в Царском квартале уже имеется все необходимое.
Время из мужчины снова превратиться в мальчика. Горящими глазами он оглядел сидящих за столом.
– Вот! – воскликнул он и засмеялся. – Разве все это не замечательно?
– Действительно замечательно, – сказала Клеопатра, – но только невозможно.
– Почему?
– Потому что Александрия не может позволить себе твою программу.
– С каких это пор демократическая форма правления стоит дороже, чем кучка пожизненных магистратов-македонцев, которые слишком заняты обустройством своих гнезд, чтобы тратить городские деньги на то, на что те должны быть потрачены? Почему общественный доход должен идти на их роскошную жизнь? И почему юношу надо кастрировать, чтобы он получил высокую должность у царя или царицы? Почему женщины не могут охранять наших царевен-девственниц? Евнухи сегодня, в наш век? Это отвратительно!
– Неоспоримо, – промолвил Каэм, заметив выражение ужаса на лице Аполлодора, который был евнухом.
– И с каких пор всеобщее избирательное право стоит больше, чем избирательное право, доступное немногим? Ввод в действие избирательной системы будет стоить денег, да. Бесплатное зерно будет стоить денег. Дешевое зерно будет стоить денег. Фонтаны и бани будут стоить денег. Но если прогнать устроителей своих гнезд с их самого высокого насеста в курятнике и каждый гражданин будет платить все полагающиеся налоги, я думаю, деньги можно найти.
– О, перестань быть ребенком, Цезарион! – устало произнесла Клеопатра. – Если тебе позволено тратить, сколько хочешь, это еще не значит, что ты разбираешься в финансах! Найти деньги, вздор! Ты – ребенок с детским представлением о том, как устроен мир.
Радость исчезла. Лицо Цезариона стало надменным.