После каждой такой церемонии мальчикам внушительно напоминают, что с ними будет, если они хоть раз обмолвятся об увиденном женщинам и детям (Howitt 1904: 553–556). Под самый конец «посвятительного перехода» мальчикам показывают долото, молоток и гуделки, раскрывая связанные с ними секреты и объясняя, что это священные предметы, которые обладают могучей силой.
Таинства, открывающиеся посвящаемым, всегда черпаются из особого вневременного периода жизни людей, представление о котором существует практически у всех групп аборигенов, называясь то «Временем Сновидений», то «Периодом созидания», то «Временем Предков», то просто «Сновидениями» и т. д. (Берндт, Берндт 1981: 159). При этом характер тайных знаний может быть разным.
В северо-западных и центральных районах Австралии большая часть откровений ориентированы на историю. Священные места, которые узнают неофиты, камни, скалы, ручьи, реки — всё это представляется как своего рода «памятники» деяний мифических героев: вот камень, оставшийся на месте, где ушли в землю чуринги и новорождённый ребёнок мифической женщины, пока она, бросив их, гонялась за похитителем других священных предметов (Spencer, Gillen 1968: 334–337), скалы и каменистые холмы, среди которых живёт племя гунвинггу, образовались из костей, извергнутых из чрева змеи-Радуги (Берндт, Берндт 1981: 183), ручьи могут быть следами Питона, скопления охры — кровью мифических созидательниц, груды булыжников — остатками окаменевшего тела тотемического предка… В повествования о мифическом прошлом включаются «вкрапления» реальной истории, и они не противопоставляются Сновидениям, а как бы возводятся в их ранг и обретают сакральный статус: рассказы о сёстрах Вавилак соседствуют с упоминаниями о действительных немифических предках, имена тотемических предков и реально живших родственников звучат вперемежку. И в чуринге миф и реальность сливаются воедино, в них входят души мифических и реальных предков-родственников, они медленно переходят из рук в руки, их натирают охрой, прижимают к животу, и шёпотом объясняют их значение молодым. Над чурингой, принадлежавшей человеку, умершему несколько лет назад, его классификационные братья льют слёзы (Spencer, Gillen 1968: 326).
Здесь тайные знания разворачиваются перед неофитом как историческая перспектива, стоящая за обыденной жизнью, скрытая от непосвящённых глаз.
В инициациях на юго-востоке акцент делается на магии и наделении посвящаемого особой энергией. В ходе инициации исполняются специальные танцы: старшие мужчины двигаются так, как будто что-то достают из себя и передают посвящаемым, а те, слушаясь наставников, делают жесты, словно притягивают к себе верёвку (Howitt 1904: 350). В инициациях с «магическим уклоном» фигурируют предметы вредоносной магии, танцы до полного неистовства, до тех пор, пока не упадёшь без чувств, представления о магических способностях людей, проводящих обряды: они оставляют на церемониальной земле предметы, начинённые злой силой, которая может убить человека. Это-то, как заверили Хауитта аборигены племени юин, и послужило причиной скорой смерти мужчины (заметьте, посвящённого), который случайно прошёл по площадке, где недавно проводились церемонии инициации, и уколол ногу костью (Howitt 1904: 552).
При этом во всех случаях участники церемоний не следуют повседневным нормам и запретам и уподобляются мифическим существам, которые свободно нарушали самые страшные табу, совершали инцесты и были наделены огромной созидательной силой (см. Очерк 4).
В первобытной культуре цена тайным священным знаниям — само существование людей и природы. «Посвящённые мужчины, мифы, обряды и священные места рассматриваются как звенья единой цепи, соединяющей с прошлым, стоит только осквернить священные места или пренебречь ими, забыть мифы и не выполнить обрядов, и жизнь, происходящая из Времени Сновидений, прервётся» (Elkin 1964). В глазах аборигенов — люди, животные, растения, горы и воды, мифические и реальные предки — все связаны между собою исторически, материально, морально. Чтобы эта связь не порвалась, чтобы установленный миропорядок не был разрушен, необходимо поддерживать его определёнными ритуалами и контактом с теми духовными существами, которые когда-то его создали. Знание и понимание всего этого идёт от предков и передаётся от отцов к сыновьям (Stanner 1959: 116).
В таинство входит не только знание о прошлом, но и отношение к нему. Прошлое не исчезает, а остаётся навечно, оно было, есть и будет, так как мифологизированная история уходит в мир сакрального, а он существует параллельно обыденной профанной жизни. Предполагается, что прошлое, тотемические предки, духи и души умерших соплеменников занимают место за кулисами повседневности и активно вмешиваются в жизнь людей.
Человек, сопричастный таинствам, вводится в общий миропорядок и становится как бы посредником между обыденным и сакральным, проводником животворной магической силы, которой наделено вечно существующее прошлое или страна предков.
Так как преемственность тайных знаний понимается как залог продолжения жизни, на плечи посвящаемых возлагается ответственность за существование мира.
Испытания и воспитание
Сказанное вовсе не отвергает распространённого мнения о воспитательных функциях возрастных инициаций, о том, что они должны развить и укрепить в юноше качества, необходимые взрослому мужчине, дисциплинировать его и обучить владению оружием (Токарев 1956: 17).
Действительно, именно с инициаций начинается планомерное целенаправленное обучение, они кладут конец детской вольнице. Перефразируя известную восточную пословицу, можно сказать, что аборигены до начала обрядов инициации обращаются с ребёнком как с господином, во время их — как с рабом, а по завершению — как с ровней.
Маленьким детям у аборигенов Австралии (как, впрочем, и у многих архаичных народов) дозволяется практически всё. Считается, что дети не должны плакать, иначе они будут расти слабыми, поэтому им дают всё, что те потребуют, не применяют к ним продуманных наказаний, только в самом сильном гневе отец или мать могут прикрикнуть или шлёпнуть совсем расшалившегося ребёнка, в крайнем случае будут угрожающе стучать палкой по его следам на земле, как бы предупреждая, что произойдёт, если тот и дальше не перестанет капризничать (Берндт, Берндт 1981: 114–116; Hernandez 1941).
В то же время, многое в отношении к детям — осуждаемый, но не наказуемый инфантицид, очень скромный погребальный обряд, необязательность мести за убийство ребёнка — свидетельствует не просто об их невысоком социальном статусе, но и о том, что они не считаются полноценными людьми (см. подробнее: Howitt 1904: 748–750; Bates 1938; Hernandez 1941: 126–130; McCarthy 1957: 104–105; Артёмова 1987: 85–87).
До начала инициации воспитание ребёнка — это дело только его семьи. Обучение же происходит совсем непринуждённо, по словам Р. и К. Берндтов, это скорее часть его настоящей жизни, чем подготовка к будущей (Берндт, Берндт, там же). Но как только старшие решают, что пора, и проводят первые обряды, символизирующие вступление подростка на тропу посвящения, рушатся все старые отношения с окружающими, приходит конец детству, вседозволенность и свобода сменяются жёсткой системой регламентаций, и прежний баловень превращается в аскета.
К посвящаемым приставляются наставники, которые всё время курируют их, нашёптывают им на ухо, как вести себя в тех или иных ситуациях, навещают в период уединения в буше, объясняют новые обязанности по отношению к родственникам, старшим мужчинам и постоянно втолковывают им племенную мораль: не воруй, говори всегда правду, не ругайся со старшими, не бегай за женщинами, которые тебе не принадлежат…(см. Warner 1958: 284, 356; Howitt 1904: 525; Локвуд 1969: 30).
Многие требования, предъявляемые к поведению неофита, достойного открывающихся ему тайн и вступления в новый социальный статус, как бы в утрированном виде повторяют черты идеального взрослого мужчины, молчаливого, выносливого, сдержанного в проявлении своих эмоций: почти в течение всех церемоний инициируемый должен хранить молчание, не реагировать на провокационные реплики, соблюдать пищевые табу, которые фактически держат его впроголодь, ни одним мускулом лица не выказывать страх, удивление, боль…
В интервалах между церемониями или во время последних месяцев уединения перед окончательным возвращением в лагерь неофиты ведут совершенно самостоятельный образ жизни, охотясь и обеспечивая едой себя и своих наставников, или совершают продолжительные охотничьи походы, возглавляемые взрослыми мужчинами. Но всё это никак не обучение азам охотничьего дела, а, скорее, отточка мастерства и экзамен на выживание в экстремальных условиях. Обычно к 8–10 годам (то есть ко времени начала инициаций) мальчик-абориген уже владеет прожиточным минимумом охотничьих приёмов и может, путешествуя в окрестностях общего лагеря с компанией приятелей, прокормить себя в течение нескольких дней (Hernandez 1941).
В принципе то же самое можно сказать и о внушаемых наставниками нормах племенной морали. В такого рода традиционных обществах от детей нет никаких секретов, кроме религиозных (Берндт, Берндт 1981: 115), большую часть правил поведения мальчик узнаёт задолго до посвящения.
Получается, что то, что принято подразумевать под воспитательным аспектом обрядов инициации, присуще не только им. Но в контексте посвящения уже известные знания и навыки представляются неофитам в новом свете, связываясь с переходом их в новый социальный статус и с открывающимися таинствами.
С началом инициаций всё, что успел освоить ребёнок, наполняется сокровенным смыслом и становится основой дальнейшего «историко-мифологического» образования, доступного только посвящённым.
В контексте посвящения, в свете деяний тотемических героев и событий мифического прошлого, нормы поведения, племенная мораль, мастерство в охоте или в изготовлении орудий — всё это представляется как то, что санкционирова