Он довел ее до ближайшей скамейки, сел рядом, вынул из кармана четвертинку.
– Хлебни, полегчает.
Вообще-то водку она на дух не переносила, но было так больно, а тут еще песня эта… Антошка глотнула, и всю ее передернуло.
– Фу, гадость!
– Что ж ты не предупредила, что кататься-то не умеешь?
– Да я и сама не знала.
Он обнял ее.
– Эх ты, кулема!
– Я домой пойду, а то холодно, – отстранилась она.
– Как же ты пойдешь?
– Да как-нибудь допрыгаю.
– Нет уж, – возразил он, – со мной пришла, со мной и уйдешь.
Он довел ее до женской раздевалки, а когда через несколько минут она появилась, прыгая на одной ножке, подхватил на руки и понес к выходу.
– С ума сошел, я тяжелая! – закричала она.
Но он широко улыбнулся.
– Своя ноша не тянет.
У входа они столкнулись с ее одноклассницами, закадычными подружками Наташкой Воробьевой и Ленкой Клочихиной. Незаметные, маленькие, они всегда ходили парой, и никто никогда их по имени не называл, а только по кличке «клопы». Увидев Антошку на руках у какого-то парня, они сначала окаменели, но потом одна все же догадалась спросить:
– Петрова, ты чо это?
– А ну разойдись! – прикрикнул на них Мишка, – путается тут под ногами мелюзга всякая.
«Клопы» разлетелись в разные стороны, но вслед смотрели долго и с восхищением.
Первую часть пути Мишка нес Антошку играючи, но около школы выдохся.
– Миш, пусти меня. Я как-нибудь сама дойду, – просила она.
– Донесу, не бойсь, только вот перекур устроим.
Он усадил ее на поваленное дерево, плюхнулся рядом, отхлебнул из четвертинки, закурил. Он явно чувствовал себя героем. Прежде чем снова тронуться в путь, он изловчился и поцеловал ее прямо в губы. Антошку так еще никто не целовал. От Мишки пахло табаком и водкой, губы были мокрые и холодные. Ей стало противно, но вместе с тем тело ее отозвалось на поцелуй такой сладкой истомой, что, испугавшись, она с силой оттолкнула его и, вытерев губы варежкой, сказала: «Дурак!»
До дому добрались без приключений, но, когда, отворив без стука дверь, Мишка внес ее в комнату, мать схватилась за сердце и побелевшими губами спросила:
– Под машину попала?
– Да нет, ногу на катке подвернула, – поспешила успокоить ее Антошка.
– До свадьбы заживет! – подмигнул Мишка, как обеим показалось, с намеком и, усадив Антошку на кровать, начал было прощаться, но мать запротестовала:
– Куда ж идти? Время детское! Надо отметить знакомство как следует.
Упираться он не стал, с аппетитом наворачивал материны котлеты, попутно отвечая на ее расспросы о родителях, братьях-сестрах, техникуме. Антошка от ужина отказалась. То ли от водки, то ли от усталости ее подташнивало, нога болела, участия в беседе она не принимала, казалось, те двое за столом так увлеклись друг другом, что о ней и думать забыли, но, как только мать выбежала на кухню чайник ставить, Мишка подсел к ней на кровать и снова поцеловал. На сей раз он просто впился в нее губами. Она заколошматила его кулаками по спине, он отпустил, но по-хозяйски предупредил: «Моя будешь».
Остаток каникул она провела в постели. Мишка приходил каждый вечер, приносил конфеты, оставался ужинать, смешил мать анекдотами, уходил, лишь когда та говорила:
– Все, жених, пора и честь знать.
Антошке его приходы были не в радость. Стоило ему появиться, как ей начинало казаться, будто из комнаты весь воздух выкачали. Мать с ним освоилась, даже в магазин посылала, но однажды после его ухода спросила:
– Ты чего это при нем из себя мертвую царевну строишь? Хороший ведь парень, влюблен по уши и красивый. Говорила я, что к тебе теперь женихи валом повалят.
– Да надоел он мне хуже горькой редьки, – вспылила Антошка, – Артур в тыщу раз лучше.
Мать нахмурилась.
– Лучше-то лучше, да не про твою честь.
Пока лежала с больной ногой, перечитала «Евгения Онегина». В восьмом классе они его уже в школе проходили, но сейчас читать было в тысячу раз интереснее. Только вот между строк почему-то все время Артур мерещился, а сердце щемило так, что стало ясно – любовь никуда не делась, а только, оглушенная, притихла и теперь болела внутри.
Однажды, заметив, как с Мишкиным уходом Антошка вся преобразилась, мать сурово сказала:
– Не нравится он тебе, нечего и голову морочить. Девок кругом полно, а ему в мае в армию идти.
Антошка твердо решила объясниться с ним в первый же учебный день, но после уроков он встретил ее в школьном дворе, властно взял портфель из рук, около дома сказал, что после тренировки забежит.
– Не приходи. У меня домашней работы много, – глядя мимо, попросила она.
– Тогда я тебя завтра у школы встречу.
– Не надо.
– Нет, надо, – отрезал он и, перекинув спортивную сумку через плечо, твердо зашагал к стадиону.
На следующий день на большой перемене, чтобы не толкаться в школьном буфете, они с Люськой Стариковой побежали в пристанционную «Пельмешку». Там как всегда было смрадно, шумно, людно. К прилавку стояла длиннющая очередь, на химию они опоздали, так что и вообще решили ее прогулять. Люська жадно всматривалась в Антошкино лицо, но никаких изменений в нем не находила, хотя «клопы» уже по всей школе разнесли, что ее какой-то парень с катка на руках выносил, потому что она от него залетела.
Съев по паре непропеченных, но все равно ужас каких вкусных беляшей с блямбочками переперченного мяса, они вернулись в класс к началу контрошки по математике. Алевтина Ивановна раздала листочки, Антошка надписала свой и хотела приступить к решению первой задачи, как вдруг услышала, что внутри у нее неприлично громко забурлило, и в ту же секунду задохнулась от боли, будто кто-то изо всех сил ударил ее ногой под дых.Она подняла руку. Алевтина Ивановна долго не обращала внимания, а потом недовольно спросила:
– Ну что тебе?
– Можно выйти?
– Куда это?
Глядя в пол, Антошка шепнула.
– В туалет.
– А что ты на перемене делала?
Антошка умоляюще глянула ей прямо в глаза.
– Иди, – разрешила та брезгливо, – но имей в виду: оценку тебе я автоматически на балл снижаю.
Антошка пулей вылетела из класса и почти весь урок простояла, согнувшись над унитазом – ее будто всю наизнанку выворачивало. Вернулась она к концу урока, бледная, с черными кругами вокруг глаз.
– Что с тобой? – подозрительно спросила Алевтина Ивановна.
Антошка подошла к ней и торопливым шепотом стала объяснять, что, мол, тошнит ее, и нельзя ли контрольную завтра после уроков написать, но та возмутилась:
– Да тебя всегда на математике тошнит!
Зазвонил звонок, кое-кто повскакал с мест, Алевтина Ивановна прикрикнула:
– Сидите! Каждый, кто работу закончит, положит ее ко мне на стол и может быть свободен, а тебя, Петрова, я лично не отпускаю.
Не поднимая глаз, Коробов громко, на весь класс, заканючил:
– Пустите ее, Алевтина Ивановна, а то у нее скоро будет маленький.
Класс грохнул, математичка испуганно вздернула выщипанные бровки, а Антошка, подскочив к Коробову, влепила ему такую сокрушительную затрещину, что чуть руку себе не отшибла. Схватив портфель, она выбежала в коридор, к горлу опять толчками подступала рвота, но к девчачьему туалету было не подступиться. Она бросилась в раздевалку, застегивая на бегу пальто, выскочила на крыльцо, но с размаху напоролась взглядом на Мишку. Сидя на том самом поваленном дереве, он прикуривал и потому не заметил ее.
Юркнув внутрь, она лихорадочно стала соображать, что же ей теперь делать. Улизнуть из школы можно было только через заднюю дверь, которая всегда была заперта, а ключи хранились у завхоза. Дядька он был не злой, но, как бывший сверхсрочник, на все просьбы начальства отвечал: «Рад стараться», а на просьбы всех остальных: «Никак нет!»
– Петр Кузьмич, миленький, выпусти меня через заднюю дверь, а то за мной дурак один бегает, прям не знаю, как отвадить, – попросила она, постучавшись к нему в каптерку.
– Никак нет!
– Ну пожалуйста!
Она глянула на него такими умоляющими глазами, что неожиданно для себя он согласился.
– Так и быть, коза-дереза, пойдем. Только заруби себе на носу – первый и последний раз тебе доброе дело делаю, а то знаю я вас, на шею сядете и ножки свесите, а Петр Кузьмич потом отвечай по всей строгости закона.
Он ввел ее в заставленные гремучими ведрами, пропахшие тухлыми тряпками сени, долго возился, отыскивая ключ от входной двери, в нетерпении она приплясывала у него за спиной, а когда вырвалась наконец в сад, припустила по сугробам к дырке в заборе и всю дорогу до дому неслась без продыху. Вбежав в комнату, она заперлась на ключ, задернула шторы и только было склонилась над помойным ведром, как в окно застучали. Мишка! Она сжалась в комок. Не хватало еще, чтобы в щелочку он разглядел, как она стоит на карачках перед помойным ведром. Внезапно стук оборвался, не успела она вздохнуть с облегчением, как он с новой силой возобновился, но уже в дверь.
– Тонь, открой. Я знаю, что ты дома. Я же ваших пацанов встретил. Они сказали, что ты раньше всех домой убежала.
Антошка затаила дыхание. Сейчас ее от Мишки отделяло всего несколько сантиметров.
– Открой, я на минуточку. Мне тебе только кое-что сказать надо.
Антошка зажала себе рот обеими ладонями. «Черт бы тебя побрал, – подумала, – навязался ты на мою голову». Казалось, ее вот-вот разорвет на части, а Мишка, вплотную прижавшись к двери, сказал:
– Тонь, я люблю тебя. Слышишь? Я хочу, чтоб ты со мной была. Как невеста, понимаешь?
Она понимала, что долго так не продержится, и из последних сил крикнула ему:
– А я тебя терпеть не могу. Никогда больше не приходи. Понял?
Тут Мишка так крепко пнул ногой дверь, что она испугалась, что та попросту слетит с петель.
– А кого же ты любишь? Еврея своего? – изменившимся голосом спросил он.
– Да хоть бы и его!
Он помолчал и вдруг сказал:
– А между прочим, это мы с Андрейкой ему тогда так накостыляли, что он о тебе и думать забыл.