Вся эта игра в суд постороннему человеку, наверное, могла бы показаться даже забавной. Со сцены звучали обвинительные речи Катьки и ее подпевал, требовавших исключить Антошку из лагеря, лишить звания «Юного буденновца», одна дура договорилась даже до того, что потребовала исключения из пионеров. Вовка Сорокин, вместо того чтобы ее защищать, неожиданно тоже на нее напал и осудил за хулиганство, хотя, принимая во внимание тот факт, что это ее первое ЧП, предложил ограничиться строгим выговором. Дело на всех парах летело к концу, а Верка сидела в первом ряду и помалкивала. За все время она ни разу не взглянула на Антошку, и та догадалась, что на ее помощь надеяться бессмысленно.
Слово взял зав воспитательной работой и полчаса бубнил об усилении внимания партии и правительства к дисциплине, то и дело поминая происки капиталистов и агрессоров. Во время его речи началась прямо-таки повальная эпидемия зевоты. Всем, особенно мальчишкам, хотелось поскорее проголосовать, за что – неважно, и бежать на стадион, где другие отряды уже начали готовиться к спартакиаде. На лицах у всех застыла скука. Скучно не было лишь Антошке.
Ей было больно! Больно так, как не было, даже когда в прошлом году ей вырывали гланды. Веркино предательство было таким понятным и таким предсказуемым, что Антошка лишь диву давалась тому, что за весь день ни разу не усомнилась в ее преданности. Она вдруг ясно представила себе, как во время тихого часа, окружив Верку плотным кольцом, девчонки запугивают ее, а та… Дура, трусиха несчастная. Антошка чувствовала себя как пионер-герой на допросе, как Тарас Бульба среди поляков, но в отличие от них погибать не собиралась.
– Можно мне сказать? – наконец подняла она руку.
Зав грозно сдвинул брови.
– Тебе, Петрова, по протоколу будет предоставлена возможность сказать последнее слово.
– Последнее слово говорят перед расстрелом, а я ни в чем не виновата, и у меня есть доказательства, что драку подстроила Дымова!
Зал загалдел, но, перекрывая шум, Антошка крикнула:
– Нужно, чтобы кто-нибудь сходил в камеру хранения за моим чемоданом!
Катька беспокойно заерзала на стуле, зав воспитательной работой недовольно посмотрел на часы, из зала закричали, что, мол, пора завязывать и нечего сваливать с больной головы на здоровую. Зная, что помощи ей ждать неоткуда, Антошка решила схитрить. Глядя заву прямо в глаза, она сказала:
– Если вы не сделаете по справедливости, я пожалуюсь своей тете Нине, и тогда вам влетит так, что мало не покажется.
Зав встрепенулся.
– Какой еще Нине?
– Такой, – Антошка сделала важное лицо, – она у вас в министерстве самая главная!
Глаза у зава забегали, как счеты. Видно было, что он в уме перебирает всех министерских Нин, но вот в них вспыхнула и озарила лицо ужасом догадка. Из бледного он мгновенно стал красным, а из сухого – мокрым. Подскочив к Антошке, он схватил ее за руку и, понизив голос до шепота, стал уверять, что сам лично вместе с нею сходит за чемоданом и уж чего-чего, а несправедливости по отношению к ней не допустит. Верка уже не смотрела в пол, а, наоборот, с надеждой уставилась на Антошку своими собачьими глазами. Проходя мимо нее, той очень хотелось сказать: «Эх ты, гнида! А я еще тебя от них защищала», но она сдержалась.
Дальше события развивались, как в сказке. Вернувшись с чемоданом, Антошка вытащила из него своего плюшевого медведя, и все прямо грохнули со смеху. Вика Старостина звонко с места выкрикнула: «Это ее единственный свидетель», а Дымова в тон ей поддакнула: «Он же у нее говорящий», но Антошка невозмутимо просунула два пальца медведю в брюхо (шов от старости давно разошелся) и из ватных глубин одну за другой вытащила свернутые в тонкие трубочки записки с обещанием устроить ей «темную», обзываниями и черепами. Вообще-то она собирала эти записочки вовсе не для того, чтобы ябедничать, она хотела лишь доказать матери, во-первых, что не так уж была не права, когда не хотела ехать в этот придурочный «Юный буденновец», а во-вторых, что той вовсе не обязательно впредь так уж перед тетей Ниной заискивать, но, раз дело дошло до суда, решила использовать их как вещественные доказательства собственной невиновности.
Антошка протянула записочки заву. Тот, из красного вновь став бледным, прошептал: «Это заговор!» Дымова заверещала, что Антошка, мол, сама все эти записочки написала, но тот ее даже слушать не стал: без всякого голосования объявил ей строгий выговор и закрыл заседание. В тот миг, когда Антошка с мишкой в одной руке, с чемоданом в другой и с торжествующей улыбкой на лице выходила из зала, зав догнал ее, вырвал из рук чемодан и всю дорогу до камеры хранения уговаривал не рассказывать тете об этом «досадном недоразумении». Антошка важно кивнула, но в обмен на молчание потребовала перевести ее в старший отряд. Зав аж весь залоснился от радости: «Конечно, конечно, сегодня же, приказом».
В тот день по лагерю распространился слух, что Антошка – родная племянница жены министра Нины Антоновны. Нянечки, уборщицы, вожатые, даже усатые дядьки на портретах в аллее героев – все улыбались ей, как имениннице, а зав лично представил ее второму отряду, как «настоящего друга и товарища».
– Только скажи, если что не так, – настаивал он.
Конечно, в первый вечер Антошка все еще страдала из-за Веркиного предательства, да и страшновато было, что ее собственный обман вскроется, но добро продолжало сыпаться на нее, как из рога изобилия: девчонки из нового отряда отнеслись к ней не только как к «тети-Нининой племяннице», но и как к маленькой разбойнице, победившей целый отряд врагов, кроме того, уже через два дня на спартакиаде она быстрее всех пробежала стометровку и вывела свой отряд на первое место. Физрук предложил качать победителей, и ее качали всем отрядом. Кроме того, ее приняли в сборную лагеря по легкой атлетике. Теперь она не ходила ни на пионерские собрания, ни на политинформации, все дни проводя на тренировках, а вместо тихого часа вместе с ребятами из сборной до посинения плавая в бассейне. С Веркой они почти не пересекались, а если Антошка и замечала ее в столовой или на линейке, то всегда с презрением отворачивалась.
Время летело так быстро, что Антошка и оглянуться не успела, как наступил конец смены. В последний день в лагере был устроен прощальный вечер. Клуб украсили березовыми ветками и разноцветными лампочками, пригласили вокально-инструментальный ансамбль «Золотой орган» и разрешили переодеться в свою одежду. Оказалось, что специально для этого вечера девчонки привезли с собой кучу нарядов, а вот Антошке надеть было нечего: ни туфель, ни платья красивого, хоть сиди в палате и мечтай о доброй фее. Но фея не потребовалась! На вечер Антошку снаряжали всем отрядом, исключая мальчишек, конечно. Лида Кошкина одолжила ей свою запасную юбку, Роза Нахимова гипюровую кофточку, Света Старыгина туфли на каблуке, из которых она, к своему изумлению, всего за месяц выросла так, что они ей даже на полноги не лезли, а Таня Неймарк, самая главная в отряде красавица, накрутила Антошке волосы и накрасила так, что, взглянув на себя в зеркало, та восхищенно ахнула. Ей даже пришла в голову мысль никуда не ходить, а весь вечер простоять в умывалке перед зеркалом, но девчонки не дали и пяти минуточек. Схватив за руки, они увлекли ее к клубу, откуда на всю территорию уже гремела музыка.
Сначала Антошка чувствовала себя немного скованно, но через десять минут освоилась и весело отплясывала в общем кругу шейк. В глубине души она, конечно, нервничала, что вот сейчас заиграют медленный танец, а ее никто не пригласит. Однако, едва ансамбль грянул первые аккорды из «Песняров» и толстый усатый солист таким же голосом, как у Мулявина, запел «А-лек-сан-дры-ына», физрук Сан Саныч подошел и пригласил ее на танец. У Антошки аж глаза на лоб вылезли. Во дает! Пока они танцевали, Сан Саныч уговаривал ее серьезнее отнестись к легкой атлетике, записаться в спортивную секцию и обязательно приезжать на будущий год, а Антошка лишь молча кивала, деревянно переминаясь с ноги на ногу. После Сан Саныча на медленный танец ее пригласил Толик Подобедов, потом отбою от мальчишек уже не было.
Антошка была счастлива! Она чувствовала себя красивой, взрослой, всеми любимой, и ей совсем не хотелось думать о том, что завтра придется навсегда расстаться с новыми друзьями, а через неделю вообще наступит первое сентября. Ей хотелось лишь, чтобы этот вечер как можно дольше не кончался… но, когда ноги ее в Светкиных туфлях распухли и их начало так страшно жать, что, казалось, танцевать она еще может, а вот стоять уже никак, объявили последний танец. Ансамбль заиграл самую популярную в то лето песню «Шизгара», Антошка, на минуточку отошедшая в сторонку, чтобы перевести дух, хотела опять ринуться в круг, но вдруг кто-то тронул ее за плечо. Она оглянулась и увидела Верку. Ну и наглость, после такого предательства еще и лезет!
– Чо надо? – враждебно спросила она.
Та одними губами ответила:
– Поговорить.
– Да иди ты! – крикнула Антошка и кинулась в самую гущу танцующих.
А на следующий день был разъезд. Девчонки обменивались адресами, записывали друг другу в блокноты всякие стишки вроде: «Что пожелать тебе, не знаю, ты только начинаешь жить, от всей души тебе желаю с хорошим мальчиком дружить». Мальчишки тоже писали, но проще, без рифм, например: «Антоша, ты отличный товарищ, желаю тебе всегда оставаться такой же веселой и спортивной». У Антошки набралось полблокнота таких записей.
На обед многие девчонки пришли уже зареванные и без аппетита, так что Антошке достались две лишние котлеты. Из столовой вожатые уже без всякого строя повели отряды в камеру хранения, а вместо тихого часа заставили сдавать форму, постельное белье и укладывать чемоданы. Полдник выдали сухим пайком, а у ворот уже ждали автобусы…
Антошке было грустно, но она утешала себя тем, что сначала им еще долго-долго придется ехать до Москвы в роскошном «Икарусе» с самолетными сиденьями и всю дорогу до хрипоты распевать любимые песни, потом в толпе встречающих она увидит мать и в электричке будет ей рассказывать о том, как в лагере было классно. (Про бойкот и суд она решила не упоминать, зачем лишний раз человека расстраивать?)