Становилось свежо. Я сидел, укрытый густой тенью тополиной листвы, курил, не думая ни о чем, как вдруг услышал знакомый голос:
– Эй, инспектор Варнике[4]! Чего такой грустный?
Глава 13Нужные книги
В синеватых вечерних сумерках он был похож на ожившее пугало из американского фильма ужасов: высокая угловатая фигура, подсвеченная со спины ярким фонарем над парадной, на костлявых плечах болтается пиджак с пустым рукавом, полосы на тельняшке белеют, будто ребра скелета, и туманная дымка колышется, окружая призрачным ореолом. Угольно-красный огонек папиросы недобро мерцал среди тьмы как единственный глаз у циклопа.
Я не ответил. Славка подошел и присел рядом.
– Соседей твоих замели всех, знаешь?
– Знаю, – кивнул я и зачем-то добавил: – Это не наши. Не милиция то есть.
– Ясное дело, не милиция, – откликнулся Славка. – Что я, чекистов от ментов не отличу, что ли. Они, кстати, весь дом обошли, тобой интересовались. У меня тоже спрашивали.
– И что сказал?
– Так правду. Что я тебя не видел пятнадцать лет почти, а не разговаривал еще дольше, с тех пор как чуть не зарезали друг дружку. Они и отстали.
Мы еще некоторое время курили молча. Потом он бросил окурок, встал, потянулся до хруста и сказал:
– Ладно, пойдем. Хватит тут отсвечивать. Комитетские вроде свалили, но мало ли, увидит кто.
– Куда пойдем? – не понял я.
– Ко мне, куда же еще, – ответил Славка. – Или у тебя еще есть варианты?
Вариантов у меня действительно не было.
Мы прошли через пустой тихий двор, мимо старой прачечной и котельной, под ржавеющей рамкой футбольных ворот, мимо покосившегося и темного, впитавшего в себя полтора десятилетия снега, ветров и дождей деревянного мухомора на дальней площадке – словно по складу немых декораций давно минувшего детства.
Славка жил там же, в дальней парадной, на первом этаже, дверь налево, и из-за нее привычно пахнуло кислой капустой, куревом и кипяченым бельем, только теперь еще примешалась к этим запахам отчетливая и горькая нота лекарств. В прихожей на вешалке громоздились слои зимней и летней одежды, под ногами путалась обувь. Что-то гремело на кухне, кто-то надсадно закашлял, в полумрак коридора из комнат вплывали разноголосые звуки и голубые отсветы телевизоров.
– Можешь не разуваться, – сказал Славка, – все равно толком уже не убирает никто.
Из темноты материализовался крупный дымчатый кот с большой головой и круглыми желтыми глазами. Я потянулся было погладить, но тот зашипел, высоко подпрыгнул на четырех лапах и, задрав хвост, умчался на кухню.
– Это соседский, – сказал Славка. – Он дикий вообще.
– Я заметил.
– Давай к маме зайдем поздороваться.
Я помнил, что комната моего друга была второй по правую руку от входа, а комната мамы – и отца в его редкие визиты на волю – сразу за ней. Дверь была неплотно прикрыта и, открываясь, закряхтела, цепляясь о пол.
Под потолком горела лампа с оранжевым абажуром, и свет в комнате был приглушенный, красноватый, уютный и мягкий. В углу негромко бормотал телевизор. На старом круглом столе с простой белой скатертью тесно стояли пузырьки и коробки с лекарствами. Очертания прочей мебели едва угадывались в полумраке. На раскрытом диване у самой стены, опираясь спиной на подушки, полулежала мама Славки, маленькая, худая и седенькая. Я помнил ее еще крепкой сорокалетней женщиной, с сильными, всегда почему-то красными руками и громким голосом, а сейчас она тихонько вытянулась среди пропахших лекарствами слежавшихся простыней, и сама как будто слежалась, застряв в однажды раскрытой, да так больше и не убранной постели.
– Мама, к нам Витя Адамов пришел, помнишь его? – громко сказал Славка.
– Здравствуйте, тетя Рая!
Она повернулась ко мне, не узнала, но сделала вид, будто вспомнила, улыбнулась слабо и словно заискивающе, как улыбаются больные и старики, и зашевелилась, перебирая руками по одеялу.
– Ох, Славочка, что ж ты не сказал, что у нас гости, ну, я сейчас, ребята, я приготовлю что-нибудь…
– Мама, мама, лежи, пожалуйста! – Славка осторожно взял ее за плечи, усадил обратно, поправил подушки. – Мы сами справимся, отдыхай. Тебе принести что-нибудь?
– Нет, мне не нужно…
И затихла, глядя в экран телевизора.
Мы вышли.
– За мамой кто смотрит? – спросил я.
– Так я и смотрю, я же пенсионер теперь, – усмехнулся Славка. – Еще соседка помогает, баба Валя, ну и медичка иногда приходит из поликлиники…
Он открыл дверь в свою комнату и щелкнул выключателем.
– Располагайся, а я пока соображу нам чего-нибудь.
Я кое-как расположился на краю изрядно засаленного, местами вытертого до неопрятных лохмотьев дивана, на котором беспорядочно скомканы были матрас и простыня с одеялом. Вообще, тут все было каким-то неопрятным, скомканным и беспорядочным: облезлый стол весь в пятнах клея и сигаретных ожогах, заваленный спутанными проводами, электронными внутренностями, паяльниками и изолентой, большой шкаф без дверец, в котором тесно висела и из которого лезла свалявшаяся одежда разных цветов и фасонов, полки со всяким хламом, продавленный стул, толстые пачки газет и журналов «Юный техник», грубо сколоченная табуретка и голая лампочка под потолком, кое-как оправленная в абажур из газеты. Единственным элементом декора был большой плакат поверх ободранных желтых обоев, с которого сурово глядел бородатый Высоцкий в расстёгнутой настежь рубахе, а предметом роскоши – сияющий новизной серебристый двухкассетник «Sharp», смотревшийся диковато и чужеродно на полке среди лома и барахла.
Дверь задрожала и распахнулась от пинка ногой. Славка стоял на пороге, прижимая подмышкой целлофановый пакет с хлебом и держа в руке тарелку с несколькими сосисками и подсохшей горбушкой копченой колбасы.
– Так, держи вот, поставь куда-нибудь… Водку будешь?
Я вздохнул и кивнул обреченно. Выпить с хозяином – традиционная русская плата за гостеприимство, и отказать в ней немыслимо так же, как в ужине и ночлеге попавшему в переделку старому другу.
– Тогда щас.
Он снова вышел и вернулся с большой миской квашеной капусты и бутылкой «Пшеничной» в боковом кармане пиджака. Мы накрыли табуретку газетой, поставили на нее тарелки и водку, я устроился на диване, Славка подтащил стул, уселся на него верхом и, пошарив, нашел на полке две маленькие рюмки, захватанные и пыльные – посмотрел на них критически, крепко дунул в каждую и поставил на табурет. Я открыл бутылку и в сосредоточенной тишине аккуратно разлил по первой.
– Ну, за встречу!
Славка выпил, крякнул, шумно вдохнул носом и с энтузиазмом захрустел капустой.
– Витюня, для начала у меня к тебе один очень важный вопрос. – Он значительно поднял палец вверх и посмотрел на меня. – Как ты дошел до такой жизни, что тебя ищет ЧеКа?
Я вздохнул, перебирая в уме возможные варианты ответов, будто оглавление к внушительному сборнику рассказов всех жанров, от фантастики до детектива, и остановился в итоге на любовно-авантюрной истории за авторством товарища Ильинского – той, которую он так вдохновенно исполнил всего неделю назад моим друзьям и соседям.
– Девицу рыжую помнишь?
– Ну?
– Так вот…
Я заметил, что вру уже почти без стеснения – пообвыкся за последние дни, да и история эта, если рассматривать ее метафорически, была ближе всего к истине. Я добавил жизни и красок, рассказал заодно и про «вежливых людей», и про Рубинчика, и про подполковника Жвалова, а потом перешел к драматическому появлению у меня дома Саввы и Яны, опустив только метафизическую составляющую событий. Славка слушал, с аппетитом ел сосиски, то энергично кивал, то сокрушенно качал головой, периодически вставлял «Ну и ну!» и «Охренеть!», но я заметил быстрые острые взгляды, которые он пару раз бросил исподлобья, и понимал, что друг моих детских лет вовсе не доверчив, не прост, и не только слушает, а еще и соотносит услышанное с чем-то, уже ему известным. Романтической повести Саввы не хватало финала, и мне пришлось сымпровизировать, рассказав о коварной засаде сотрудников КГБ, предателе Хоппере и о том, что из всех действующих лиц этой новеллы на свободе остался только я один.
– Да, Витюня, всегда ты был немного блаженным, – подытожил Славка.
С этой очевидностью трудно было поспорить.
– Вот и влип из-за этого, – продолжил он. – Как тогда, в пятом классе, из-за пионерского барабана, помнишь?..
«А помнишь?..» – едва прозвучат эти слова во время встречи друзей детства после долгой разлуки, как всякий, кто не имел счастья разделять с ними чудесные или не очень школьные годы, может рассчитывать лишь на роль слушателя и свидетеля того, как воспоминания множатся, и цепляются друг за друга, и несутся бурным потоком, и нет им конца, а двое приятелей, перебивая друг друга, то выкрикивают одним им понятную несуразицу, то хохочут и лупят себя от восторга по ляжкам, стремительно скидывая за несколько минут полтора десятка лет. И мы вспоминали, и пили, совсем не хмелея, и Славка включил магнитофон, потому что чего просто так вот сидеть, и Высоцкий запел сначала про коней, потом про парус, потом еще про что-то, а мы почти дошли в своих мемуарах до того момента, когда одним летним днем вдруг оказались с ножами в руках напротив друг друга – и обошли его стороной, молчаливо согласившись на том, что есть то, что стоит помнить, а есть и то, что лучше не ворошить…
Детям вечно досаден
Их возраст и быт —
И дрались мы до ссадин,
До смертных обид,
Но одежды латали
Нам матери в срок,
Мы же книги глотали,
Пьянея от строк…
– Меня под конец восьмилетки занесло не туда – ну, ты помнишь. Отец сел в третий раз, компания нашлась стрёмная – короче, я в пятнадцать лет попал в интернат при СпецПТУ, это такой филиал колонии, кузница кадров, как Суворовское училище для армии: типа, отучился в «путействе» на слесаря, украл по-быстрому и уехал на зону, карьеру делать. Я так и хотел: ну там, понятия, воровской ход, все дела. Дурак был, короче. Мне повезло, что у нас НВП