Да… ничего не скажешь, весело было!
Собаки радостно носились от сарая к сараю и деловито облаивали всех, кто бездельничал. Пацаны тырили кочерыжки и пуляли ими друг в друга. От работы все разогрелись и поскидывали телогрейки. Терпко пахло потом, рассолом, желтым палым листом, грустью и сладостью бабьего лета. В тот незабываемый день казалось, что навсегда были отменены дворовые распри и кухонные междоусобицы. На душе у Антошки было легко, и она не торопила время, как обычно, а вкушала минуты по глоточку до самого донышка.
Управившись со своей капустой, всем миром помогали припозднившимся. Скоро Антошке стало не хватать места у их корыта, так что ее отправили помогать на кухне.
К обеду сечки замолкли, а в бараке пошла гулянка. На кухне накрыли столы, каждый принес, что в доме было: кто пироги все с той же капустой, кто солянку со свининой, кто колбасу, кто шпроты. Тащили, не скупясь, что было самого ценного в загашниках.
Ну, потом, конечно, перепились, пели под баян всем народом любимые «Ох, туманы мои, растуманы», «Хас-Булат удалой» и, конечно же, «Враги сожгли родную хату», а некоторые даже плакали, как будто враги сожгли их собственную хату, хотя Антошка точно знала, что немцы до их города не дошли ста километров. Потом сдвинули столы и плясали кто парами, кто как; дети как угорелые носились между танцующими, а контуженый баянист дядя Витя задушевно наяривал, сидя на табурете в обнимку со своим пожилым баяном, поводя всеми своими ногами, быстрыми руками, жилистой шеей, всеми мускулами своего странного, в синюю крапинку, лица.
Потом, честь по чести, дрались, и тот же дядя Витя, тыча свои корявые, мозолистые руки прямо в лицо Согрешилину, кричал заикаясь и со слезой, что он «етими вввот ппальцами ддо Берлина дошел»… потом, умаявшись, разошлись и захрапели…
Антошка лежала за занавеской и чутко прислушивалась к материнскому шепоту, все твердившему: «Ну не надо, дурак, иди уже отсюда, Антошку разбудишь!» Она все шептала, потом замолчала, а чуть позже вдруг довольно громко и счастливо засмеялась.
С материнской половины несло «Дымком», голоса бухтели «бу-бу-бу», материнская кровать мелодично скрипела, и, глотая слезы, Антошка уснула, думая, что всех простила бы, но этого «благодетеля» ни за что.
Две недели барак, напряженно принюхиваясь, ждал, когда капуста заквасится, а уж к ноябрьским на столах у всех красовалась и мелкорубленая, и кочанная, и розовая со свеклой, и острая с перцем, «лаврентием» да смородинным листом, и уж конечно, королева всех капуст – с мочеными яблоками и клюквой.
От вкусных воспоминаний в животе у Антошки урчит, как будто туда запихнули неуемное радио, и она торопливо наполняет бидон, аккуратно возвращает все на свои места и очень осторожно поднимается наверх.
Ее руки покраснели от холода и капустного сока и теперь саднят. Она просто чувствует, как они покрываются красными шершавыми цыпками, но чесать нельзя – иначе совсем взвоешь.
Кроме того, в суете она совсем забыла, что хочет в туалет, а теперь, когда самая опасная часть дела осталась позади, вдруг вспомнила. Она хотела было уже, оставив капусту, быстро метнуться и сделать свое дело, притаившись между сараями, как вдруг громко, совсем в двух шагах от себя услышала:
– А вас, Штирлиц, я попрошу остаться!
«Выследили, гады», – догадалась она.
На цыпочках, чтобы половицы не скрипели, она подкрадывается к двери и сквозь широкую щель видит расположившуюся на куче мокрого, слежавшегося угля шайку: близнецов по прозвищу Баретки, Хорька, Соплиста и Полупадлу – Севку Кривихина, прозванного так за тщедушность и малый рост.
«Фашисты проклятые, хоть бы вы провалились!» – изнывая, с досадой думает Антошка. Теперь уж точно носу не высунуть – углем забросают. С капустой далеко не убежишь, да и с замком сразу не сладишь. Придется терпеть!
Чтобы не так хотелось писать, она зажмуривается и стоит, скрестив ноги, надеясь, что случится чудо и «братва» уберется восвояси. Но шайка и не думает никуда сваливать. Наоборот, они достают пачку «Дымка», ловко прикуривают и, поминутно сплевывая, продолжают, видимо, давно начатую игру.
– Стурмбанфюрер, мне долозили, сто васы люди задерзали русскую «пианиску», – шепелявит Полупадла.
«Ну нет, – думает Антошка, – так дело не пойдет, надо срочно что-то придумать».
Первым делом она спускается в подпол, задирает подол, приседает и с огромным облегчением писает, следя, чтобы тугая горячая струя не попала на сапоги и подол халата. Она понимает, что, узнай мать про такое безобразие, ей несдобровать, но, с другой стороны, что ж человеку, умирать, что ли. Небось партизаны, когда от фашистов прятались, тоже не больно разбирались, где можно писать, а где нельзя.
Через несколько минут Антошка уже спокойнее поднимается наверх и с радостью видит, что дождь опять припустил и мальчишки, побросав бычки, со всех ног бегут к бараку. На всякий случай она ждет минуты две-три, потом, прикрывая бидон полой телогрейки, ловко орудует левой рукой, вставляя замок, и (благо ключа уже не требуется) быстро защелкивает его.
Двор она пересекает в несколько гигантских прыжков. На одном из них она почти поскальзывается, но, чудом удержавшись на ногах, доносит до барака бидон с капустой в целости и сохранности.
Дождь совсем разъярился. Пока бежала, Антошка вымокла и теперь похожа на несчастную мокрую курицу. Однако домой идти еще рано, сперва надо отмыть сапоги, облепленные жирной, напоминающей дерьмо, грязищей. То одну ногу, то другую она полощет под обильной струей водостока, а за всеми ее манипуляциями следят две соседки, собравшиеся было в магазин, но так и застрявшие на грязном, окруженном сплошной дождевой стеной, крыльце.
– Антонин, а чтой-то ты со старшими не здороваисся? – ехидно спрашивает одна.
– Здрасьте, теть Нюр, – хмуро отвечает та.
– Что ж ета, теть Нюре – здрасьте, а мне, значить, нету, – пристает другая.
– А тебе, значить, мордой не вышла, так, Антош, – ехидно-ласково шутит другая.
«Обе вы хороши», – думает Антошка, а на словах, извиняясь, гундосит:
– Ой, да что вы, теть Шур, я вас просто не заметила.
– Где уж там заметить, она ведь у нас целка-невидимка, – подзуживает тетя Нюра.
– Уж лучче быть целкой-невидимкою, чем честною давалкой, – парирует тетя Шура, а потом, вдруг резко меняя язвительный тон на задушевный, добавляет: – Да не слушай ты нас, Антонина, дур старых. Приняли маненечко с утреца, вот и глумимся над бедным ребенком.
А теть Нюра вторит:
– Не говори… уж такия мы озорницы! А ты чаво под дождем-то бегаешь. За капусткой, что ль, посылали? – И, не дослушав Антошкиного «угу», мечтательно продолжает: – Капустка с картошечкой – самое милое дело.
А тетя Шура вступает плавно, будто песню поет:
– Картошечки нажаришь, хлебушка черненького нарежешь, капустку постным маслицем сдобришь – и ка-ак это все навернешь!
А Нюра в свою очередь:
– А под водочку?
– Ох, не говори… А в войну, бывало, в углях ее испечешь…
Не дослушав, Антошка юркает в темные сени, бежит по еле-еле освещенному тусклой лампочкой коридору к своей, обитой, как и все прочие, драным «дерьмантином», но кажущейся особенной двери и, отворив ее, нарвавшись на материнское: «Явилась – не запылилась. Тебя за смертью посылать!» – слышит прущее изо всех щелей: «Оранжевое небо, оранжевое море, оранжевая зелень, оранжевый верблюд, оранжевые мамы оранжевым ребятам оранжевые песни оранжево поют!»
Добро всегда побеждает зло
Л. Раскину
1
Третьим и четвертым уроками у 7-го «А», как всегда, по средам была физкультура. Мускулистый, румяный, всего второй год как из армии, учитель физкультуры Сергей Викторович, по фамилии Бугаев, а по прозвищу Бугай, был сегодня не в духе. Еще бы! На прошлой неделе он заранее предупредил семиклассников, что заставит бежать кросс, от результатов которого будет зависеть оценка в первой четверти, и вот, как назло: мальчишки многие просто сбежали, а девицы чуть ли не все заявились со справками, что занятия физкультурой им сегодня по состоянию здоровья противопоказаны. Безобразие! В прошлом году были дети как дети, а в этом: мальчишки все, как один, курят, а девчонки новую моду взяли – чуть что бежать в медкабинет и отпрашиваться с уроков. И все бы ничего, если бы медсестра была человек нормальный! Ну, хоть смеху ради поинтересовалась бы: что да как. Куда там! Этой лишь бы сидеть в своей пропахшей лекарствами норе да почитывать книжки про подвиги советских разведчиков. А ему что делать прикажете? Середина октября, каникулы на носу, надо еще прыжки пройти, а он с бегом никак не разберется.
Сергея Викторовича давно подмывало поставить вопрос об освобождениях от физкультуры на педсовете, но каждый раз, когда после обсуждения падения успеваемости и доклада об усилении внимания партии и правительства к работе идеологического сектора директор спрашивал: «У кого, товарищи, есть замечания по поводу текущей работы?», Сергей Викторович наливался свинцовой тяжестью и с тоской думал: «Что мне, больше всех надо? Медсестра – член месткома, к тому же тетка невредная, просто, как все, боится ответственности: любого расквасившего нос третьеклашку норовит в больницу на «Скорой помощи» отправить, а со старшеклассницами вообще считает своим долгом не связываться. Может, она и права. Вон в двадцать третьей школе Михаил Захарыч заставил восьмиклассницу по нормам ГТО отжиматься: та было ни в какую, но тот пристал как банный лист и в результате слетел с работы за профнепригодность: у той преждевременные роды начались, а во всем обвинили его – физкультурника».
Однако, несмотря на осознание всей сложности и опасности работы с подростками, Сергей Викторович про себя называл медсестру не иначе как «убийцей в белом халате», и, стоя перед шеренгой семиклассников, в которой едва ли насчитывалось человек двадцать, он представлял себе, как однажды постучится в медкабинет. Медсестра: «Хто там?», высунет из-за двери свою черепашью головку, а он бац по ней… Тут мысль Сергея Викторовича сделала привычное сальто, и он подумал: «… Или возьмем англичанку. Фифа и цаца. Много о себе понимает. Как-нибудь задержится в школе, а я зайду к ней: «Как живете, как животик…» От удовольствия при мысли о том, как англичанка сперва удивленно вскинет бровки, потом вскрикнет «Да как вы смеете!», а потом сама страстно прильнет к его груди, Сергей Викторович невольно обнажил в ухмылке ряд желтоватых зубов, среди которых, как злодей в засаде, блеснул один металлический, семиклассники заулыбались, но, вспомнив о них, физкультурник стер с лица ухмылку и хмуро скомандовал: «Отставить!»