То же самое относится и к нашим современным орудиям. Движения тела подстраиваются под рукоятку инструмента. Рукоятка не менялась до тех пор, пока не появились станки. Рукоятка рубанка выглядит так, как будто она сделана для руки. Ее форма разработана таким образом, чтобы облегчить наши движения. Если бы для строгания использовался другой вид движения, то и форма рукоятки должна была бы быть иной, при этом работа с исторически сформировавшейся ее формой закрепляет приобретаемые нами привычные движения.
Еще один пример – это осанка. Мы сидим на стульях. Нам нравится, когда спина поддерживается, а ноги стоят на полу. Индейцам это совсем неудобно. Они сидят на земле. Одни вытягивают ноги вперед, другие – в стороны. Многие приседают на колени, раздвигая под собой голени и усаживаясь на землю между ними. Для большинства взрослых в нашем обществе такая поза невозможна.
Форма мебели зависит от нашей привычной позы. Кто-то спит на спине, кто-то на боку. Во втором случае голове комфортнее лежать на подушке. Спящим на спине удобнее поддерживать шею узким валиком, когда плечи лежат на поверхности, а голова находится в приподнятом состоянии. Тем, кто привык спать на боку, валик не подойдет. Таким образом, формы стульев, кроватей, столов и многих видов домашней мебели определяются нашими двигательными привычками. Они сложились как выражение этих привычек, но их использование заставляет каждое последующее поколение следовать тем же привычкам. Таким образом, они стабилизируют их и доводят до автоматизма.
Сложность изменения форм, зависящих от устоявшихся двигательных привычек, хорошо иллюстрируется неизменностью клавиатуры фортепиано, которая выдерживает все попытки усовершенствования, или сложностью форм и недостаточностью количества символов нашего алфавита, которые с трудом осознаются большинством тех, кто на этом алфавите пишет и читает. Во всех этих случаях универсальность привычек в социальной группе приводит к соблюдению правил всеми входящими в нее членами.
Наиболее автоматизированной деятельностью человека является его речь, и стоит задаться вопросом, насколько обычная речь обусловливает соответствие наших действий и мыслей. Проблему можно сформулировать и так: насколько язык управляет нашими действиями и мыслями и насколько наше поведение управляет языком? Некоторые аспекты этого вопроса уже затрагивались ранее.
Язык устроен таким образом, что при возникновении новых культурных потребностей он предлагает формы для их выражения. В нашем лексиконе есть большое количество слов, возникших в связи с новыми изобретениями и идеями, которые были бы непонятны нашим предкам двести лет назад. С другой стороны, исчезли слова, в которых больше нет необходимости.
То, что относится к словам, в равной степени относится и к формам. Многие примитивные языки выражают идеи очень конкретно. Место, время, модальность любого высказывания обозначаются точно. Индеец с острова Ванкувер не скажет «этот человек мертв», он скажет «этот человек, который скончался, лежит мертвым на полу этого дома». Он не выражает, согласно форме своего языка, мысль «этот человек мертв» в обобщенной форме. Может показаться, что неспособность формулировать обобщенное высказывание – это дефект его языка. На самом деле ему не нужны обобщенные высказывания. Он говорит со своими согражданами о конкретных событиях повседневной жизни. Он не говорит об абстрактной доброте, он говорит о доброте конкретного человека, и у него нет повода использовать абстрактный термин. А что происходит, когда его культура меняется и требуются обобщенные термины? Здесь на помощь приходит история нашего языка. Мы не возражаем против того, чтобы залить язык в новые формы и создать те, которые нам нужны. Если философ разрабатывает новую идею, он заставляет язык создавать средства, которые будут адекватно выражать его идеи, и если они приживаются, то язык следует за ним. Внимательное изучение примитивных языков показывает, что эти возможности всегда заложены в их структуре. Когда миссионеры обучают туземцев переводить Библию и Молитвенник, они вынуждают их совершать насилие над существующими формами, и это всегда возможно. Можно сказать, что культура определяет язык.
Наиболее поучительны в этом отношении те слова, которые выражают системы классификации, прежде всего в числовой системе и в таксономии отношений.
В основе счисления лежит группировка единиц. Мы считаем десятками, причем делаем это автоматически. Некоторые языки группируют единицы по пятеркам и объединяют четыре пятерки, то есть все пальцы на руках и ногах, в более высокую единицу. На английском языке их система счета выглядела бы следующим образом: one, two, three, four, five («один, два, три, четыре, пять») – количество пальцев на одной руке; one, two, three, four, five (один, два, три, четыре, пять) – количество пальцев на другой руке; one, two, three, four, five (один, два, три, четыре, пять) – количество пальцев на одной ноге; one, two, three, four[12] (один, два, три, четыре) – количество пальцев на другой ноге; и, наконец, то что, у нас обозначается как twenty (двадцать) у них именуется эквивалентом слова man (человек). Если я хочу назвать на этом языке число 973, то мне придется группировать единицы не в 9 раз по 10 раз по 10 (900) плюс 7 раз по 10 (70) плюс 3, а в 2 раза по 20 раз по 20 (800) плюс три на другой руке (= 8), умножить на 20 (160) плюс три на одной ноге (= 13). Другими словами, число 973 в нашей системе счисления представлено как 900 + 70 + 3. На другом языке число 973 будет представлено как произведение 2 и 400 плюс сумма цифр 5 + 3, умноженная на 20, плюс сумма 10 + 3. Каждое число делится на группы единиц, кратные 20, 400, 8000 и т. д. Начать использовать новую систему счисления в автоматическом режиме представляется чрезвычайно сложным процессом.
В основе наших отношений лежит несколько простых критериев – поколение, пол, прямое происхождение или боковая линия. Мой дядя – человек первого восходящего поколения, мужчина, боковая линия. У других народов эти критерии могут быть совершенно иными. Например, разница между прямой и боковой линией может не учитываться, а термины могут различаться в зависимости от пола говорящего. Так, мужчина называет одним термином свою мать и всех женщин первого восходящего поколения, для сыновей и племянников тоже есть всего один термин родства. В такой понятийно-терминологической системе понятие и эмоциональная значимость нашего слова «мать» не могут быть переданы. Приспособление к новым понятиям, делающим невозможной привычную автоматическую эмоциональную реакцию на термины родства, также будет чрезвычайно трудным.
В других случаях язык изменяет формы нашего мышления. Всякий язык по-своему классифицирует чувственный опыт и внутреннюю жизнь, и мысль в определенной степени подчиняется связям между словами. Для нас такие действия, как ломать, рвать, складывать, могут вызывать представления о том, какие вещи мы ломаем, рвем или складываем. В других языках эти слова столь явным образом выражают способ выполнения этих действий: давление, растяжение рукой или жесткость, твердость, форму, податливость предмета, что поток идей формируется именно в соответствии с их языковым выражением.
Еще более важную роль играет интонация. Особенно в случае тех слов, которые являются символами групп идей, на которые мы автоматически реагируем определенным образом и которые имеют фундаментальное значение в формировании нашего поведения. Они выполняют функцию спускового крючка для запуска привычных действий. В нашей современной цивилизации к этому классу относятся слова «патриотизм», «демократия» или «автократия», «свобода». Реальное содержание многих из них не так важно, важна их эмоциональная составляющая. Свободы может и не быть, а слово-символ сохраняется во всей своей силе, хотя реальное состояние может вполне описываться как подчинение. Слово «демократия» побудит людей смириться с автократией до тех пор, пока символ остается неизменным. Смутные понятия, выражаемые этими словами, способны вызвать сильнейшие реакции, стабилизирующие культурное поведение людей, даже если внутренняя форма культуры претерпевает значительные изменения, остающиеся незамеченными из-за сохранения символа.
Слова – не единственные символы, влияющие на поведение людей подобным образом. Существует и множество объективных символов, таких как государственные флаги или крест, канонизированные литературные и музыкальные формы, которые приобрели значение символов, например молитвы различных конфессий, национальные песни и гимны.
Консервативная сила всех этих символов основана на их эмоциональном воздействии.
Единообразие автоматической реакции всего общества представляет собой один из самых мощных факторов, обеспечивающих устойчивость. Когда все реагируют одинаково, отдельному человеку становится трудно дистанцироваться от общепринятых привычек. В сложной культуре, где присутствуют различные установки, вероятность изменений должна быть гораздо выше.
Наглядной иллюстрацией этому служит контраст между культурой первобытных племен и нашей современной цивилизацией. Наше общество не является однородным. Даже самые образованные из нас не могут участвовать во всех видах деятельности нашей цивилизации. В первобытных племенах различия в занятиях, интересах, знаниях сравнительно невелики. Каждый человек в значительной степени знаком со всеми понятиями, эмоциями и действиями сообщества. Степень единообразия поведения схожа с той, что мы сейчас ожидаем от члена определенного социального круга лиц. Человек, не соответствующий привычкам мышления и действий своего круга, теряет авторитет и должен покинуть этот круг. В нашей современной цивилизации такой человек, скорее всего, найдет себе другой круг, привычкам которого он сможет соответствовать. В первобытном обществе такие круги отсутствуют. У нас наличие множества групп с разными стандартами интересов и поведения служит стимулом для критического самоанализа в силу постоянно возникающих конфликтов групповых интересов и других форм тесных контактов. У первобытных людей внутри племенной единицы этого стимула не возникает. По этим причинам индивидуальная независимость достигается с гораздо большими трудностями, а племенные нормы имеют гораздо большую силу.