Тут в стройной конструкции плана зияла дыра.
– По трассе километров шестьдесят получается, может, проскочим? – неуверенно предположил дядя Яша.
Я покачал головой.
– Это вряд ли. До первого поста ГАИ или патруля доедем и все, конец маршрута. А патрулей сейчас там предостаточно.
– Ну, ты же с удостоверением? Можно как-нибудь объяснить…да и темно будет, авось, не разглядят…
– Но если разглядят, то никакое удостоверение не поможет. Нет, это на крайний случай, если ничего другого не придумается.
– Не драться же с милицией, – заметил дядя Валя.
– Нет, не драться, – решительно подтвердил я и подумал, что, если дойдет до дела, то мне придется поставить этот тезис под сомнение.
– Нужна машина такая, чтобы никто не стал останавливать, – размышлял вслух Лёнька. – Милицейская, например. Или вообще, с номерами госбезопасности.
Я посмотрел на Яну. Она отрицательно качнула головой.
– Или пожарная, – продолжал Лёнька. – Чтобы с сиреной.
– О пожаре по открытому общему каналу сообщают, – ответил я. – И пожарным командам, и медикам, и милиции.
– Хорош ты будешь на пожарной машине с сиреной ночью в лесу, если нигде ничего не горит, – поддакнул дядя Яша.
– Ну и что, торфяники же тушат? – упрямился Лёнька.
– А где ты ее возьмешь, машину пожарную? Ты еще вертолет предложи!
– А что, идея!
–”Скорая помощь”, – негромко произнес Савва, а Деметрашвили тут же воскликнул:
– Дато!
Вскочил из-за стола и выбежал в коридор, чтобы позвонить сыну.
Лёнька продолжал развивать тему про вертолеты и сельхозавиацию, пока из коридора не донеслось: “Тбилисоооо, мзис да вардебис мхареооооо…”[8] и Георгий Амиранович, появившись на пороге, не воскликнул победно:
– Будет “скорая помощь”! Датошка договорился, сказал, что якобы теще вещи нужно перевезти. В одиннадцать будет на месте!
И добавил смущенно, немного смазав грянувшую овацию:
– Только, это…сто рублей надо.
Яна заверила, что располагает такими средствами, и всеобщее ликование возобновилось. Женщины охали, как охают они обычно, беспокоясь, но втайне гордясь героическими своими мужчинами, мужчины храбрились, и все были сейчас карбонариями, партизанами Гарибальди, испанскими коммунистами и героическими подпольщиками первых, романтических революционных времен, и лампа светила над картой и планом, исчерканными красными и синими стрелами, и дядя Яша провозглашал: “Ну, за победу!”, а ему отвечали “За нашу победу!”, а дядя Валя Хоппер, раскрасневшийся, в расстегнутой настежь рубашке, растерявший пижонский лоск и возвращающийся к корням буквально на глазах, уговаривал чаще встречаться и приглашал всех за город:
– У меня приятель – директор дома отдыха на Карельском перешейке! Вот закончится это все, возьмем автобус, поедем, шашлыков нажарим, в баню сходим, посидим душевно! Савва, Яна, и вы с нами, чтобы все вместе! – добавлял он, забывшись, а над столом снова грянуло:
– За победу!
– За нашу победу!
Я взял Яну за руку и вывел в коридор.
Глаза ее светились в сумраке, как звездное серебро. Я прижал ее к стенке между дверью и телефоном и молчал, пытаясь собрать вместе мысли, разбавленные коньяком. Она смотрела на меня снизу вверх, насмешливо прищурившись и вздернув веснушчатый нос.
– Не дай Бог, если с кем-то из них что-то случится, – наконец сказал я. – Понимаешь? Я не хочу, чтобы кто-нибудь пострадал. Не дай Бог.
Она фыркнула.
– Ты когда так говоришь, кого имеешь ввиду? Какого Бога?
Я покачнулся, но устоял на ногах и стукнул кулаком в стену.
– Все равно. Не важно. Я тебя предупредил. Не дай Бог.
Она осталась стоять в коридоре, а я направился обратно на кухню, стараясь держаться прямо меж медленно плывущих по кругу стен.
Там дядя Яша обнял могучей рукой дядю Валю за шею, едва не согнув вдвое, и медленно вывел гудящим басом в наступившей враз тишине:
Споем, товарищ боевой, о славе Ленинграда…
И посерьезневший Чечевицин откликнулся с другого края стола:
Слова о доблести его на целый мир гремят…
И подтянули, вступили женские голоса тети Жени, Зины и Люськи, и Георгий Амиранович вплел баритон в общий хор, и дядя Валя Хоппер вскинул вверх костлявый кулак, подпевая высоким тенором:
Отцы вставали за него, гремела канонада,
И отстояли навсегда бессмертный Ленинград!
И все разом уже, в полную силу, соединив звенящие голоса, как звучащие в унисон души:
Живи, священный город,
Живи, бессмертный город!
Великий воин-город,
Любимый наш Ленинград!
Я стоял, прислонившись к дверному косяку, и глотал невесть откуда взявшиеся слезы, и вспоминал, сколько раз вот так пели мы эту песню, все вместе, с отцом и мамой, и вспомнил еще вдруг сейчас, что тетя Женя девчонкой пережила блокаду и ее вытащили из разрушенного бомбой дома, зимой, после того, как она пролежала в руинах почти сутки, окоченевшую забросили в кузов грузовика, чтобы везти в общую могилу, но чудом заметили, что она жива – но вот только детей у нее после этого быть уже не могло; что у Деметрашвили на фронте погибли отец и два старших брата, и у его старенькой матери дома, в далеком Гори, хранятся две посмертные Золотые звезды Героев и шесть солдатских медалей “За отвагу”; что Чечевицина-старшего мать спрятала в подполе деревенского дома вместе с сестрой, а ее саму фашисты угнали в лагерь, где она без вести сгинула, как сотни тысяч других матерей, и что сам Чечевицин до конца войны обретался в партизанском отряде сыном полка, и сыпал сахар в топливные баки, а песок – в стволы “Тигров” и “Пантер”; вспомнил, как отец рассказывал про работу в две смены на заводе в блокадном городе, и про то, как ночами тушили с другими такими же ребятишками зажигательные бомбы на крышах; что сестра его погибла в разбомбленном немцами эшелоне вместе с сотнями ленинградских детей, которых вывозили в эвакуацию; что у дяди Яши на спине рваный шрам от пули из “Парабеллума” – комендант его городка развлекался стрельбой по мальчишкам…
Качает флаги на Неве осенний ночи ветер,
Ночь ясная, как светлый день, над городом плывёт.
Ведь город Ленина один на всем на белом свете,
Кто посягнул на честь его, пощады не найдёт!
Знаете, что такое антропный принцип? Если коротко: Вселенная существует, потому что в ней есть люди. Вся совершенная небесная механика светил и созвездий, атомов, квантов и струн имеет смысл лишь постольку, поскольку осмысленность ее бытию придает человек. И я подумал тогда, что и продолжает весь этот непостижимый в своей сложности и грозном величии Универсум существовать потому, что на Земле есть еще люди, чьи души ему соразмерны.
А песня звучала, набрав полную силу, наполняла пространство, плыла над безлюдным ночным проспектом, над пустырем, уносилась через железную дорогу до далекой Чугунной; и запоздалый прохожий, подняв голову к единственному светящемуся в это время во всем доме окну, улыбнулся и бодрее пошел дальше своею дорогой, подстроив шаг к строю и ритму:
Живи, священный город,
Живи, бессмертный город!
Великий воин-город,
Любимый наш Ленинград!
Глава 11Инверсия бинарных оппозиций
Два дня прошли в странном, подвешенном ожидании. Теперь можно было не сидеть затворниками в пустой комнате, так что даже казалось порой, что мы и правда просто приехали к друзьям на побывку: домашняя стряпня, разговоры о разном по вечерам, шутки, воспоминания – и так было легче переносить то внутреннее напряжение, которое нарастало тем сильнее, чем ближе становилась ночь пятницы, к которой бесстрастно влекла нас реликтовая река времени Полигона. О предстоящем деле почти никто не говорил; наверное, так солдаты перед атакой, чтобы забыться, рассказывают анекдоты и вспоминают о доме, сидя в траншее и ожидая сигнала.
Добрые наши соседи окружали Яну и Савву трогательной заботой; только Люська, повинуясь какому-то особому женскому чувству, относилась к Яне с неприязненной настороженностью.
– Вертихвостка она, – сообщила мне Люська категорично. – Втравила мужика в неприятности. Ей-то что, у нее папа – важный начальник, даже если поймают, домой вернут, да и все. А вот ему жизнь поломала.
Я подумал, что Люська и сама не догадывается, насколько она права в суждениях и характеристиках.
Сама же Яна чувствовала себя превосходно: совершенно пленила девчоночьим обаянием тетю Женю и Зину, с энтузиазмом помогала им по хозяйству, мыла посуду, чистила картошку и надраила полы и сантехнику в туалете, чем покорила окончательно.
– Такого отца дочка, а никакой работы не боится! – умиленно восклицали женщины, и в этом тоже были абсолютно правы.
Пока Яна очаровывала соседок, Савва занимал разговорами дядю Яшу. Как и многие люди труда, не получившие в своей жизни иного образования, кроме восьми лет в школе и двух-трех курсов ремесленного училища, тот отличался любознательностью и крайне поверхностной, но разносторонней начитанностью, которая позволяла ему время от времени атаковать Савву неожиданными вопросами:
– Вот ты, к примеру, знаешь, кто паровой двигатель изобрел?
– Дени Папен? – предполагал Савва, подумав.
– А нет! Древний грек, Герон Александрийский, еще до нашей эры сконструировал шар, который вращался силой пара! Я вот за баранкой всю жизнь – и в курсе, а ты хоть и академик, а таких вещей не знаешь!
Савва щурился, улыбался, от научных дискуссий и новелл про кванты воздерживался, но зато без всякого снисхождения обыграл дядю Яшу в шахматы, шашки, домино и даже в карточного “дурака”, к которому тот прибег, как к оружию последней надежды.