Выступая в роли «социального заказчика» будущих граждан, государство самыми различными способами вмешивается в отношения между поколениями. Оно может требовать беспрекословного подчинения родительскому авторитету, воспевать патриархальные ценности и самого себя ассоциировать с глобальным родителем — это признаки консервативного государства, которое не приветствует инновации и бежит от диалога с новой реальностью. Или, напротив, государство может требовать тотальных перемен, сметая на своём пути все традиции, и тогда детско-родительские отношения рано или поздно оказываются под прицелом идеологии. Стоит вспомнить, с каким революционным пылом молодое советское государство стремилось перестроить семейные отношения. «Крылатый эрос» призывал к свободной любви «пчёл трудовых», а новое поколение граждан Страны Советов должна была воспитывать не малограмотная труженица-мать, а детские сады и коммуны[37].
Государство может вмешиваться в детско-родительские отношения, но никакая директивная политика не сможет решить проблемы отцов и детей, особенно в наше время стремительных перемен, когда разрывы между поколениями остро ощущаются.
Отцы — дети — деды
Ещё в 70-х гг. прошедшего века М. Мид обратила внимание, что происходящие в мире процессы миграции, разрушение традиционных укладов жизни в самых разных уголках мира, научно-технический прогресс кардинально меняют отношения между поколениями. По тому, как складываются отношения между поколениями, М. Мид выделила три типа культур:
• постфигуративные культуры, где дети учатся у своих предков: «…деды, держа в руках новорождённых внуков, не могут себе представить для них никакого иного будущего, отличного от их собственного прошлого… прожитое ими — это схема будущего для их детей» (Мид 1988: 322). К постфигуративным относятся традиционные бесписьменные общества, а также религиозные и идеологические анклавы, которые обосновывают своё право на власть над великим прошлым. «Основные навыки и знания передавались ребёнку так рано, так беспрекословно и так надёжно — … что у ребёнка не могло быть и тени сомнения в понимании своей собственной личности, своей судьбы» (Мид 1988: 322–323);
• кофигуративные культуры, в них «опыт молодого поколения радикально отличен от опыта их родителей, дедов и других старших», «преобладающей моделью поведения …оказывается поведение их современников… Кофигурация начинается там, где наступает кризис постфигуративной системы… в результате развития новых форм техники, неизвестных старшим; вслед за переселением в новую страну, где старшие всегда будут считаться иммигрантами и чужаками; в итоге завоевания… или же в итоге мер, сознательно осуществлённых какой-нибудь революцией, утверждающей себя введением новых и иных стилей жизни для молодёжи» (Мид 1988: 345, 342–343);
Наступает, однако, время, когда родители …возмущаются недостатком почтения, внезапно проявляющимся у ребёнка.
Они перестали быть для него высшими идеалами.
• префигуративные культуры складываются в обществах с большой социальной мобильностью, когда «предстоящее неизвестно». В них неизбежен разрыв между поколениями по образованию и стилю жизни, и как следствие меняются отношения между поколениями отцов и детей: «…недавно старшие могли говорить: „Послушай, я был молодым, а ты никогда не был старым“. Но сегодня молодые могут им ответить: „Ты никогда не был молодым в мире, где молод я…“» (Мид 1988: 360).
Начало ХХI века — это время префигуративных культур. Эпоха интернета, цифровых технологий, виртуальных реальностей. Всё ускоряется, и даже поколения сменяются быстрее, сокращая привычные 25–30 лет, которые раньше отводились на когорту: поколение Х (1969–1983), миллениалы (1984–1993), поколение Z (1994–2002)[38]. Пришло поколение Z, которое не может представить себе жизнь без смартфонов, социальных сетей, стримов и ютюба. По владению гаджетами и поиску по сети школьники стабильно опережают своих учителей — обо всём этом сказано достаточно много (Бэки Уэйд 2008, Солдатова, Зотова и др., 2011).
Множество перемен в повседневном обиходе делают наше общество всё более префигуративным. Техническая оснащённость оборачивается принципиально иным мировосприятием: миллениалы, а тем более поколение Z привыкли получать новости в режиме онлайн из самых разных источников, привыкли к сетевым сообществам, привыкли быть всё время на связи. Они постоянно «стримят» по 23 часа видеоконтента в неделю, они аборигены в мире диджитала и описывают себя как «глобалистов с быстроменяющейся самоидентификацией»[39]. Разноголосье мнений и норм поведения для них привычно, они предпочитают уникальное и неповторимое стандартному и общепринятому.
В образовавшийся ценностный, технический, мировоззренческий зазор между поколениями попадает много чего: вышеупомянутые кидалты и геймеры, которые не спешат взрослеть или совсем иначе строят свою жизнь, пытаясь воспринимать как большую игру практически всё — реальность, свой возраст, идентичность и даже исторический опыт с его горьким привкусом; и школьники, которые призывают учителей к месту и не к месту считаться с Декларацией о правах ребёнка; и даже политика с её уличными протестами, когда постфигуративные «верхи», с убеждением в непогрешимости и непреклонности своего авторитета, пытаются возглавить, лидировать, ликвидировать — и наталкиваются на префигуративное общее сетевое инакомыслие, малоперсонифицированное и разнообразное.
Как только власти выхватывают кого-то из толпы, называют «врагом», он тут же и превращается из «просто девочки, просто мальчики» в лицо, которое имеет своё мнение. Более того, миллениал-Z всегда готов к тому, чтобы озвучить своё отношение, поделиться впечатлениями, он не раз выкладывал ролики в интернете, бросал клич виртуальному сообществу, что-то сообщал, что-то узнавал. Другой вопрос, наивно ли его мнение, прозорливо ли оно, ошибочно ли — но миллениалу или представителю поколения Z невдомёк, что в его лета «не должно сметь своё суждение иметь». Благодаря цифровым технологиям молодое поколение перестало быть «безмолвствующим большинством»[40], и многоголосье в сети, дискуссии, выплёскивающиеся в реальность, для него — норма жизни и среда обитания.
Родившись «с гаджетом в руке», миллениал-Z привык быть центром своего сетевого мира, а виртуальный мир чутко отзывается на все пользовательские запросы. К тому же он геймер, который привык строить цивилизации и разрабатывать стратегии. Миллениалы-геймеры имеют принципиально иной опыт взаимодействия с окружающей средой, который переносится и на взаимодействие с настоящим, не виртуальным миром. Одной из черт «поколения геймеров»[41], тем более геймеров-миллениалов и геймеров-Z, становится иллюзия виртуальной всесильности — иллюзорное убеждение, что тебя должны слышать и слушаться, надо только найти правильное сочетание клавиш (Тендрякова 2015).
К патриархальному идеалу «Домостроя» взаимоотношений родителей и детей вернуться в современном мире невозможно, как бы ни ратовали за него сторонники консервативно-религиозного воспитания. «Категорический императив» — что чадо не имеет никоим образом права идти против родителя, а должно во всём ему подчиняться — этот оплот постфигуративного общества — в современном префигуративном мире работать не будет.
…[Взрослые] отпустили себе грехи и отказались от борьбы с собой, взвалив эту тяжесть на детей.
Конечно же, проблема разрыва между поколениями появилась задолго до цифровой революции или до выделения М. Мид трёх типов культур. Она, что называется, стара как мир. Здесь принципиально важен темп перемен и размер зазора между поколениями.
Зазор между поколениями, похоже, в ближайшее время будет только нарастать. Проблемы «отцов и детей» на каждом витке истории обретают собственное обличие и собственный накал — от внутрисемейных разногласий до революционного пафоса и сбрасывания статуй с пьедестала. Но и это не ново. История — это не только смена общественных формаций, противостояние цивилизаций или классовая борьба, это ещё и постоянный диалог поколений, просто в эпоху стремительных перемен он становится интенсивнее и во многом благодаря социальным сетям артикулированнее.
Ллойд де Моз, представляя свою версию европейской истории (см. Введение), считал, что в сфере детско-родительских отношений происходит переосмысление прошлого и настоящего, изживание вытесненных страхов и комплексов, а для психоанализа это как раз то, что меняет общество: «Нам ещё предстоит разобраться, каким образом изменения в стиле воспитания детей влекут за собой исторические изменения» (Де Моз 2000: 86).
В психоанализе детерминация социально-исторических процессов всегда представляется как сила/интенция, исходящая из недр бессознательного (независимо от того, понимаем ли мы его по Фрейду или по Юнгу). Психоаналитические версии истории неоднократно подвергались критике, и не это сейчас в фокусе нашего внимания. Вслед за де Мозом обратим внимание лишь на то, что сфера отношений «дети и взрослые» и сама субкультура детства содержат в себе потенциал развития, причём не только ребёнка, но и общества.
Инновации под защитой детства
Субкультура детства, детские игры и фольклор оказываются прибежищем не только вышедшей из повседневной жизни старины, «обветшалой обрядности», магических заклинаний, тайного счёта (см. Очерк 5), но и проводником инновационных начинаний. Будучи, по сути, культурной периферией, детство не особо строго отслеживается разного рода контролирующими механизмами и инстанциями — ведь детям по определению можно вести себя не так, как серьёзным взрослым, пределы допустимого для них куда шире, границы нормы подвижнее.