– Неужели ты думаешь, что в том, что случилось с твоими родными, был хоть какой-то смысл? – наконец хрипло спросила она.
Расстроенный тем, что она не захотела или просто не смогла понять идею, которую он сам всего пару недель назад вычитал у одного знаменитого американского фантаста и все искал случая ею с кем-нибудь поделиться, Артур угрюмо ответил:
– Откуда я знаю? Не может же быть, чтобы все в мире было так страшно и бессмысленно.
– Ну почему же все, – возразила Антошка. – Есть ведь на свете и любовь, и радость, только они с горем так перемешаны, что друг без друга не существуют. Конечно, была война, и все это было ужасно, но потом ведь была и победа! Многие погибли, но многие и выжили, а кто-то живой-здоровый с орденами и медалями с войны вернулся, а через несколько лет в мирное время по собственной дурости обеих ног лишился. Есть у нас в бараке мужик такой – Федька Безногий. В юности, мать говорила, красавец был, все девки у нас в Текстильщиках за ним бегали, а он то одну поматросит, то другую. Когда на Надежде женился, весь поселок у них на свадьбе гулял. Слез было! Какого парня увела! Казалось бы, живи и радуйся, а он через год после свадьбы по пьяной лавочке в депо под паровоз угодил – обе ноги отрезало. С горя, конечно, и вовсе запил. Теперь, страшный, как бармалей, что ни вечер дежурит у проходной. Мужики со смены идут, он тут как тут. Те его за водкой посылают, а он и рад стараться. Кулачищи-то у него – во какие! Он ими в землю упирается и на тележке такой разгон берет, что и на своих двоих не догонишь. Мужики только к гастроному подходят, а он уж их с поллитрой дожидается. Ему как инвалиду без очереди полагается. К вечеру само собой на рогах. Надежда с работы всегда через гастроном идет. Если Федька еще держится, она его с матюками домой гонит, а он упирается и во все горло орет: «Врагу не сдается наш гордый «Варяг», а если уже в мертвую лежит, то грузит она его, голубчика, на тележку, привязывает веревками и, как бурлаки на Волге, домой тянет. Другая бы от жизни такой давно или сама спилась, или на весь белый свет озлилась бы, а она знай похохатывает: «У других, – говорит, – вообще мужа нет, а у меня аж целая половинка». И видно – любит она своего алкаша безногого. По лицу видно, что любит. А откуда такая любовь берется, я и не пойму. Злоба, жестокость – понятно откуда – жизнь тяжелая. А вот любовь?
– А как же он зимой?
– Что зимой?
– Ну, по сугробам-то на тележке, как он?
– Зимой он дома, у батареи рядом с мужским туалетом, вахту несет. Дело-то не в нем…
– Да я понимаю, – Артур покраснел. – Классно ты рассказываешь, будто кино посмотрел. Здорово!
От этих слов Антошке стало так сладко, будто она разом целую банку сгущенки выдула. Она бы еще целую кучу историй могла порассказать, да вдруг заметила, что улица Ленина кончилась и их обступили бараки поселка Текстильщиков. Будто впервые она увидела исписанные матерщиной заборы, зарывшиеся в сугробы сараи, мерзлое белье на веревках, собачьи метки на снегу, помойки с елочными скелетами в клочьях серебряного дождя, бороды сосулек на окнах, бельма авосек за двойными рамами, услыхала родной, как биение сердца, стук электрички, равнодушный собачий брех и вдруг до боли всего этого застеснялась.
– Давай дальше не пойдем, – предложила она, – я тебя до остановки доведу, а дальше сама побегу, а то твоя мама, наверное, уже волнуется.
Артур спорить не стал.
– Хочешь послезавтра опять в кино сходим?
– А завтра?
– Завтра я не могу. К репетитору, в Москву, еду.
Антошка хотела сказать, что запросто может вместе с ним в Москву махнуть, а пока он будет заниматься, погуляет где-нибудь вокруг дома, но из-за поворота вывернул автобус, и она крикнула:
– Бежим, а то не успеешь!
Артур вырвался вперед, вскочил на подножку, прежде чем войти внутрь, прокричал:
– В понедельник, у «Родины», в час дня.
Она закивала, помахала рукой, проводила глазами автобус до поворота и побрела домой.
В комнате было пусто, в воздухе еще не совсем развеялся сигаретный дым и запах недавнего застолья. Она так устала, что, стряхнув на пол шапку и пальто, бухнулась на материну кровать, морщась от боли, стянула сапоги и хотела передохнуть минуточку, но с размаху нырнула в теплые, пронизанные светом бирюзовые волны и с радостным изумлением подумала: «Море». Очнулась она, когда за стенкой у соседей голос диктора объявил: «Московское время десять часов». Уличный фонарь освещал комнату красноватым светом, стены и потолок облепили тюлевые тени. Мать куда-то запропастилась. Антошка с трудом поднялась, расстелила раскладушку и легла, надеясь сразу же вновь окунуться в сонное блаженство, но память уже раскручивала перед ее внутренним взором эпизоды минувшего дня, и, как в кино, она увидела себя и Артура, идущих по белому, будто на засвеченной кинопленке, городу. Ей нестерпимо захотелось, чтобы он оказался рядом, захотелось прижаться к нему всем телом. «Втюрилась», – услышала она злорадный, неожиданно донесшийся изнутри, незнакомый голос. Сердце ее забилось так, словно хотело пробить грудную клетку и выскочить наружу. Щеки запылали, тело заныло, радость и непонятная тревога слились в одно огромное чувство, которое стало так распирать ее, что она заметалась по раскладушке, то сбрасывая с себя одеяло, то вновь зарываясь в него с головой. «Так вот какая она, любовь-то», – пульсировало в голове. Изнемогая от ощущения, что Артур заполнил собой каждую клеточку ее тела, она ворочалась, стонала, всхлипывала, но при первом же звуке отворяемой матерью двери стихла и притворилась спящей.
Не включая света, та разделась, прокралась на цыпочках к кровати, задернула занавеску, скрипнула сеткой, пару раз зевнула и через несколько минут тяжко, как фабрика, задышала. Чтобы не разбудить ее, Антошка некоторое время лежала, не шелохнувшись, но скоро и сама соскользнула в сон.
Следующий день внешне ничем от других не отличался: проснулись обе поздно, за завтраком в халатах, неумытые и всклокоченные, смотрели «Утреннюю почту». Мать, как всегда, препиралась с ведущим.
– Здравствуйте, дорогие телезрители! – умильно улыбаясь, говорил он.
– Ну, здравствуй, Юра. Опять мне изменял вчера? Да и назюзюкался! Рожа-то вон опухла, как у хорька, – с напускной суровостью вторила ему мать.
– В редакцию приходят письма, где вы жалуетесь на холода и просите исполнять как можно больше песен о лете.
– Ты мне зубы-то не заговаривай. Отвечай, с кем шлялся вчера.
Обычно эти разговоры Антошку ужасно смешили, но сегодня каждая прожитая минута давалась ей с невероятным трудом. Слепо уставившись в экран, глазами, повернутыми внутрь, она видела Артура, читающего в электричке учебник физики, спешащего по перрону к метро, спускающегося вниз по эскалатору…
Прежде чем убежать на кухню щи варить на следующую неделю, мать в приказном порядке поставила Антошку к доске гладить еще на прошлой неделе выстиранное белье, и вопреки традиции та не возмутилась, потому что сегодня ей было не до споров. Ей очень важно было скрыть от матери все, что с ней вчера приключилось, при мысли, что та может обидно пошутить или назвать Артура «яврейчиком», ее в жар кидало. Он казался ей самым прекрасным человеком на свете, и она клялась себе, что и сама станет умней, красивей, начитанней.
День тянулся невыносимо долго. Вечером опять сидели перед телевизором, говорили мало, думали каждая о своем, только перед сном мать вдруг спросила: «Ты чой-то весь день такая квелая? Не заболела?» Антошка отрицательно мотнула головой, но покорно отсидела десять минут с градусником под мышкой.
Проснувшись в понедельник, вчерашней тяжести она не ощутила, будто с каждой прожитой минутой с плеч ее спадал груз ожидания. Позавтракав, она оделась потеплее и из дому выбежала пораньше с мыслью: «Кто эти автобусы разберет? Вдруг у них в депо получка, техосмотр или какая-нибудь внеочередная прививка от свинки?» Но волновалась она напрасно: автобус пришел, как по заказу, так что у кинотеатра она очутилась аж за целый час до назначенного срока.
Гулять было холодно. Чтобы скоротать время, она забежала в соседний универмаг. В сувенирном отделе поглазела на разные ненужные штучки: чернильницу «Кремль», чеканку «Парус», чугунного зайца в натуральную величину. «Интересно, – подумала, – что бы я сделала, если бы какой-нибудь дурак мне на день рожденья такого вот зайца подарил?» Сначала ей пришло в голову использовать его в качестве груза капусту квасить, но потом из сочувствия к скульптору (жалко ведь, лепил человек, старался) она решила, так и быть, поставить его на книжную полку.
В музыкальном гоняли «Песняров». Пластинку заело, уныло и монотонно по отделу катилось: «Александри-ри-ри-ри…», но вот ее сменили, и ласковый голос то ли Олега Анофриева, то ли Эдуарда Хиля запел:Призрачно все в этом мире бушующем,
Есть только миг, за него и держись,
Есть только миг между прошлым и будущим,
Именно он называется жизнь.
Песню эту Антошка слышала и раньше, но сегодня слова, казалось, входили в самое сердце. Ей стало так хорошо, что захотелось смеяться, петь и кружиться, не обращая внимания ни на сплетничавших у кассы продавщиц, ни на дядьку в барашковой шапке, копавшегося в стопке с нотами. Казалось, кто-то очень умный написал эту песню специально для нее, и, замирая от восторга, она слушала ее, представляя себя звездой, для которой вся жизнь была как один ослепительный миг.
В отделе игрушек был учет. Она забрела было в галантерейный, но стоящая там за прилавком крашеная мохеровая продавщица встретила ее взглядом, полным такого безграничного презрения, что Антошку оттуда как ветром сдуло. Ровно в час она выглянула на улицу, думая, что Артур уже стоит перед кинотеатром, но никого не увидела. Тогда она решила еще минут десять послоняться по отделу посуды, чтобы он не подумал, когда приедет, что она прибежала на свидание раньше его, но вдруг ее будто током, дернуло: «Он же в вестибюле! На улице-то холодно!» Она кинулась вон, перебегая дорогу, чуть не угодила под грузовик, но и в вестибюле не было ни души.