«Ничего страшного, с кем не бывает, – подумала она. – Сама-то я вечно опаздываю». Рядом с батареей было тепло, спешить было некуда, до начала сеанса оставалась еще куча времени. «Придет, никуда не денется. Не мог же он забыть?» – уговаривала она себя, предвкушая ослепительный миг, когда Артур наконец появится. Но за полчаса до сеанса, когда народ к кассе валом повалил, спокойствие ее рухнуло, она стала выбегать на улицу, жадно всматриваться в идущие от остановки группы, возвращаться назад и вновь занимать очередь в кассу.
Артур не приехал ни к началу сеанса, ни через час после него. Помертвев, она стояла у входа, хотя давно уже поняла, что дольше ждать бессмысленно. «Ну и черт с ним, – наконец сказала она себе, – у меня тоже гордость имеется». Она сердито зашагала к остановке, но когда подошел автобус, идущий в сторону Артурова дома, вскочила в него и всю дорогу уговаривала себя, что ничего страшного не произойдет, если она, как настоящий друг, приедет его проведать, ведь наверняка же он заболел.
Несколько минут ей пришлось простоять перед дверью, чтобы перевести дыхание. Сердце колотилось, как перед экзаменом. На звонок дверь опять отворила Эмма Иосифовна.
– Здравствуй, Тонечка, а Евдокия Ильинична еще не вернулась.
– А я не к ней. Артур дома?
– А зачем он тебе?
– Мне поговорить с ним нужно.
– Он заболел…
– Мне только на минуточку.
Из коридора послышался Артуров голос.
– Ма, кто там?
– Это ко мне, соседка – сказала Эмма Иосифовна, прикрывая дверь.
– Артур, это я! – крикнула Антошка.
Эмма Иосифовна попыталась совсем закрыть дверь, но Антошка подставила ногу и докричала:
– Я тебя не дождалась и приехала, а меня к тебе не пускают…
Эмма Иосифовна повысила голос.
– Арик, немедленно в постель, помнишь, о чем мы с тобой вчера говорили?
Антошка надеялась, что он не послушается и подойдет или хотя бы еще что-нибудь скажет, но он молчал.
– Понимаете, – попыталась она все сама объяснить, – мы с Артуром позавчера договорились в кино пойти, я его два часа ждала, а он так и не приехал.
– Ну зачем же было так долго ждать? Никто тебя не просил.
– А что же мне теперь делать? – чуть не плача, спросила Антошка.
– Как что? Домой идти.
– Но нам же с ним надо договориться…
– Тонечка, – перебила ее Эмма Иосифовна, – я тебя очень прошу, не усложняй ситуацию. Не надо вам с ним ни о чем договариваться. Артуру в этом году в институт поступать. Если он не поступит, его в армию заберут. Ему сейчас не о развлечениях, а о физике с математикой думать надо. Ты ведь умная девочка, сама все понимаешь.
– Нет, не понимаю! – с ненавистью выкрикнула Антошка и, не простившись, кинулась вниз по лестнице.
Пока до остановки бежала и автобус ждала, еще надеялась, что Артуру все же удастся прорваться через материнский заслон: думала, может, он догонит ее или хотя бы записку в форточку выбросит. Она не сводила глаз с его окон, но шторы были плотно задернуты и не шевелились. Она чувствовала себя оскорбленной, ограбленной. Счастье, всего пару часов назад казавшееся таким возможным, исчезло, будто его у нее украли. Она пыталась уговорить себя, что ничего непоправимого не случилось: ну, заболел человек, и мать к нему никого не пускает, но в глубине души понимала, что ничего поправить уже нельзя. Она ругала себя за то, что сунулась не вовремя и все сама испортила, Артура за то, что он прятался за материной спиной и, как трус, слова не вымолвил, хотя, если логически рассудить, что ему было с ней – драться, что ли? В конце концов все ее негодование сосредоточилось на Эмме Иосифовне. «Еврейка, – думала она, – это она запретила ему со мной встречаться, и за что она меня так ненавидит?» От этих мыслей на душе у нее стало еще гаже. Слезы душили, она изо всех сил пыталась сдерживаться, но когда в автобусе плюхнувшаяся рядом с ней на сиденье тетка вдруг спросила: «Что, доча, беда кака стряслась?», она буркнула: «Голова болит» – и разревелась так, что уняться не могла аж до самого материного возвращения.
Увидев ее распухшее лицо, та с порога спросила:
– Почему рыдаем?
Антошка попыталась увильнуть:
– Голова болит.
– Не врать, – прикрикнула мать, – хуже будет.
Зная ее характер, Антошка решила не запираться и сразу же все выложить. Все равно ведь та не отстанет, пока всего из нее не выудит. Выслушав ее, мать почему-то развеселилась:
– Нашла из-за чего рыдать. Я-то думала, и впрямь кто обидел.
– А ты думаешь не обидно? Все было так хорошо, я думала, мы с Артуром теперь дружить будем, а он – трус, мамочки испугался!
– Да разве это обида?
– Ну как ты не понимаешь, – начала было Антошка, но мать перебила:
– Да все я понимаю, обидно, когда живот растет, а хахаль с твоей лучшей подругой любовь крутит. Вот это обидно! А твоя обида – тьфу, растереть и забыть! Если, конечно, не врешь и ничего у вас с ним посерьезнее не было.
Антошка задохнулась от возмущения:
– Мам, да как ты смеешь?
– А что? Ты у меня в животе аккурат в девятом классе и завелась, а в десятый не пустили, сказали: «Дочь ваша учебному процессу помешает». Вот и Кукуева мамаша так решила!
Антошка улыбнулась, мать вытерла ей слезы и обняла.
– Не горюй, это все пока еще семечки. Если б в жизни одни такие обиды случались, можно было бы держать хвост морковкой. Спорим, через неделю ты про этого своего, как его, и думать забудешь, а на его место с десяток еще лучше набежит.
– Что-то они раньше не набегали.
– Значит, раньше время не пришло, а теперь – увидишь. Ты, главное, к тетке пока не езди. Не унижайся, да и ее в это дело не впутывай. Ей с ними жить.
После разговора с матерью Антошке полегчало. Странный она все же человек. Иной раз с порога в зубы, и вся любовь, а иной раз и приголубит, и утешит, как маленькую. Этот вечер они прожили душа в душу. Дружно начистили картошки, нажарили ее с салом, запили чайком с шоколадными конфетами. Перед тем как скомандовать отбой, мать голосом бабы Веры сказала: «Ничо, девка, просписся, а утро вечера мудренее». И точно. Утром Антошка проснулась будто на другом берегу от своих вчерашних обид, а чтобы окончательно выбросить Артура из головы, весь день не давала себе присесть: полы мыла, пыль вытирала, завалы шмотья в шифоньере разбирала, а если перед внутренним взором вдруг непрошено возникало его лицо, она шикала на него: «Брысь», и оно меркло, а судорога, сжимавшая сердце, отпускала. В сумерках в стекло пульнули снежком, и, вся озарившись надеждой, что это Артур, она метнулась занавеску отдергивать, но за окном стоял Мишка.
– Спятил, – крикнула она ему в форточку.
– Пойдем в кино, – попросил он.
– Ты как узнал, где я живу-то?
– Из агентурных донесений. Ну так пойдем?
– Не пойду я никуда, – отрезала она и хотела было захлопнуть форточку, но он схватил ее за руку.
– А на танцы?
– Мать не пустит.
– А на каток?
– Да у меня и коньков-то нет.
– А мы напрокат возьмем. Пошли, а?
Антошка отрицательно замотала головой, но вдруг подумала: «Что я, в самом деле, нанималась все каникулы дома сидеть?»
Он ждал ее с час, если не дольше. В глубине души она надеялась, что, выйдя на крыльцо, уже не застанет его, но стоило открыть дверь, как он сграбастал ее и ну обнимать.
– Пусти, медведь, – отбивалась она.
Он отпустил, но, когда через несколько шагов осторожно взял ее под руку, высвобождаться она не стала, подумав: «Ну и пусть. Не один, так другой. Что мне, жалко, что ли?»
До стадиона было недалеко. Уже от барака была слышна музыка. Вход освещали прожекторы, у входа толпилась чуть ли не вся Антошкина школа. Она представила себя на льду, легкую, как перышко, и почувствовала, что внутри очнулась, казалось, навсегда умершая вчера радость. У дверей в пункт проката они столкнулись с пацанами из ее класса, и сосед по парте Витька Коробов, увидев ее под руку с каким-то незнакомым парнем, присвистнул:
– Петрова, член редколлегии, а что себе позволяет.
– Это что за шкет? – с угрозой спросил Мишка.
– Да так, дурак один. Не обращай внимания.
Ей хотелось поскорее переобуться и выбежать на лед, но, встав на коньки, она поняла, что даже стоять на них без опоры не может. В детстве она каталась на «снегурках», потом пару раз ей посчастливилось покататься на фигурных коньках, которые ей одалживала Люська Старикова, но в прокате фигурных не выдавали, там были лишь простые, с короткими ботинками, в которых с непривычки ноги ходили ходуном. Мысль, что она запросто может сейчас снова переобуться, а Мишке сказать, что кататься раздумала, конечно, мелькнула в голове, но почему-то все же, краснея, она вышла из раздевалки и заковыляла к выходу на лед.
– Ты в первый раз, что ли? – разочарованно спросил Мишка.
– В третий. Ты иди катайся, я как-нибудь у бортика перекантуюсь.
Демонстрируя класс, он широко разбежался и исчез в толпе. Мимо с криком «Эй, пехота!» промчался Коробов. В центре девчонки из секции фигурного катания, задирая ноги, кружились, как заводные волчки. Антошке тоже хотелось вот так же легко кружиться, но стоило на мгновение оторваться от бортика, как лед уходил из-под ног, и в панике она снова хваталась за него. Ноги ее болели, нос замерз, щеки горели то ли от мороза, то ли от стыда. Она боролась с желанием разуться и в одних носках быстренько добежать до выхода, но битый час еще промучилась в компании таких же недотеп, как и она сама. «Ну его к лешему, пусть себе катается, а я домой пойду», – наконец решила она и заспешила к выходу, но, уже почти добравшись до него, услышала по радио ту самую песню, которую вчера слушала в универмаге. Ей стало так горько, что, забыв про бортик, она шагнула к деревянному настилу, но поскользнулась и грохнулась, да так, что от боли в глазах потемнело. Откуда ни возьмись подкатил Мишка, подхватил под руки. Она взвыла:
– Дурак, больно же!
– Ничего, щас посидишь, и все пройдет.