[33].
В российском обществе волнение вызвала сама мысль о возможности реализации прав ребёнка в судебном порядке и о главенстве прав ребёнка. Ювенальное правосудие было воспринято как покушение на авторитет и устои семьи, как оправдание детского беспредела и безнаказанности. «Ювеналка» скажется на деторождении и демографии. И вообще, дети — это только начало, на самом деле это покушение на национальную культуру и государственные границы: «Ювенальная юстиция нужна для совершения оранжевых революций, а также для легализации гомосексуализма»[34]. Во всей причудливой смеси огульных обвинений во всех грехах и намёков на происки «мировой закулисы» главное опасение связано с экспансией государства в сферу семьи, с усилением общественного и юридического давления на многодетные семьи, что может обернуться шантажом и произволом местных властей. Ребёнок же, вооружённый собственными юридическими полномочиями, представлялся не иначе как маленький доносчик внутри дома, если раньше «заказывали» через налоговые органы, то с принятием закона к этому прибавятся органы опеки, родители начнут опасаться своих собственных чад (Львовский 2010).
В анамнезе сознания российского общества неизменно присутствует культ Павлика Морозова, донёсшего на своего отца. Как бы с нашим историческим опытом ювенальная юстиция не обернулась новыми юными осведомителями и попыткой «огосударствления» отношений между родителями и детьми, опасения такого рода возникли не только в религиозно-консервативных, но и в либеральных кругах.
Миф о «подвиге» Павлика Морозова родился, когда принципу классовой борьбы должно было подчиниться всё, включая отношения родителей и детей (см. Очерки 5, 6). Тоталитарным системам свойственно стремление вторгнуться во все сферы человеческих отношений, включая отношения родителей и детей, они производят «массовую атомизацию» общества, чтобы безраздельно владеть душами «изолированных человеческих особей» [Арендт 1996: 428–430].
Гитлер тоже по-своему наступал на семью, на старые понятия достоинства и чести, эпатировал немецкую публику, рекомендовал немецким девушкам отбросить ложную стыдливость и радостно соглашаться использовать своё тело по назначению при общении с отборными арийцами и рожать «государственных детей» «для фюрера», приумножать чистую расу (Эриксон 1996(а)). Национал-социализм создал своего героя, зеркальное отображение Павлика Морозова, также восставшего против родного отца. Это гитлерюгендовец Квекс, герой одноимённой повести, созданной Карлом Алоисом Шенцингером. Как и П. Морозов, Квекс погибает от руки врагов, в данном случае — это коммунисты. Так же как у истоков мифа о Павлике Морозове, в основе повести реальные события, переиначенные и переосмысленные в духе агитки. Прототипом Квекса стал юный Герберт Норкус, погибший в уличной стычке «коричневых» и «красных» в январе того же 1932 г. Точно так же как и Павлик Морозов для пионерии, Квекс-Норкус превратился в хрестоматийную для гитлерюгенда фигуру и идеал служения делу национал-социализма (Кнопп Г.; Келли 2009: 124).
В тоталитарных системах отношения родителей и детей оказываются в фокусе внимания всевидящего ока государства. Такие системы воспевают молодое поколение, внушают ему, что именно оно олицетворяет будущее, противопоставляют его консерватизму и рутине «стариков», но при этом разногласия между поколениями отцов и детей направляются в идеологическое русло, и бунтарский дух юности идёт на службу режиму. Такое внимание к детям выводит их на передовую линию борьбы, так как более всего они нужны в качестве жертв убиенных, мучеников для оправдания и придания ценности той идеологии, которой служили: «Чем больше людей погибнет во имя нашего движения, тем скорее они обессмертят свои имена. На обвинения наших критиков у гитлерюгенда есть ответ, подтверждённый историей… Нет никаких аргументов против молодёжного движения, которое во имя высокой идеи жертвует людьми и безостановочно продвигается вперёд…» [Кнопп Г.].
Идеологи разных мастей эксплуатируют особенности подросткового и юношеского возраста: в этот период человек должен определиться, кто ты есть, кем вступаешь во взрослую жизнь. Пятый кризис человеческой жизни, описанный Э. Эриксоном, посвящается такому поиску своего места в жизни[35]. Атрибутом этого этапа жизни и этого кризиса идентичности становится потребность в преданности чему-либо и потребность в отрицании — одно должно быть с негодованием отвергнуто, а другое — воспето. Именно поэтому молодёжь будет «внимать зову фронтира… участвовать в почти любых священных войнах… …она готова предоставить физическую силу и своё громогласье восстаниям, бунтам, линчеванию, часто мало зная и ещё меньше заботясь о том, в чём же действительная суть дела» (Эриксон 1996(б) Лютер 1996: 83).
Особенности детского/подросткового мировосприятия могут подтолкнуть ребёнка встать на путь доносов в ситуации конфликта внутрисемейных устоев и социальных норм. Психологическая «подоплёка» детских доносов заслуживает особого внимания.
Думаю, что многие детские доносы находятся в этой же плоскости слепого следования правилу и букве закона. Вспомним, что на ранних этапах освоения социальных норм, как это показали и Ж. Пиаже, и Л. Кольберг (см. Очерк 6), дети склонны слепо следовать правилу. Тогда-то они и обнаруживают, что правила эти сплошь и рядом нарушаются. Даже не будем говорить о двойной морали, довольно и того, что дети не всегда могут понять, сколь значительно и масштабно правило, в каком контексте от него отступили и во имя чего. Дети и подростки, которые только осваивают мир норм, правил, законов и прописных истин, как и любые новообращённые неофиты — самые большие праведники. Беда в том, что в силу юного возраста они даже не задумываются об относительности истины.
И ещё один атрибут психологии детей и подростков: они ещё меньше, чем взрослые, задумываются о последствиях своих поступков. «Павлики Морозовы» не задумывались ни об участи тех, кого заклеймили «врагами народа», ни о собственной сиротской доле. Просто честно поступали так, как от них требовали.
Превратится ли детская жалоба в донос — вопрос исторического времени и места. Смотря как в данном конкретном обществе расценивается «проступок» родителя!
Хорошо, что курение не рассматривается как преступление, когда маленькая Юля жалуется любимой учительнице, что папа курит (см. Очерк 6). А вот неуплата налогов, в отличие от курения, преследуется законом. Возможно, что другая девочка из США, которая рассказала о том, что её родители не уплатили налоги, вовсе не желала им ничего плохого и сделала это из детской преданности «объективной морали», из наивного стремления к порядку — надо, чтоб всё по правилам! Но её жалоба превратилась в донос и имела совсем иные последствия.
Справедливости ради надо заметить, что у детских доносов, в том числе и на своих близких, своя давняя история, они — явление редкое, но совсем не уникальное.
Знаменитый диалог Сократа о том, что есть благочестие, ведётся вокруг попытки молодого прорицателя Евтифрона донести на своего собственного отца, который наказал раба, а тот умер. У Сократа нет однозначных решений сложных проблем, но ему явно претит донос сына на отца и чтобы сын уличал отца в свершённом им преступлении (Платон «Евтифрон»).
Детские доносы фокусируют на себе лейтмотивы своего времени, будь то «охота на ведьм» (Очерки 5 и 6) или поиск «врагов народа». В XIII в. на волне гонений на еретиков папа Иннокентий IV требовал от детей следить за собственными родителями.
«Домострой» на несколько веков утвердил и оберегал норму, что чадо должно было родителя «послушати его во всём и чтити его» и «наказание его с любовию приимати» («Домострой», Гл.14). Эта норма пережила века, и старорусское законодательство XVIII — первой половины XIX веков ни в коей мере не ставит её под сомнение, ребёнок всецело остаётся предан родительской власти. По закону, доносы от детей на родителей не принимались, за исключением доноса о преступлениях государственных. Старорусское право ставит интересы государства всё же выше семейных устоев: пусть семья закрытый мир, где всё отдано на откуп главы дома, пусть не может дитя идти против родителей, но Государь-отец всё же важнее отца родного. Так что и во вполне патриархальном обществе дети могут быть против родителей. А презираемый всеми донос, осиянный государственными интересами, превратится в гражданский долг.
Детские доносы возникают не столько по инициативе ребёнка, сколько по запросу времени. В качестве свидетелей детей выслушивали только в разгар охоты на ведьм и только в судах над ведьмами, в любых других ситуациях они были юридически неправомочны. Только в атмосфере всеобщей подозрительности жалоба превращается в донос, а донос — в проявление бдительности[36].
Так что появление детей-доносчиков не зависит от конкретных юридических практик. Нигде в мире ювенальная юстиция за полтора столетия своего существования не породила эпидемий детей-доносчиков, в отличие от охоты на ведьм или поиска «врагов народа» в 1930-е гг. в СССР. Сама по себе «ювеналка» в «беспредел опёк» превратиться не может, так как не несёт в себе ни идеологии поиска врагов, ни апологии доносительства. Последнее — атрибут более глобальной социальной системы. Хоть сколько-нибудь «здоровым обществом» (понятие, подробно разработанное Э. Фроммом) детские доносы заправлять не смогут и устои его не подорвут.
Если «ювеналка» превратится в «беспредел опёк», а любая жалоба станет поводом для последующих репрессий — то это уже просто беспредел, свидетельство того, что под личиной ювенального правосудия скрывается оскал тоталитарной системы.
В истории не раз светские и/или духовные власти эксплуатировали особенности детской психологии и приверженность «объективной морали», разводя родителей и детей по разные стороны «баррикад».