илу, не дававшую отменить принятое решение. Упрямства в ней и раньше было хоть отбавляй, но если в спорте она хотела добиться результатов, научиться новым элементам, получить разряд, то здесь ей стремиться было не к чему – жила до пятнадцати лет без гипюровой кофты, и дальше проживет. Дело было не в деньгах и не в благодарности. Впервые в жизни Антошке хотелось победить жалость к себе, проверить свою выносливость и почувствовать себя наравне с женщинами, с которыми она прожила всю жизнь, но узнать их по-настоящему не удосужилась – тетки и тетки, склочные, малограмотные, горластые. Однако, поработав с ними всего один день, она поняла, что они-то и есть настоящие герои труда, только непризнанные, привыкшие воспринимать свою адскую работу как норму. Многие из них даже предпочитали ее семейной жизни, потому что проще иметь дело со станками, чем с пьющими мужьями и непослушными детьми.
За два месяца в Антошкиной жизни не случилось абсолютно ничего, кроме работы. Зато сама она стала легче и проще. Антошкины движения стали точными и расчетливыми, она навострилась молниеносно вязать узлы и, увидев вставший станок, уже не пробегала мимо, как раньше, а сама запускала его в работу. Тетя Таня хвалила ее, да и другие ткачихи стали относиться к ней как к своей, не стесняясь, рассказывали при ней анекдоты и ругали начальство.
По закону Антошка не имела права работать больше четырех часов в день, но, поскольку летом ткачихи стремились уйти в отпуск и латать дыры было некем, начальник цеха то и дело просил Антошку проработать не только лишнюю смену, но и выйти в ночную.
Мать жаловалась соседкам: «Исхудала, зеленая стала, как сопля на ножках. Эти сволочи эксплуатируют ребенка, ни премиальных, ни сверхсрочных не платят, а она, дурочка, не понимает, надрывается, горит на работе». Даже деньгам мать не радовалась, только молча отбирала их и прятала куда-то на черный день. Зато Антошка почувствовала себя теперь не хуже других. Два месяца она проработала, как автомат, не останавливаясь и не думая. Только в последнюю неделю сдалась и начала считать дни до окончания срока.
Школа должна была начаться через две недели. Пару дней Антошка отсыпалась, а на третий впервые за лето спустилась к реке. День был будний, народу на пляже было немного. Лежа на старом, во многих местах прожженном одеяле, Антошка рассеянно глядела на сонную реку, зацветшую вдоль берегов кувшинками и ряской, а в ушах все еще стучали станки, и мелькали перед глазами лица женщин в цеху.
На прощание они подарили ей кулек ирисок. Каждая хотела обнять и приободрить. Они наперебой уговаривали: «Возвращайся к нам, Антош, мы из тебя ударницу сделаем, во всех газетах твою фотографию напечатают». Антошка кивала, но точно знала – ноги ее больше на фабрике не будет. Она сама чувствовала, как работа изменила ее. Жизнь больше не казалась игрой, в которой что-то можно делать понарошку. Она твердо решила начать учиться так, чтобы после десятого класса поступить в институт и уехать в Москву, а о Люсинде вспоминала уже без прежней обиды. Вспоминая их осенние разговоры, Антошка в главном с ней теперь соглашалась: сила человека – его разум, и жить надо, не путаясь в силках обстоятельств, а подчиняя их своей воле.
Иногда мысль возвращала ее в реальность, и тогда она чувствовала запах уходящего лета, от которого щекотало в носу и сладко щемило на сердце, видела выгоревшую траву, просвеченные солнцем кроны деревьев с кое-где уже пожухшими листьями. Песок вокруг пестрел окурками, фантиками, осколками, зато небо было чистое и бездонное, чью синеву лишь подчеркивали облака, похожие на взбитые сливки, слегка сбрызнутые золотистым сиропом послеполуденного солнца.
Дно реки было илистое, вода теплая, но такая мутная, что Антошка решилась войти в нее всего раз, да и то по пояс, чтобы нарвать кувшинок для венка. Плетя его, она вспоминала тетю Таню, учившую ее вязать ткацкие узлы. За два месяца Антошка привязалась к ней, как к родной, но с удивлением сейчас поняла, что все это время в ее душе рос протест. Как и раньше, она считала тетю Таню настоящим, а не придуманным героем труда, но сейчас понимала, что труд этот был покорный, почти рабский, унизительный. Антошка даже придумала смешной лозунг «Ударный труд – опиум для народа». Ее мысль, как челнок, ткущий основу жизни, летала из прошлого в будущее, и она то представляла себя взрослой женщиной, красивой, самостоятельной, независимой, всеми уважаемой и любимой, то вспоминала себя первоклашкой, выводящей свою самую первую фразу в прописях: «Мы не рабы, рабы не мы».
Чайники
В обеденный перерыв, оторвавшись от своих пробирок, лаборантки стянули с отекших рук резиновые перчатки и едва расселись у теплой батареи, разложив на подоконнике свертки с бутербродами и крышечки термосов с чаем, как вдруг с улицы в полузамерзшее стекло забарабанила и не пойми что забалаболила Нинка Борисова, полчаса назад со слезами отпросившаяся у завлаба к зубному. Не успели они удивиться, как через минуту она уже ввалилась в лабораторию и засипела: «Ну и чо расселись? Ору вам, ору. В стекляшке чайники по два на рыло дают! Очередь заняла. Айда бегом, а то щас туда весь Хим-дым сдует». С бутербродами в зубах, на бегу натягивая пальто и нахлобучивая шапки, они табуном протопали по коридору и не по расчищенной аллее, а, чтобы сократить путь, наискосок, по снежной целине, припустили к новому универмагу, прозванному в народе «стекляшкой».
Вечером, вернувшись с работы на четыре часа позже обычного, мать резко распахнула дверь и, нетвердо ступая, вошла, торжественно потрясая двумя новенькими зелеными чайниками. Хмуро оглянувшись от учебника истории, Антошка спросила:
– Что отмечали?
– Не видишь? Чайники купила.
– Их что, теперь со спиртом продают?
– Зачем же? Спиртику мы с девчатами на работе тяпнули за удачу. Ты ж с Луны свалилась, не знаешь, что чайники теперь тоже дефицит! Наш-то сто лет в обед по горло ржавчиной зарос, а новый пойди купи.
– А два зачем? – спросила Антошка, нашарив наконец тапочки под стулом и с недовольным видом направляясь к двери, чтобы принять у матери из рук покупки. – Куда их, солить?
Та взъярилась, зрачками впилась в дочь, как двумя злющими бормашинами.
– Один, чтоб кой-каких умников по морде бить за наглость, другой в подарок тете Дусе.
И откуда у Антошки взялась эта привычка мать подзуживать? Знала ведь, что запросто может под горячую руку оплеуху схлопотать, а все равно нарывалась. Мать объясняла это поведение юношеским желанием «искать и найти на свою жопу приключений» и голосом бабы Веры предупреждала: «Ох и нарвесся ты, девка, на пердячую траву». После бабы-Вериной смерти мать вообще стала ее частенько цитировать и даже внешне напоминать, хотя та была вовсе не ее мать, а отцовская.
За ужином, уплетая разогретые на керосинке магазинные котлеты с макаронами, она описывала все перипетии минувшего дня, или, как она говорила, «перепи́тии»:
– Влетает Нинка: глаза по ложке, на перманенте иней, от самой пар, как от кипящего чайника, про зубы и думать забыла. «Айда, – кричит, – на добычу».
Антошка ясно видела и Нинку, и охрипшую женскую очередь в мохеровых шапках, и склочниц-общественниц, затеявших составлять списки, чтоб под шумок себе без очереди побольше чайников урвать, но в то же время представляла себе, как приедет к тете Дусе, а та обрадуется, примется уговаривать выпить чайку с ватрушками, и в тот момент, когда они усядутся на кухне чаевничать, войдет Артур, буркнет свое обычное «здрасьтетьдусь», а та, подмигнув Антошке, спросит: «Чо ж ты тока со мной-то здороваисся, я, чай, не одна, а Антонина у нас не прозрачная». Он покраснеет, выдавит из себя «привет» и, забыв, зачем пришел, снова уйдет к себе.
Артур – сын теть-Дусиных соседей. Она называет их «мои яврейчики» и, подвыпив, любит порассуждать о разнице между жидами и евреями. Эмма Иосифовна и Арон Семенович Кукуевы – евреи. Оба работают на хлопчатобумажном комбинате: она врачом в профилактории, он бухгалтером. И хоть весь комбинат смеется над их фамилией и переделывает ее на самый неприличный лад, люди они честные, непьющие, в долг дают, а сами не просят, не то что бывший теть-Дусин начальник Курицын Борис Семенович. «Тот, царство ему небесное, самый что ни на есть жид был, хоть всю жисть и прятал свою сучность под фамилией жены. А та была сучара известная, хоть и на всю катушку русская».
Антошку эти рассуждения раздражают. Не уважай она тетю Дусю за исключительную доброту и не сочувствуй ей в бездетной вдовской доле, может, не удержалась бы, да и сказанула что-нибудь вроде: люди, мол, делятся на умных и дураков, а национальность тут ни при чем, но рассказы о жизни тети-Дусиных соседей ее очень даже интересуют. Антошке нравится, когда, раскрасневшись от водки, которую тетя Дуся называет «белочкой», та принимается описывать, как, придя с работы, Арон Семенович, в шлепанцах и женином переднике, встает к плите ужин готовить и, пока кашеварит, норовит ее разными шуточками угостить, а прежде чем унести скворчащую сковородку в свою комнату, обязательно сгружает ей на тарелку самую что ни на есть вкуснятину. Та и радехонька. Скучно одной-то на второй группе инвалидности дома сидеть. «А уж готовит он – пальчики оближешь! Казалось бы, мужик! Куда ему, мохнолапому? А глядишь: и курицу, и рыбу, и пюре там какое не хуже любой бабы смастерит. А вот жена его, лучше бы уж уколы делала. Иной раз в праздник угостит пирогом, так хоть выбрасывай». Тетя Дуся, конечно, не из тех, кто просто так сдается. Она сухари эти в простокваше замочит, в мясорубке прокрутит, сахарку добавит, творожку, яблочко, и глядишь, через полчаса из духовки такой пирог-красавец лезет, лучше любых магазинных тортов. Словом, довольна тетя Дуся соседями.
А ведь как горевала, когда вместо отдельной квартиры ее, фронтовичку, на старости лет подселенкой в чужую семью впихнули. Ну да что вспоминать – дело прошлое. Поначалу, конечно, жаловалась. Не то что с чужими, с родными непросто в одной квартире ужиться. Вон в бараке, что ни дверь – скандал: Малафеевы, Хусаиновы, Ерохины. Нет! Такие соседи, как у тети Дуси, на дороге не валяются. Ну и что ж, что Эмма Иосифовна неряха? Не по злобе, из-за зрения. Намоет пол в кухне: в середине мокро, по углам пылища, а она и не видит, зато когда у тети Дуси в прошлом году сердце прихватило, та до приезда «Скорой» ей пульс считала и каплями отпаивала, а с тех пор каждую неделю давление меряет и таблетки с работы таскает.