– У нас еще примерно сорок минут времени, – сообщила Яна.
Я украдкой взглянул на часы. Было 11.18.
– У тебя деньги есть? – спросила она. – Давай покатаемся? Я потом верну, если что.
Мы покатались на ревущей пропеллерами “Ромашке”, на “Лох-Несс”, на “Хула-Хупе”, похожем на центрифугу для отбора в отряд космонавтов, а потом на цепных каруселях, где Яна, жизнерадостно хохоча и раскачивая крошечное деревянное сидение на тонких цепочках, тянулась ко мне руками, чтобы схватиться и вновь отпустить, раскрутившись – и в итоге так возилась, ерзала и сучила ногами, что на очередном крутом вираже у нее слетела босоножка и понеслась по широкой пологой дуге. Я проследил взглядом: босоножка, вращаясь, пролетела над шатром кегельбана, чудом разминулась с натянутыми гирляндами разноцветных флажков и электрическими проводами, а потом, стукнувшись и подскочив, упала прямо у ног постового милиционера рядом со входом. Он отвлекся от беседы с молоденькой продавщицей – та осталась стоять с застывшей глуповатой улыбкой, будто выключили механическую куклу – поглядел себе под ноги, поднял за ремешок босоножку, а потом повернулся и стал смотреть вверх, сдвинув на затылок фуражку и козырьком приложив ладонь к вспотевшему лбу. Яна замахала руками, улыбнулась и показала на голую ногу. Я стиснул зубы так, что затрещало за ушами, изобразил кривую усмешку и тоже помахал, надеясь, что молодому сержанту не взбредет в голову покинуть свой пост и подойти к нам ради того, чтобы рыцарски вручить туфельку Яне.
Карусель еще не остановилась толком, а я уже соскочил с места, чуть не упал, увернулся от раскачивающихся на цепях занятых и пустых сидений и рысью припустил к постовому.
– Сержант, спасибо тебе большое! – я пыхтел, улыбался чуть виновато и вообще старался придать себе вид недотепистый и безобидный. – Сами не понимаем, как так вышло…
Я осторожно потянул к себе босоножку. Он кивнул, но ремешок из рук не выпустил, внимательно щурясь на что-то у меня за спиной. Яна стояла у ограждения цепной карусели, опершись на железную рамку и подогнув одну ногу. Она была далеко, половину лица закрывали большие темные очки, но волосы отливали на солнце, как апельсин, а я был уверен, что и сегодня, как и две недели назад, как и каждый рабочий день в течении этих двух недель, дежурство у сержанта началось с главной оперативной ориентировки от госбезопасности, в которой фигурировала рыжая девица мелкого роста и субтильного телосложения. И без того сомнительная легенда о задержании и конвоировании опасной преступницы капитаном уголовного розыска таяла на глазах, словно фруктовый лед в жаркий полдень, ибо объяснить лихое катание означенного капитана на карусели вместе с задержанной нельзя было бы объяснить ничем вовсе.
Сержант не выпускал босоножку из рук. Нестандартность ситуации и размягчающая мысли жара пока играли на моей стороне, но медлить было нельзя. Я развернул плечи, расправил грудь, выдал победоносную улыбку и обратился к юной продавщице, добавив в тембр рокочущих низких нот:
– Простите, Вам уже говорили сегодня?
Продавщица захлопала большими карими глазами, подведенными зелеными тенями, округлила губы и чуть испуганно помотала кудряшками.
– Нет, а про что?
– Что Вы прекрасно выглядите, конечно!
Она пару секунд соображала, потом хихикнула, покраснела и стрельнула взглядом.
– Ой, спасибо!
Сержант отвернулся от Яны, зыркнул, нахмурился и сунул босоножку мне в руки:
– Заберите, гражданин, и поосторожней будьте в дальнейшем.
– Непременно, – заверил я.
Когда я отошел на несколько шагов и обернулся, то постовой уже вновь вернулся к увлекательному диалогу с хорошенькой продавщицей, та смеялась, а он едва не нависал над ней, будто пытаясь загородить широкой спиной от конкурентных посягательств.
– Ты вообще думаешь, что творишь?! – свирепо поинтересовался я у Яны.
Она ухватилась за мою руку и возилась, натягивая на пятку ремешок босоножки.
– Ой, да ладно тебе! Весело же!
Я с трудом поборол искушение как следует врезать ей по тощей заднице, и только сказал:
– Все, хватит. Накатались.
– Давай тогда в тир, ладно? Ну пожалуйста!
Пневматические винтовки были старыми, с потертыми прикладами и разболтанными деталями ствольной коробки, так что серебристые легкие пульки летели куда угодно, но только не в цель. Я потратил рубль, пытаясь выиграть для Яны лохматого медведя с розовым бантом, но в итоге только набил карманы круглыми белыми конфетками на палочке, жевательными резинками “Педро” и несколькими пакетиками сухого лимонада, которые мы развели в стакане газировки из автомата с водой и тут же выпили. Яна сорвала прозрачную обертку с конфеты и засунула ее рот.
– Тебе действительно все это нравится? – спросил я.
– Что именно?
– Ну вот ребячество это…карусели с качелями, жвачка с газировкой.
Яна вздохнула.
– Какой ты унылый, Адамов. Немудрено, что от тебя невеста сбежала.
Она посмотрела на меня и быстро добавила:
– Ну извини, извини! Вот скажи: как ты отдыхаешь? От чего получаешь удовольствие?
– Кроме работы? – уточнил я.
Яна закатила глаза.
– Да, кроме этой твоей работы.
Я задумался.
– Читаю. Гуляю. На тренировку могу сходить, побороться, по старой памяти. Телевизор смотрю. Иногда с товарищем пропускаем по кружечке. В кино хожу, хотя редко. Вот, в отпуск собирался, но…Вообще, у меня свободного времени не очень много, так что…
– Не густо, – резюмировала Яна. – Но все равно. Представь, что ты оказался в теле, скажем, водяной черепашки. Сидишь в болотце у озера, перед носом тина, грязь, стебли травы, улитки какие-то с жуками. Листья гниющие. Панцирь давит с непривычки, лапы коротки – много не нагуляешь. Читать нечего, смотреть тоже, телевизоры далеко, пивбары недоступны. Даже думать сложно, потому что твое человеческое сознание с трудом помещает смыслы в черепашьи мозги. Уверяю, что ты бы от безысходности взялся нырять, кувыркаться в воде по-всякому, плавать с рыбами наперегонки – и это не значило бы, что тебе в принципе такое нравится. Просто надо же как-то развлекаться!
– Смысл понятен, – согласился я. – Вот только я же не просто так превратился вдруг в черепашку, правильно? Есть какая-то цель, задание, а значит, работа. А раз есть работа, то уже не может быть скучно.
– Это тебе не может быть, – парировала Яна. – А нормальное здоровое большинство думает совершенно иначе. Адамов, если между нами и вами есть что-то общее, так это неистребимая тяга к развлечениям и удовольствиям, и чем больше опыт в получении удовольствий, чем они сильнее, тем больше тяга. Вы пока кроме интимных радостей, алкоголя, еды и телевизора ничего лучше представить не можете. А мы вечность – вечность! – находились в состоянии, которое мне даже не описать, все равно слова исказят суть. Вообразишь какие-нибудь облака с арфами, как у вас водится. А это постоянное, ежесекундно меняющееся, увлекательное, невероятное удовольствие – и вот, в Контуре мы его лишены. А те, кто на Полигоне работают, еще и ограничены в возможностях, потому что постоянно находятся в грубой электромагнитной форме, не говоря уже про вылазки, типа этой, когда приходится надевать человеческие тела. Черепашка – это еще щадящее сравнение; представь, что ты почти слепой, наполовину оглохший, в смирительной рубашке, лежишь в луже на холодном полу в камере без окон – вот примерно так я себя тут ощущаю.
– Сочувствую, – соврал я.
– Ага, спасибо. А ты меня каруселями попрекаешь. Я уже две недели в теле, а это реально много. Да и вредно, к тому же. Чувствую, что дурой становлюсь. Это только яшен руах могут находиться внутри человеческого существа годами и десятилетиями, но там другое: во-первых, они спят, пока симбиотическая личность живет себе, ни о чем таком не подозревая, хотя скрытый элохим, даже спящий, влияет на поведенческие модели: беспокойство, странные идеи, асоциальность, частая смена занятий, переезды, непостоянство в отношениях, ночами не спится. А во-вторых, даже в этом случае долгое пребывание внутри материальной формы не проходит бесследно: пробуждение бывает мучительно долгим, порой приходиться неделями и месяцами работать, чтобы проснувшийся элохим вообще вспомнил, кто он и почему. Если хочешь знать, у нас одно из наказаний – заточение в тело на срок человеческой жизни, а то и на несколько. И не сбежишь ведь: если самоубиться даже, вернут и срок добавят. Вот так.
– Ужасно.
– Не надо сарказма, Адамов. Сытый голодного не разумеет. Нет, у нас тоже есть, скажем так, персонажи со странностями, которым нравится жить здесь в человеческом образе. Ванады, бродяги-отказники. Сейчас их уже меньше, а по первым тысячелетиям было много, особенно среди шедов. Это примерно как у вас дикари-туристы, которые предпочитают в котелке кашу варить и комаров кормить в лесу, а не отдыхать, скажем, в санатории где-нибудь в Пицунде. Но я лично подобного извращения понять не могу.
– Тогда, наверное, лучше поскорее закончить с нашим делом. К чему продлевать этакие муки?
– В самую точку! – воскликнула Яна, с хрустом сгрызла остатки конфетки и выбросила палочку в урну. – Идем в “Пещеру ужасов”!
– Кажется, я сказал уже, что с катаниями на сегодня покончено?
– А вот сейчас не спорь, – голос у нее вдруг стал жестким, и снова проступило через девичий облик что-то холодное и чужое, будто показалась сквозь ядовитые пары атмосферы поверхность планеты в иной Метагалактике. – Время подходит, нас ждут. А там еще очередь отстоять нужно.
Павильон “Пещеры ужасов” располагался в дальнем конце “Луна-парка”: обширное сооружение из железных листов, грубо размалеванных картинами в жанре готического наива, словно Пиросмани вдруг помешался и принялся изображать не горцев с вином, а роковых вампиресс в легкомысленных пеньюарах, призраков с отрубленными головами подмышкой и живых мертвецов, тянущих из разверстых могил когтистые пальцы к визжащим от страха блондинкам. Я вспомнил Ваню Каина и подумал, что здесь его странный талант нашел бы, пожалуй, наилучшее применение – хотя тогда к “Пещере ужасов” никто не приблизился бы и на километр. Разукрашенные языками багрового пламени и оскаленными черепами вагонетки с грохотом ударялись в распашные ворота и уносили во тьму детей и взрослых, а две минуты спустя вырывались с противоположной стороны, возвращая их под солнечный свет раскрасневшихся от крика и хохота.