проживанием и переживанием некой жизненной ситуации. Любое же переживание — это событие внутренней жизни личности (Василюк 1984).
Сама игра — «понарошку», а всё, что пережито в ней, — прочувствовано по-настоящему. В этом и заключается потенциал развития личности, который содержит в себе игра. Это верно и для играющего взрослого, а для ребёнка тем более.
Злые игры или детские игры в «одеждах времени»
Для игры дети выбирают то, что воспринимается ими неотъемлемой частью окружающего мира, что наиболее интересно и насыщено с точки зрения человеческих взаимоотношений. Игра «во взрослых» и есть одна из «игровых универсалий», которая всегда облачена в «одежды времени».
Различия в ролевых играх современных детей и детей, живущих в архаичных обществах, заключаются не столько в самом игровом действе, сколько в той взрослой внеигровой реальности, которая «питает» ролевую игру. Дети играют в то, чем живут взрослые. Каковы взрослые социальные роли, — такова и детская ролевая игра. Игры чутко отзываются на самые разные события реальной жизни.
История знает совсем страшные детские игры, которые также создавались «по образу и подобию» мира взрослых. Речь идёт о детях-обвинителях, затевавших кровавые судебные процессы. Дети-обвинители особенно громко заявили о себе во времена охоты на ведьм в XVI–XVII вв., когда представления о дьявольском заговоре против человечества властвовали над умами людей, а колдовство стало универсальным объяснением всех бед. Выявление и преследование ведьм в ту эпоху было не только миссией духовенства и судебных чиновников, но и нормой поведения любого законопослушного гражданина.
В хоре обвинителей зазвучали и детские голоса. Дети самозабвенно фантазировали о ведьмах, демонах и подробностях шабаша. Они обвиняли в связи с дьяволом своих родных, соседей и посылали в костры и на виселицы тех, кого случайно невзлюбили. Порою дело доходило до самооговора. Дети утверждали, что сами состоят в связи с дьяволом и посещают развратные шабаши. Тем самым они обрекали себя на мученическую смерть.
С одной стороны, дети искренне заражались взрослыми страхами, с другой же, — они не столько искали защиты от этих страхов, сколько культивировали их и строили на них свою игру. Для детей обвинения и признания в связи с дьяволом было одной из увлекательнейших игр. Но их игры оборачивались самыми настоящими расправами.
Так, четверо дочерей почтенного сквайра из Уорбоя (Англия, 1589–1593) обвинили бедную пожилую соседку в насылании на них порчи. Детские розыгрыши, обвинения и нападки продолжались более трёх лет. В итоге соседка, её муж и дочь были подвергнуты пытке и казнены (Роббинс 1994: 451).
В Ланкаширском суде (Англия, 1612) фигурировали показания 9-летней девочки, поведавшей о «ведьминских проделках» своей матери и бабушки и «опознавшей» большинство ведьм, участвовавших в шабаше. В результате 10 обвиняемых было повешено.
В Пенделе мальчик 11–12 лет заявил, что был на шабаше и видел множество людей, но имён их не знает. Тогда, чтобы он «опознал» ведьм, его стали водить по окрестностям. Он узнал около 30 человек…
Примеры можно множить. Только в Европе насчитывается несколько десятков детей-обвинителей. И в Америке Салемское дело — не единственный случай, когда охотой на ведьм заправляли подростки.
Известны случаи возмездия, когда выросших детей-обвинителей обвиняли в колдовстве подростки нового поколения. Также известны запоздалые раскаяния взрослых женщин, признававшихся, что делали это тогда от скуки, играючи… (Роббинс 1994).
Дети играли, а взрослые были совершенно серьёзны и вершили правосудие. Взрослый мир, повинуясь игре, приводил в исполнение детские вымыслы.
Но дети-обвинители — это не только далёкое прошлое и не уникальное порождение охоты на ведьм. Сталинский террор, бесконечные процессы над «врагами народа» и массовые репрессии привели к новой вспышке эпидемии детских обвинений. Дети доносили на своих родителей в НКВД.
Всё началось с рождения одного из самых известных советских мифов о «подвиге» Павлика Морозова. В основу его была положена трагедия, разыгравшаяся в маленькой уральской деревне. Павлик Морозов донёс на родного отца, сказав, что тот помогает сосланным кулакам и препятствует созданию колхоза в деревне. Отца арестовали, судили и отправили в лагерь. Спустя полгода, в сентябре 1932 г., П. Морозов был убит.
По официальной версии, мальчика убили родственники-кулаки за донос и сотрудничество с ГПУ. Дед П. Морозова, его бабушка, двоюродный брат и дядя были обвинены в преступлении, объявлены террористами и приговорены к расстрелу. Дело Павлика Морозова гремело на всю страну.
Эта версия не выдерживает проверки даже спустя десятилетия. В 1980-х гг. оставшиеся в живых очевидцы, в том числе и учительница Павлика, рассказывали, что он никогда не был пионером, был дремуче неграмотен и ни о каких высоких революционных идеях не помышлял. Его отец ушёл из семьи, и мальчик в отместку донёс на него (Дружников 1988).
Современный историк К. Келли, пытаясь восстановить цепочку реальных событий по открывшимся в конце 1990-х годов архивным документам, показывает, что тема доноса на отца была поднята на щит только в центральной прессе. До этого в следственных материалах речь шла о семейном конфликте: когда отец ушёл из семьи, стали делить скудное крестьянское имущество, с отцовской родней отношения окончательно испортились, и мальчик в отместку стал доносить о спрятанном зерне, о несданном ружьишке на деда, на дядьку, мог и на отца донести (Келли 2009). Но в духе времени все события были представлены в виде непримиримых классовых противоречий. Созданный пропагандой Павлик Морозов утратил черты хмурого деревенского подростка и начал свою самостоятельную жизнь. Он превратился в пламенного борца и первого пионера-героя. Донос на отца был воспет как подвиг.
Социальные мифы создают образы праведников и мучеников, они же порождают героев, которые становятся действующими лицами реальной живой истории. В атмосфере маниакальных поисков врагов народа дети грезили подвигом Морозова и подражали любимому герою. Пресса, и детская и взрослая, была переполнена рассказами о его последователях: пионер донёс на мать, которая собирала в поле опавшие зерна; сын на суде выступил против отца; герой «мужественно» отрёкся и от отца, и от матери, оставшись круглым сиротой… Детей не только агитировали быть такими же, как Павлик, но и подсказывали технологию доносов.
В отдельных публикациях встречаются советы, как искать врагов народа, куда адресовать письма и как их отправлять, чтобы враги не перехватили… Одни юные обвинители славились на всю страну, другие, — напротив, засекречивались, получали прозвища, назывались «бойцами», «красными следопытами»… («Пионерская правда», 1937–38; Дружников 1988: 187–204). В середине 1930-х гг. в Артеке состоялся слёт детей, отправивших в тюрьму своих близких.
Дети способны превратить в игру самые скудные материи, а здесь шпионы, враги, контрреволюция… По сути, детям «сверху» была подсказана игра, которую представили как важнейшую социально-значимую деятельность. Пропаганда в целях воспитания нового поколения, для которого не будет существовать ни общечеловеческих ценностей, ни семейных привязанностей, превратила детскую игру в идеологическое оружие.
Взрослая реальность с тотальным недоверием и репрессиями исказила детскую игру, а пропаганда подсказала ей конкретный идеологический сюжет. Донос стал частью игры, в которой ребёнок, уподобляясь взрослым, ловил «новых ведьм». Детские обвинения как эхо вторили официальным процессам над врагами народа. Сами дети не в состоянии были понять, где заканчивается игра в подвиг и начинается трагедия жизни.
Детская игра в обвинителей[22] и в века охоты на ведьм, и в годы борьбы с «врагами народа» оказывается слишком реалистичной копией своего времени. Игровые фантазии затрагивают важнейшие струны эпохи, когда любой донос, даже детский, должен быть воспринят всерьёз. И это провоцирует совершенно особое явление. Граница между игрой и реальностью становится неотчётливой, проницаемой. Происходит взаимодействие игры и реальной жизни. Детские домыслы, выйдя за рамки игрового пространства, превращаются в свидетельские показания и с лёгкостью запускают и подхлёстывают и без того отлаженный механизм репрессий.
Так что игра не замыкается в субкультуре детства, но вносит свою лепту в жизнь общества в целом. Именно ролевая игра может стать показателем того, какой ценностно-смысловой опыт извлекают дети из настоящего и берут с собой в будущее.
В детских фантазиях и играх можно разглядеть своеобразный портрет времени, портрет, в котором присутствуют и черты настоящего, и черты будущего.
Страшное и ужасное как предмет детских забав
Детские игры вовсе не безобидны. Педагоги, психологи, фольклористы давно признали, что мир ребёнка не так уж и добр. Пасторальный образ невинного дитя, взлелеянный эпохой Просвещения, давно рассеялся. Героями детских повествований очень часто оказываются упыри-вурдалаки и вампиры, привидения, незалежные покойники и волкодлаки. Садистские мотивы детского фольклора давно привлекают внимание психологов и предоставляют широкий простор для самых разных трактовок. Наиболее популярна точка зрения психоанализа, что игровые фантазии символизируют детские чувства: ребёнок проецирует на игровых персонажей свои бессознательные страхи и отношения к близким, которые видятся главным источником всех запретов (Миллер 1999: 168).
В детской субкультуре циркулируют стандартные тексты, живописующие всяческие ужасы, не имеющие никакого отношения к собственному опыту ребёнка. Дети самозабвенно предаются вербальным жестокостям.
С 1980-х гг., как только стали ослабевать негласные запреты на «неканонический» образ советского ребёнка, предметом пристального внимания отечественных исследователей стали детские «страшные рассказы» или «страшилки»