ла его помощницей и женой.
Со стойки свисала золотая клетка с белыми голубями. Произнося причмокивающие звуки, Ливия Друзилла по очереди подносила голубей к алтарям, как жертву. Но не для того, чтобы убить. Как только птица садилась на алтарь, Ливия Друзилла несла ее к окну и выпускала на волю. Сложив руки на груди и восторженно глядя в небо, она следила, как голубь улетает.
В течение нескольких месяцев она слушала, как ее муж неистовствовал по поводу отсутствия своего любимого Марка Агриппы. Слушала не со скептицизмом, а с отчаянием. Как она могла соревноваться с этим соперником, который держал на коленях голову больного Цезаря во время того ужасного плавания из Аполлонии в Барий после убийства бога Юлия; который приводил его в сознание каждый раз, когда астма грозилась убить его; который всегда был рядом с ним, пока в результате измены Сальвидиена его не послали в Дальнюю Галлию. Марк Агриппа, сверстник. Тот же самый день рождения, хотя и не в том же месяце, но в один год. Агриппа родился двадцать третьего июля, а Октавиан — двадцать третьего сентября. Теперь им по двадцать пять, и вместе они уже девять лет.
Любая другая женщина попыталась бы вбить клин между ними, но Ливия Друзилла не была столь глупа или легковерна. Между ними существовала связь, которую никто не мог разорвать, так зачем напрасно тратить силы? Нет, ей надо было снискать расположение Марка Агриппы, чтобы он был на ее стороне или хотя бы понял, что она на стороне Цезаря. Она предвидела титаническую борьбу: естественно, он будет ревновать ее и относиться с недоверием. Ни на секунду она не поверила слухам, что они были любовниками. Цезарь рассказал ей, что, возможно, задатки этого были в нем, но он решительно боролся с этим. Он передал ей суть их разговора с богом Юлием в двуколке, мчавшейся по Дальней Испании. Ему тогда было семнадцать лет. Он был неопытным и болезненным контуберналом с привилегией служить у величайшего в мире римлянина. Бог Юлий предупредил его, что красота в сочетании с хрупкой фигурой дает людям основание считать, будто он «обслуживает» мужчин. В Риме, который не приветствовал гомосексуализм, это стало бы непреодолимым препятствием для публичной карьеры. Нет, он и Агриппа не были любовниками. Между ними была более глубокая связь, чем плотская, — уникальное слияние их душ. И, понимая это, она до ужаса боялась, что ей не удастся сделать Марка Агриппу своим союзником. То, что его происхождение не стоило даже презрения таких, как Клавдий Нерон, не имело значения. Если Агриппа был неотъемлемой частью чудесного выживания Цезаря, тогда для новой Ливии Друзиллы его кровь была такой же хорошей, как и ее собственная. Даже лучше.
Сегодняшняя встреча наступила и прошла, оставив ее с легким сердцем, как бабочкой на ветру. Она узнала, что Марк Агриппа по-настоящему любит Октавиана, как немногие способны любить, — бескорыстно, без всяких условий, не боясь соперников, не выпрашивая благ или отличий.
«Теперь нас трое, — думала она, глядя, как голубь Опсиконсивы взлетел так высоко над соснами, что кончики его крыльев блеснули золотом в лучах заходящего солнца. — Мы втроем будем заботиться о Риме, а тройка — счастливое число».
Последний голубь принадлежал Bona Dea. Это была ее личная жертва, которая касалась только ее. Но когда голубь полетел вверх, с высоты на него налетел орел, схватил птицу и улетел. «Орел… Это Рим принял мою жертву, и он — бог, который сильнее Bona Dea. Что это может значить? Не спрашивай, Ливия Друзилла! Нет, не спрашивай».
Меценат не возражал, чтобы его послали на переговоры в Афины, где у него была небольшая резиденция, которую он не желал делить со своей женой, типичной представительницей семьи Теренция Варрона, высокомерной, гордой, чрезвычайно чувствительной к своему статусу. Здесь, как и Аттик, он мог потворствовать своим гомосексуальным наклонностям, осторожно и с удовольствием. Но это подождет. Прежде всего он должен встретиться с Марком Антонием, который, говорят, был в Афинах, хотя Афины его еще не видели. Очевидно, он не был расположен ни к философии, ни к лекциям.
И действительно, когда Меценат отправился засвидетельствовать свое почтение великому человеку, того не оказалось дома. Его приветствовала Октавия и усадила его в классическое кресло, довольно некрасивое, по его мнению.
— Почему так получается, — сказал он Октавии, принимая вино, — что греки, такие одаренные во всем, не ценят достоинство изогнутой линии? Если и есть что-то, что мне не нравится в Афинах, так это их математическая жесткость прямых углов.
— О нет, Меценат, в некоторых случаях им нравится изогнутая линия. На мой взгляд, нет капители колонны даже вполовину такой же красивой, как ионическая. Как развернутый свиток с закрученными концами. Я знаю, листья коринфского аканта на капителях стали более популярными, но их слишком много. По-моему, они отражают определенный упадок, — с улыбкой заключила Октавия.
«Она выглядит измученной, — подумал Меценат, — хотя ей не может быть еще и тридцати. Как и у ее брата, у нее появились темные круги вокруг сияющих аквамариновых глаз, углы рта опущены. Что-то происходит с этим браком? Конечно нет! Даже такой здоровый, буйный тип, как Марк Антоний, не смог бы винить Октавию как жену или женщину».
— Где он?
Глаза ее затуманились, она пожала плечами.
— Понятия не имею. Неделю назад он вернулся, но я почти не вижу его. Глафира появилась в городе в сопровождении двух своих младших сыновей.
— Нет, Октавия, не будет же он распутничать у тебя под носом!
— Я говорила это себе и, думаю, сама поверила этому.
Великий манипулятор подался вперед в своем угловатом кресле.
— Полно, моя дорогая, это не Глафира тебя беспокоит. Для этого в тебе слишком много здравомыслия. В чем все-таки дело?
Она стояла, словно слепая, ее руки беспомощно двигались.
— Я в растерянности, Меценат. Я могу только сказать тебе, что Антоний как-то изменился, но никак не пойму, в чем дело. Я ожидала, что он вернется здоровым, жаждущим развлечений. Он любит принимать участие в военных действиях, это омолаживает его. Но он возвратился… я не знаю… опустошенным. Это подходящее слово? Будто поездка лишила его чего-то, в чем он отчаянно нуждается, чтобы поддерживать хорошее мнение о себе. Есть и другие изменения. Он расстался с Квинтом Деллием, велел ему собирать вещи. И не хочет видеть Планка, который сейчас здесь, приехал из провинции Азия. Только взял дань, которую привез Планк, и отослал его обратно в Эфес. Планк вне себя, но Антоний сказал мне лишь то, что он не может доверять никому из своих друзей. Что все они лгут ему. Поллион хотел поговорить с ним о трудностях Цезаря в Италии — тот никак не может найти общего языка с сенаторской фракцией Антония, что бы это ни значило. Но он его не принял!
— Я слышал, что самая серьезная размолвка у него произошла с Публием Вентидием, — сказал Меценат.
— Весь Рим, должно быть, знает об этом, — устало заметила она. — Он сделал ужасную ошибку, поверив, что Вентидий взял взятку.
— Может быть, в этом все дело.
— Может быть, — согласилась она и повернула голову. — О, вот и Антоний!
Он вошел с легкостью и грацией, которые всегда поражали Мецената. Считалось, что крупные, мускулистые мужчины должны двигаться тяжело, неуклюже. Его гладкое лицо осунулось, но не от мимолетного настроения, подумал Меценат. Значит, заключил он, таково его обычное выражение в эти дни. Увидев Мецената, он остановился, словно наткнувшись на препятствие, в глазах промелькнула злость.
— A-а! Ты? — крикнул он, кидаясь в кресло, но за вином не потянулся. — Полагаю, твой приезд был неминуем, хотя я думал, что твой противный хозяин будет продолжать строчить мне умоляющие письма.
— Нет, он понял, что настало время для умоляющего Мецената.
Октавия поднялась.
— Я оставляю вас наедине, — сказала она. Проходя мимо Антония, она потрепала его рыжеватые кудри. — Ведите себя хорошо.
Меценат засмеялся, Антоний промолчал.
— Что нужно Октавиану?
— Что и всегда, Антоний. Военные корабли.
— У меня их нет.
— Gerrae! Пирей напичкан ими. — Меценат отставил в сторону вино, сложил пальцы пирамидкой. — Антоний, ты не можешь все время избегать встречи с Цезарем Октавианом.
— Ха! Это не я не приехал в Брундизий.
— Ты не написал, что приедешь, причем приехал так быстро, что Цезарь Октавиан даже не успел покинуть Рим. И ты не стал ждать, пока он приедет.
— Он и не собирался приезжать. Он просто хотел увидеть, как я сорвусь с места по его команде.
— Нет, он так не поступил бы.
Спор длился несколько часов. За это время они успели вместе пообедать, но у них не было настроения наслаждаться деликатесами, которые приготовили повара Октавии. Меценат наблюдал за своей жертвой, как кот за мышью, дрожа от предвкушения. «Октавия, ты ближе к истине, чем сама сознаешь, — думал он. — „Опустошенный“ — очень подходящее слово для этого нового Антония».
Наконец он ударил себя по коленям — первый признак нетерпения.
— Антоний, признай, что без твоей помощи Цезарь Октавиан не может одолеть Секста Помпея!
Антоний презрительно вздернул губу.
— Конечно, я признаю это.
— Тогда тебе, наверное, приходило в голову, что все деньги, которые тебе нужны, чтобы навести порядок на Востоке и вторгнуться в Парфянское царство, находятся в подвалах Секста?
— Ну да… приходило.
— Если так, то почему ты не хочешь перераспределить богатства правильно, как следует римлянину? Неужели для тебя так важно, что, если с Секстом будет покончено, у Цезаря Октавиана кончатся неприятности? Тебя, Антоний, беспокоят твои неприятности, но они, как и неприятности Цезаря Октавиана, исчезнут, едва лишь будут открыты подвалы Секста. Разве это для тебя не важнее, чем судьба Цезаря Октавиана? Если ты вернешься с Востока с блестяще проведенной кампанией, кто сможет соперничать с тобой?
— Я не доверяю твоему хозяину, Меценат. Он думает, как бы присвоить содержимое подвалов Секста.