– Я не ребенок! – сквозь зубы произнес он голосом, холодным, как Рим зимой. – Тебе известно, как я трачу свое огромное содержание, фараон? Я плачу жалованье десяти счетоводам и писцам. Девять месяцев назад я поручил им проверить доходы и траты Александрии. Наши магистраты-македонцы, от истолкователя до многочисленной армии чиновников, состоящей из племянников и родственников, поражены коррупцией. Гниль! – Он положил руку на свитки, темно-красным пламенем сверкнуло рубиновое кольцо. – Здесь есть все – все растраты, присвоения, мошенничества, мелкие кражи! Когда все данные были собраны, мне стало стыдно, что я царь Александрии!
Если тишина могла обрушиться, то она обрушилась. С одной стороны, Клеопатра радовалась поразительно раннему развитию сына, но, с другой стороны, ее охватил такой гнев, что ее правая ладонь горела от желания дать пощечину этому маленькому чудовищу. Как он посмел? Но как замечательно, что он посмел! И что ему ответить? Как ей выйти из этого положения, чтобы не пострадало ее достоинство, не была унижена ее гордость?
Сосиген вмешался, отсрочив этот неприятный момент:
– Я хочу знать, кто внушил тебе эти идеи, фараон. Определенно не я, и я отказываюсь верить, что они целиком зародились в твоей голове. Итак, откуда появились эти идеи?
Спрашивая, Сосиген почувствовал, как сердце у него сжалось. Ему было жаль потерянного детства Цезариона. Его всегда пугало стремительное развитие этого чуда, ибо, как и его отец, он был настоящим чудом.
А у чуда нет детства. Еще маленьким ребенком он строил правильные фразы. Все видели, какой могучий ум был в головке младенца Цезариона. Хотя его отец ни разу не отметил этого и, кажется, даже не обратил внимания. Может быть, воспоминания о собственных ранних годах мешали ему заметить. Каким был Юлий Цезарь в двенадцать лет? Как, скажем, относилась к нему его мать? Не так, как Клеопатра относилась к Цезариону, решил Сосиген, пока ждал ответа от Цезариона. Клеопатра относилась к сыну как к богу, так что глубина его интеллекта только увеличивала ее глупость. О, если бы только Цезарион был более… обычным!
Сосиген очень хорошо помнил, как он убеждал Клеопатру позволить шестилетнему мальчику играть с некоторыми детьми из семей высокорожденных македонцев, например писца и казначея. Но эти мальчики или в страхе убегали от Цезариона, или били его и жестоко смеялись над ним. Все это он переносил без жалоб, решив победить их, как он сегодня решил победить врагов Александрии. Видя их поведение, Клеопатра запретила всем детям, девочкам и мальчикам, любые контакты с ее сыном. Впредь, предписала она, Цезарион будет довольствоваться лишь обществом приближенных. Тогда Сосиген принес беспородного щенка. Пришедшая в ужас Клеопатра утопила бы его, но в этот момент вошел Цезарион, увидел собаку и – стал маленьким шестилетним мальчиком. Он заулыбался, протянул руки к шевелящемуся комочку. Так Фидон вошел в жизнь Цезариона. Мальчик знал, что Фидон не нравится его матери, и вынужден был скрывать от нее, что собака очень дорога ему. И это было ненормально. Цезариону снова навязывали поведение взрослого человека. В нем жил обремененный заботами старик, а мальчик, каким ему никогда не позволяли быть, съеживался, кроме тех моментов, когда он оказывался вдали от матери и трона, который занимал с ней как равный. Равный ли? Нет, никогда! Цезарион выше своей матери во всем. И в этом трагедия.
Отвечая, Цезарион вдруг снова стал мальчиком. Лицо его засияло.
– Мы с Фидоном пошли охотиться на крыс на верхнем этаже дворца. Там ужасные крысы, Сосиген! Величиной с Фидона, клянусь! Они, наверное, любят бумагу, потому что они съели горы старых записей, иные из которых восходят ко второму Птолемею! Так вот, несколько месяцев назад Фидон нашел ящик, который им еще не удалось сжевать, – малахит, инкрустированный ляпис-лазурью. Красивый! Я открыл его и увидел документы моего отца, составленные, когда он был в Египте. Материалы для тебя, мама! Советы, а не любовные письма. Разве ты никогда не читала их?
Покраснев, Клеопатра вспомнила, как Цезарь заставил ее проехаться по Александрии на ишаке, чтобы она увидела, что надо сделать и в каком порядке. Сначала дома для простых людей. И только после этого храмы и общественные здания. И нескончаемые лекции! Как они раздражали ее, когда она хотела только любви! Жесткие инструкции, что надо делать, от гражданства для всех до бесплатного зерна для бедных. Из всего этого она выполнила лишь одно – предоставила гражданство евреям и метикам за то, что они помогли Цезарю сдерживать александрийцев до прибытия его легионов. Она хотела заняться всем этим. Но помешали ее божественность и его убийство. После смерти Цезаря она посчитала его реформы ненужными. Он пытался провести реформы в Риме, и его убили за высокомерие. Поэтому она положила списки, приказы и пояснения в малахитовый ящик, инкрустированный ляпис-лазурью, и отдала дворцовому слуге, чтобы тот убрал его куда-нибудь с глаз долой.
Но она не рассчитывала, что вмешается озабоченный мальчик и его собака-крысолов. Зачем он нашел этот ящик! Теперь Цезарион заразился отцовской болезнью. Он хочет изменить порядок вещей, столетиями соблюдаемый так свято, что перемен не хотят даже те, кто выиграет от этого. Почему она не сожгла эти бумаги? Тогда ее сын не нашел бы ничего, кроме крыс.
– Да, я читала их, – сказала она.
– Тогда почему ты ничего не сделала?
– Потому что Александрия имеет собственный mos maiorum, Цезарион. Свои обычаи и традиции. Правители города или государства не обязаны помогать бедным. Неимущие – это бич, и только голод может избавить от них. Римляне зовут своих бедняков пролетариями, потому что у них нет абсолютно ничего. Что они могут дать государству, кроме детей? Нет налогов – нет процветания. Но у римлян есть традиция – филантропия. Вот почему они кормят свою бедноту за счет государства. В Александрии и в других наших городах нет такой традиции. Да, я согласна, что наши магистраты продажные, но македонцы – представители коренного населения Александрии и считают себя вправе иметь привилегию занимать высокие должности. Попытайся лишить их должности, и тебя разорвут на куски на агоре. И сделают это не македонцы, а беднота. Гражданство Александрии – это драгоценность, которую имеют только достойные. А что касается выборов, это фарс.
– Слышала бы ты себя. Это все говно гиппопотама.
– Не груби, фараон.
Выражение его лица менялось. Сначала детское, сердитое, расстроенное, строптивое. Но постепенно его лицо становилось взрослым, каменным, холодным, непоколебимым.
– Я поступлю так, как решил, – сказал он. – Рано или поздно я сделаю все по-своему. Ты можешь пока помешать мне, у тебя для этого достаточно сторонников в Александрии. Я не дурак, фараон, я знаю силу сопротивления моим реформам. Но я их проведу! И не ограничусь Александрией. Мы – фараоны страны протяженностью в тысячу миль, но только десяти миль в ширину, за исключением Фаюмского оазиса, страны, где свободных граждан вообще нет. Они принадлежат нам, как и земля, которую они возделывают, и урожай, который они собирают. Что касается денег, у нас их так много, что нам никогда их не потратить. И лежат они под землей в пригороде Мемфиса. Я использую их, чтобы облегчить участь египетского народа.
– Люди тебя не поблагодарят, – произнесла Клеопатра сквозь зубы.
– Зачем благодарить? По праву это их деньги, не наши.
– Мы, – сказала она, чеканя каждое слово, – это Нил. Мы – сын и дочь Амона-Ра, воплощенные Исида и Гор, хозяева Верхнего и Нижнего Египта, Осоки и Пчелы. Наша цель – быть плодовитыми, приносить процветание как высшим, так и низшим. Фараон – бог на земле, бессмертный. Твой отец должен был умереть, чтобы стать богом, а ты был богом с момента зачатия. Ты должен верить!
Цезарион собрал свои свитки и поднялся из-за стола:
– Спасибо, что выслушала меня, фараон.
– Дай мне твои бумаги! Я хочу почитать их.
Это вызвало смех.
– Нет, – сказал он и вышел.
– Ну, по крайней мере, мы знаем, где стоим, – сказала Клеопатра оставшимся. – На краю пропасти.
– Он изменится, когда станет взрослее, – попытался успокоить ее Сосиген.
– Да, он изменится, – повторил Аполлодор.
Каэм не произнес ни слова.
– А ты, Каэм, согласен? – спросила она. – Или твое видение сказало тебе, что он не изменится?
– Мое видение не имело смысла, – прошептал Каэм. – Оно было туманно, неотчетливо. Правда, фараон, оно ничего не значило.
– Я уверена, для тебя оно что-то значило, но ты мне не скажешь, да?
– Я повторяю, мне нечего сказать.
И он ушел, сгорбившись, словно старик, но как только оказался достаточно далеко, чтобы его никто не видел, он заплакал.
Клеопатра поужинала в своей комнате без служанок. День был длинный, Хармиона и Ирада, должно быть, устали. Молодая девушка – конечно, македонка – прислуживала ей, пока царица без всякого аппетита пыталась что-то съесть, потом помогла ей раздеться для сна. Среди людей зажиточных, имевших много слуг, было принято спать голыми. Те, кто спал одетым, были или стыдливы, как жена покойного Цицерона Теренция, или не имели возможности регулярно стирать простыни. В том, что она подумала об этом, был повинен Антоний. Он презирал женщин, спавших одетыми. Он рассказал ей почему и даже назвал имена. Октавия, скорее скромная, чем стыдливая, была не против того, чтобы голой заниматься любовью, рассказывал он, но потом, по окончании, надевала рубашку. Она оправдывалась (или так ему казалось) тем, что может срочно понадобиться ночью кому-нибудь из детей, а она не хочет, чтобы служанка, которая придет будить ее, увидела ее без одежды. Хотя, по словам Антония, тело у нее было восхитительное.
Исчерпав эту тему, Клеопатра обратилась мыслями к странным отношениям Антония с Октавией. Все, что угодно, только не думать о сегодняшнем дне!
Он отказался развестись с Октавией, упирался изо всех сил, когда Клеопатра пыталась убедить его, что развод – лучшая альтернатива. Теперь он был