Можно считать вполне оправданным изучение сложных взаимосвязей экономической жизни и всех других многочисленных проявлений культуры, но нельзя назвать все остальные аспекты иждивенцами экономики. Зависимость экономической деятельности от изобретений, социальной структуры, искусства и религии так же подлежит изучению, как и зависимость изобретений, социальной структуры, искусства и религии от экономической деятельности.
Экономические условия служат причиной многих из этих аспектов и с равной степенью истинности являются их следствием. В силу своего психологического и социального происхождения социальные связи и конфликты, концепции, эмоциональная жизнь и художественная деятельность могут быть сведены к экономическим факторам лишь отчасти.
Как географическая среда действует на культуру, изменяя ее, так и экономические условия влияют на существующую культуру и, в свою очередь, изменяются ею.
И здесь мы подходим к последнему вопросу. Может ли антропология внести вклад в управление будущим развитием человеческой культуры и благосостоянием, или нам надлежит довольствоваться тем, что мы только фиксируем ход событий, а они идут своим чередом? Я полагаю, мы убедились, что знания из области антропологии могут помочь нам во многих вопросах политики. Это не значит, что мы способны предсказать конечные результаты наших действий. Утверждается, что человеческая культура – это нечто сверхорганическое, что она приводится в действие законами, не подчиняющимися воле какого-либо индивида, участвующего в культурной жизни, но изначально присущими самой культуре. Подтверждением этой точки зрения могут стать некоторые из упомянутых ранее постепенных изменений. Рост объема знаний, освобождение личности от оков традиционного мышления, расширение политических единиц можно назвать регулярно происходящими явлениями.
Вряд ли целесообразно относиться к культуре как к чему-то мистическому, действующему вне сообщества ее индивидуальных носителей и развивающейся за счет собственных механизмов. Жизнь общества поддерживается его членами, действующими как по отдельности, так и совместно под влиянием традиций, в которых они выросли, и в окружении продуктов своей собственной деятельности и труда своих предшественников. Это определяет положительный или отрицательный вектор их активности. Они могут продолжать действовать и думать в соответствии с унаследованными парадигмами, а могут начать двигаться в противоположном направлении. Увлечение какой-либо идеей или изобретением может повести их в разные стороны. При ретроспективном рассмотрении это может выглядеть как предопределенная эволюция.
Состояние общества в данный момент зависит от взаимодействия индивидов, находящихся под влиянием традиционного поведения. Оно не является суммой действий отдельных личностей; скорее индивиды и общество связаны функционально.
Приводящие к изменениям силы реализуются в индивидах, составляющих социальные группы, а не в абстрактной культуре.
Здесь, как и в других социальных явлениях, нельзя исключить случайность в силу появления или отсутствия выдающихся личностей, благосклонности природы, непредвиденных открытий или контактов, и поэтому выступать с предсказаниями невозможно, или же они будут ненадежными. Невозможно установить законы развития, за исключением наиболее обобщенных форм, равно как и подробно предсказать траекторию эволюции.
Все, что мы можем делать, это наблюдать и оценивать наши действия день за днем, стремиться понять происходящее в свете того, что мы узнали, и предпринимать соответствующие шаги.
Памяти Франца Боаса
А. Л. КрёберФранц Боас как человек
21 декабря 1942 года в Нью-Йорке умер Франц Боас: мир потерял величайшего антрополога, а Америка – одну из самых ярких фигур в своей интеллектуальной жизни.
Родился он 9 июля 1858 года в городке Миндене, что в Вестфалии. Из шестерых детей до взрослого возраста дожили только он и три его сестры. Отец, Майер Боас, был преуспевающим предпринимателем. Мать, Софи Боас, была женщиной неординарной: она стояла у истоков первого детского сада нового образца в Миндене, была в дружеских отношениях с Шурцем, Кинкелем, Якоби и другими ревнителями революционного движения 1848 года. О юности Боаса мало что известно: нет ни письменных источников, ни устных преданий. Он не был скрытным человеком, но в зрелые годы мало вспоминал прошлое. Его интересы были поглощены настоящим и будущим. Если он и погружался в личную биографию, то лишь на мгновение или для того, чтобы проиллюстрировать какой-то общий момент. Первые девятнадцать лет его жизни прошли под семейным кровом; школу и гимназию он посещал в Миндене. В детстве изучал ботанику и интересовался палеонтологией; он рано овладел игрой на фортепиано и занимался, находя в этом отдохновение, до глубокой старости.
Как это было принято в то время, университетское образование он получал четыре года, последовательно обучаясь в Гейдельберге, Бонне и главным образом Киле. Его первой специализацией, по-видимому, была физика с математическим уклоном, но постепенно он переключился на физическую, а затем и культурную географию. В этом он шел по стопам своего главного учителя Теобальда Фишера, за которым последовал после перевода последнего в Киль. Смена или расширение интересов такого рода, разумеется, свидетельствует о влиянии старшего на своего двадцатидвухлетнего ученика, хотя такой образ и не согласуется с образом Боаса в зрелом возрасте или даже несколько лет спустя – человека, который сам прокладывал новые пути и лишь потом искал единомышленников.
Боас получил докторскую степень в 1881 году в возрасте двадцати трех лет. Его диссертация называлась «К вопросу о понимании цвета воды». Подход был всецело теоретическим, но лишь в незначительной степени экспериментальным. Проанализировав литературу по проблеме, он провел и описал два исследования: о поглощении света водой и о поляризации света, отраженного от воды. Диссертация относится строго к области физики, а не географии, но в ней уже выкристаллизовывается подход, который станет основополагающим для Боаса в антропологии: приложение анализа и доказательств – строгих как в физике – к естественным и культурным явлениям. Получить законы, сравнимые с законами физики, было, разумеется, невозможно, и Боас всегда это ограничение сознавал. Он всегда с недоверием относился к поиску эквивалентов физических законов в области культуры, психической и биологической деятельности. В ранние годы он порою отвергал такого рода притязания; позже, под давлением необходимости решать масштабные задачи общего характера молчаливо с ними соглашался, вероятно, смиряясь в уме с ними как с необходимыми словесными формулировками. И все же эта ранняя, стойкая и, вероятно, врожденная склонность к физическому методу была обусловлена сильным побуждением рассматривать явления как таковые. Отсюда – его принципиальная установка, выдвинутая, как только он перешел в область культуры, согласно которой явления могут быть правильно рассмотрены только в контексте, к которому они примыкают. Зиждился ли этот принцип, утвержденный им в антропологии, на интересе к явлениям как таковым или был плодом интеллектуальной проницательности, сказать трудно. Очевидно, что Боас оставался в стороне от откровенно исторического подхода, в котором явления рассматриваются как таковые, но в котором именно их контекст становится первостепенным вопросом. Сам он в историческом ключе писал немного, и работы эти нельзя назвать серьезными: он занимался этим как будто вопреки внутреннему убеждению. Исторический подход – неизбежно и синтетичен, и интуитивен; и Боас в строгости аналитической наглядности и недоверии к интуиции оставался физиком в душе. Он не доверял даже своим прозрениям: у него их было достаточно, но он безжалостно их подавлял.
Однако, если дело не относилось к его профессиональной области, он был вполне расположен к субъективному взгляду. В его время было принято помимо защиты непосредственно диссертации выдвигать и обосновывать ряд других тезисов. Его последний тезис гласил, что новомодная на тот момент оперетта – явление предосудительное (verwerflich) в равной степени по соображениям эстетическим и нравственным. Когда много лет спустя его спросили, почему он выбрал именно это положение, он ответил, что испытывал сильные чувства по этому вопросу. Увы, этот протест, похоже, среди коллег-ученых серьезных возражений не вызвал. Эстетические пристрастия Боаса – как в литературе, так и в музыке – всегда оставались сугубо классическими, лишь с едва заметными оттенками и нюансами, неотъемлемыми для жителя Германии XIX столетия. Превыше всех он ставил Бетховена и при этом оставался крайне нетерпимым к любым проявлениям легкомыслия.
Из пяти других его тезисов только один относился к области физики – теоретической физики – и гласил, что сила масс не зависит от их скорости и ускорения. Три тезиса были географическими и высвечивали тот уклон, который он перенял у Фишера: взвешенные частицы – причина рассеянного солнечного света; география необходима как основа истории; и – пророчество о будущем – Гренландия не может простираться далеко на север за пределы широты 83°. Пятое положение заключалось в том, что закон Тальбота о восприятии яркости прерывистого света нуждался в математической демонстрации. Такое доказательство он привел в следующем году в журнале «Анналы физики». В ту пору он также всерьез интересовался пороговой теорией Фехнера. За 1881 и 1882 годы он написал и издал еще не менее шести статей для «Архива Пфлюгера», в том числе по так называемой главной психофизической проблеме.
Все эти работы носят всецело теоретический и математический характер, а не экспериментальный. Относительное отсутствие интереса к эксперименту оставалось с Боасом всю его жизнь и, похоже, было глубоко укоренившимся свойством его ума. Быть может, именно этот фактор так быстро увел его из физики. Вероятно, на него совершенно не повлиял Джеймс Кеттелл, несмотря на их долгое и тесное сотрудничество в Колумбийском университете. В течение нескольких лет на своих семинарах Боас уделял много времени изучению Вундта, но его занимала именно психология народов, а не экспериментальная психология. Он также долгое время был склонен с подозрением относиться к идеям Менделя, очевидно, больше доверяя статистическому анализу, чем экспериментальным данным по отдельным признакам. Некоторые из его собственных антропометрических исследований предвосхитили сегрегацию признаков. Когда менделизм был заново переосмыслен (при этом в первом приливе энтузиазма многочисленные факторы упускались из виду, и существовало предубеждение о том, что все признаки однофакторные), Боас продемонстрировал, что некоторые человеческие признаки, такие как цвет глаз и форма головы, по простым менделевским законам не передаются. Он был совершенно прав: как обычно, его неумолимый критический ум оказался на высоте; но возможно, что характерное для него безразличие к эксперименту сыграло свою роль в создании особого рода критического анализа. Для физика XIX века такой подход был неожиданным. Остается два пути: теоретическая физика с максимумом математики и минимумом феноменологических вопросов или переход к области, в которой данные явления исследуются без экспериментов, но по возможности с математическим подходом или, по крайней мере, с методами, в некоторой степени напоминающими строгость математики. Боас выбрал последний путь. Его быстрый переход от географии к антропологии, возможно, объясняется тем, что он интересовался связями между людьми. Тот факт, что в рамках антропологии он был специалистом в двух противоположных отраслях – антропометрии и лингвистике (поистине неповторимое сочетание), – очевидно, объясняется, с одной стороны, его талантом к работе с