ская война, – устало проговорил Агенобарб, – хотя я подозреваю, что Клеопатра с удовольствием повоевала бы. Разве ты не понял? Не Антоний писал это, а Клеопатра.
Сосия охватила дрожь.
– Что нам делать, Агенобарб?
– Сделаем, как я сказал. Мы сожжем письмо, и я произнесу речь всей моей жизни перед этими жалкими, выжившими из ума стариками в сенате. Никто не должен знать, до какой степени Антоний во власти Клеопатры.
– Защищать Антония всеми силами, да. Но как освободить его от Клеопатры? Он слишком далеко от нас… О проклятый Восток! Это же все равно что пытаться достать радугу! Два года назад все выглядело так, словно возвратилось процветание, – сборщики налогов и предприниматели радовались этому. Но в последние месяцы я заметил перемены. Цари-клиенты Антония вытесняют римскую коммерцию. Прошло восемнадцать месяцев с тех пор, как в казну поступала дань с Востока.
– Клеопатра, – мрачно промолвил Агенобарб. – Это Клеопатра. Если мы не сможем оторвать Антония от Клеопатры, мы погибли.
– И он тоже.
К середине лета Антоний двинул свою огромную военную машину из Карана и Сирии в Эфес. Кавалерия, легионы, осадное оборудование и обоз медленно продвигались по Центральной Анатолии, потом вдоль извилин реки Меандр и к Эфесу. Вокруг этого небольшого красивого городка были построены лагеря для размещения людей, животных и техники. Все постепенно успокаивалось, а местные купцы и крестьяне делали все возможное, чтобы извлечь хоть какую-то выгоду из той катастрофы, какой были армейские лагеря. Плодородная земля, на которой росла пшеница и паслись овцы, превращалась в бесплодную грязь и пыль в зависимости от погоды, а младшие легаты Антония были бесчувственными людьми и отказывались обсуждать состояние дел с местными жителями. Процветали грабеж и насилие, множились убийства из мести, потасовки – активное и пассивное сопротивление оккупантам. Цены подскочили. Началась эпидемия дизентерии. Каким образом римскому наместнику в прошлом удавалось выколачивать большие деньги? Он грозился, что в противном случае разместит свои легионы в городе. Пришедшие в ужас горожане кое-как собирали нужную сумму.
Антоний и Клеопатра плыли на «Филопаторе», который встал на якорь в гавани Эфеса, к большому удивлению жителей. Там Антоний покинул жену и корабль и пересел на меньший корабль до Афин, объяснив Клеопатре, что у него осталось в Афинах незаконченное дело. Клеопатра поняла, что не может удержать этого, трезвого Антония, как ей удавалось делать это в Александрии. Эфес был римской территорией, и она уже не была его правительницей, как ее предки. Поэтому там не было традиции гнуть спину перед Египтом. Всякий раз, когда она покидала наместнический дворец, чтобы осмотреть город и один из лагерей, люди глядели на нее с недоумением, словно она наносила им смертельную обиду. И наказать их за грубость она не могла. Публий Канидий был старым другом, но остальные командиры и их легаты, наводнившие Эфес, считали ее появление кто шуткой, кто оскорблением. Никакой почтительности в провинции Азия!
Настроение у нее испортилось еще до того, как «Филопатор» покинул Александрию. Все началось в тот день, когда Цезарион устроил ей пренеприятную сцену. Она оставила его управлять Египтом, но он сопротивлялся этому. И не потому, что хотел пойти на войну со своей матерью и отчимом. Причина была в самой сути предприятия.
– Мама, – сказал он Клеопатре, – это безумие! Неужели ты не понимаешь? Ты бросаешь вызов могуществу Рима! Я знаю, Марк Антоний способный военачальник и у него огромная армия, но, если даже задействовать все его ресурсы, Рим нельзя победить. Понадобилось сто пятьдесят лет, чтобы разрушить Карфаген. И Карфаген был разрушен так основательно, что больше не поднялся! Рим терпелив, но ему не понадобятся сто пятьдесят лет, чтобы уничтожить Египет и Восток Антония! Пожалуйста, прошу тебя, не давай Цезарю Октавиану шанса пойти на Восток! Он сочтет объявлением войны стягивание армии Антония в Эфес, где и в помине нет никаких беспорядков. Пожалуйста, пожалуйста, мама, я прошу тебя, не делай этого!
Клеопатра ходила по комнате, наблюдая за укладкой вещей.
– Ерунда, Цезарион, – спокойно сказала она. – Антония нельзя победить ни на суше, ни на море. Я позаботилась об этом, снабдив его внушительной суммой. Если мы отложим поход, Октавиан только станет сильнее.
Цезарион остановился рядом со своим последним бюстом, высеченным по распоряжению матери Дорофеем из Афродисиады, и невольно раздвоился в глазах своей матери. Херил расписал бюст, точно передав цвет кожи и волос, великолепно очертил глаза. Скульптура выглядела настолько живой, что казалось, она вот-вот откроет рот и заговорит. Но рядом с реальным юношей, возбужденным, пылким, статуя меркла.
– Мама, – упрямо продолжал он, – Октавиан даже еще не начинал использовать свои ресурсы. И как бы мне ни нравился Марк Антоний, он не ровня Марку Агриппе ни на суше, ни на море. Октавиан может номинально занимать командирскую палатку, но вести войну он предоставит Марку Агриппе. Я предупреждаю тебя, Агриппа – стержень всего! Он страшный! В Риме не было равного ему после моего отца.
– О, Цезарион, перестань! Ты так волнуешься из-за всего, что я уже не обращаю внимания на твои слова. – Клеопатра остановилась, держа в руках любимую одежду Антония. – Кто такой этот Марк Агриппа? Никто и ничто. Равный Антонию? Конечно нет.
– Тогда хотя бы ты останься здесь, в Александрии! – попросил юноша.
Она очень удивилась:
– О чем ты думаешь? Я плачу за эту кампанию, а значит, я партнер Антония. Ты считаешь меня новичком в ведении войны?
– Да, считаю. Весь твой военный опыт ограничивается сидением на горе Касий, в ожидании Ахиллы и его армии. Из той заварушки тебя вытащил мой отец, а не твой несуществующий военный гений. Если ты будешь сопровождать Марка Антония, его римские коллеги будут думать, что он попал под твою власть, и возненавидят тебя. Римляне не привыкли, чтобы иноземцы занимали командирскую палатку. Я не дурак, мама. Я знаю, что говорят в Риме о тебе и об Антонии.
Она напряглась:
– И что же говорят о нас в Риме?
– Что ты колдунья, что ты опоила Антония, что он – твоя игрушка, твоя марионетка. Что ты толкаешь его на конфликт с сенатом и народом. Что, если бы он не был твоим мужем, ничего подобного не случилось бы, – храбро перечислил Цезарион. – Они называют тебя царицей зверей и считают тебя, а не Антония главным зачинщиком всего.
– Ты слишком далеко заходишь, – произнесла Клеопатра с опасными нотками в голосе.
– Нет, я не зашел слишком далеко, если мне не удалось отговорить тебя! Особенно от личного участия. Моя самая дорогая, самая хорошая мама, ты действуешь так, словно Рим – это Митридат Великий. У Рима не восточный склад ума! Рим – это Запад. Риму нужен контроль над Востоком ради собственной безопасности.
Клеопатра внимательно посмотрела на него, пытаясь понять, как лучше поступить. Приняв решение, она сказала спокойным тоном:
– Цезарион, тебе еще нет пятнадцати. Да, я признаю, ты мужчина. Но все равно очень молодой и неопытный. Правь Египтом мудро, и я расширю твои полномочия, когда мы с Антонием вернемся с победными лаврами.
Цезарион сдался. Он посмотрел на нее глазами, полными слез, покачал головой и вышел из комнаты.
– Глупый мальчик, – с любовью сказала она Ираде и Хармионе.
– Красивый мальчик, – вздохнула Хармиона.
– Не мальчик и не глупый, – сурово возразила Ирада. – Неужели ты не поняла, Клеопатра, что его слова пророческие? Ты бы лучше прислушалась, чем отмахиваться.
И вот она отплыла на «Филопаторе», а слова Ирады продолжали звучать в ее ушах. Это ее слова, а не слова Цезариона сделали Клеопатру несчастной. Отношение к ней коллег Антония в Эфесе еще сильнее ухудшило ее настроение. Но она привыкла к неограниченной власти, и все это только сделало ее более надменной, грубой, властной.
Антоний был не виноват в том, что его корабль бросил якорь у Самоса. В корабле образовалась течь, с которой до Афин он не дошел бы, а Самос оказался ближайшим островом.
Общество поклонников Диониса выбрало в качестве места жительства Самос. Пока Антоний ждал, он подумал, что неплохо бы посмотреть, что происходит среди фокусников, танцоров, акробатов, уродов, музыкантов и других обитателей острова, которые от праздника до праздника проводили время в своих замечательных домах. Как сказал Каллимах, возглавлявший общество, в данный момент никакого праздника не было. Он показал Антонию удивительный фокус – превратил земляных жуков в сверкающих бабочек.
– Но сегодня мы решили устроить угощение в твою честь. Ты придешь?
Конечно, он придет! Искушению выпить вина он еще мог противиться, но соблазн повеселиться в хорошей компании был слишком силен. Ведь трезвость лишила его развлечений и удовольствий. Он выпил бокал вина – и напился.
Что происходило в последующие дни, он не помнил. По правде говоря, чем старше он становился, тем хуже делалась его память. Только секретарь Луцилий сумел заставить Антония вернуться в унылый мир трезвости, сказав всего одну фразу:
– Царица обязательно об этом узнает.
– О Юпитер! – простонал Антоний. – Cacat!
Пробоину починили еще восемь дней назад. Антоний узнал об этом, когда Луцилий и его личные слуги принесли его на борт. Неужели он действительно так много пил? Или теперь ему достаточно небольшой дозы, чтобы свалиться с ног? Страдая от похмелья, он вдруг понял, к своему ужасу, что возраст все-таки начинает сказываться. Те дни, когда он поднимал наковальни, ушли в прошлое. Ему исполнился пятьдесят один год, и его бицепсы стали мягкими. Пятьдесят один! Почтенный возраст консуляра. А Октавиану сейчас тридцать, и тридцать один ему исполнится только в конце сентября. Самое скверное то, что все лучшие полководцы Октавиана молоды, а у Антония – его ровесники, уже седеющие. Канидию за шестьдесят! О, куда ушло время? Ему стало дурно, он побежал к перилам, и его вырвало.
Слуга принес ему воды, вытер губы и подбородок.