времени строгих требований; но кто, кроме Боаса, имел мужество жить в соответствии с ним? Быть может, иногда Сепир.
В преподавании лингвистики подход Боаса был полностью индуктивным и эмпирическим. Он предлагал вниманию студентов текст и приступал к его построчному анализу, по ходу дела разворачивая структуру языка. Это был совершенно новый метод, чрезвычайно интересный для студентов. Разумеется, метод был емким воплощением особого подхода к лингвистике, послужив прочным обоснованием боасовского принципа рассмотрения каждого языка с точки зрения его собственной, а не некоей предвзятой или готовой теоретической модели. Началось все не слишком благоприятно. Его первая группа, собиравшаяся каждый вторник по вечерам у него дома за обеденным столом, состояла из археолога, преподавателя английского языка и предприимчивого невзрачного парня, который вскоре после этого ушел из антропологии так же внезапно, как и пришел, и которому после двухчасового разбора чинукского языка требовалось несколько банок пива, чтобы снять напряжение. Однако наблюдался устойчивый рост как качества, так и количества студентов: в итоге, когда Боас вышел на пенсию, все почти без исключения, кто занимался чем-то в области американских языков, прошли обучение либо у него, либо у его ученика Сепира.
Как учитель Боас был решительно односторонним, но в этом же заключалась и его сила. По сути, он не учил ничему, кроме принципов, методов и проблем, подкрепленных только такими конкретными данными, которые были необходимы его уверенному и быстрому уму для понимания ситуации. Нагрузка полностью ложилась на студента; если он брал ее на себя, Боас был готов предоставить ему интеллектуальное руководство. Таким образом, если бы его целью был анализ формы языка, он бы сразу перешел к этому без дальнейших проволочек, не тратя время на объяснения различий в вариантах звука k; на уроках статистики он писал на доске уравнения, включающие функции; студенту оставалось самостоятельно освоить фонетику или исчисление, необходимые для понимания. Иногда он преподавал физическую антропологию и этнологию, но подаваемая информация всегда была организована в соответствии с теоретическими и методологическими принципами. Например, демонстрировались антропометрические методы, которые были использованы один раз, а затем подробно обсуждались их значение и ограничения. Все остальное студенту предстояло освоить самостоятельно. Такая позиция была сродни безразличию к эксперименту, о котором уже говорилось. Что же, Боас был превосходным учителем для человека, который уже имел талант к науке, но для среднестатистических студентов, привыкших к «рациону» из массы фактов, тщательно организованных для усвоения, он не представлял ничего особенного. Боас в самом деле в течение нескольких лет читал вводный курс общей антропологии в Колумбийском колледже. Затем он отказался от нее из-за разногласий с администрацией по поводу ассистентов и сделал это, похоже, с облегчением. Напротив, параллельный курс в Барнардском колледже приносил ему удовлетворение. По всей вероятности, он был менее бескомпромиссен по отношению к девушкам; во всяком случае, они скорее сознавали гениальность, бывшую основанием его неудобоваримых лекций. Личную человеческую близость он ценил, хотя, возможно, и считал ее вмешательство в работу слабостью.
К этому прибавлялись расхожие представления об отсутствии у Боаса красноречия и эстетического чувства. Однако последнее можно было бы назвать частью его принципиального подхода к науке и практике. Он был слишком сосредоточен на умственном, и даже частичный компромисс или уступка показались бы ему слабостью или даже своего рода продажностью. На самом деле все его творчество в высокой степени обладает внутренней, чрезвычайно подлинной формой, но форма эта была подобна той, что мы находим в решительности, экономичности и элегантности математической демонстрации, – и оценить это способна лишь избранная аудитория. Аплодисменты с трибуны Боас получал все чаще по мере того, как старел и все больше участвовал в решении ненаучных политических и социальных проблем. Впрочем, ясно, что это была дань уважения его личности, убеждениям и мужеству, а не манере изложения. Он был одновременно слишком увлечен собственными задачами и слишком горд, чтобы сойти со своего пути, чтобы завоевать расположение чем-то сторонним.
В 1901 году Боас был назначен почетным филологом Бюро американской этнологии. Можно предположить, что этой регалии он искал, во всяком случае, принял он ее как возможность подготовить ряд грамматик и сборников текстов на языках коренных американских народов. Результатом данной программы стал знаменитый справочник по языкам американских индейцев, первые два тома которого были опубликованы Бюро этнологии в 1911 и 1922 годах, а третий вышел в издательстве Колумбийского университета в 1933–1938 годах. Представлены 19 языков из стольких же категорий. Его личный вклад в этот труд огромен. Тексты постепенно все больше и больше выпадали из поля интересов бюро, но они появлялись в таком же или большом объеме в материалах Американского этнологического общества, в издании «Вклад Колумбийского университета в антропологию», и везде, где представлялась возможность. Число весьма разных языков, исследованных Боасом, практически во всех случаях с нуля, с использованием записей, почти невероятно: это чинукский, катламетский, цимшианский, тлингитский, кересский, квакиутль, кутенай, нухалк, дакота… Также были тщательно переработаны данные других авторов о языках кус, сайусло. Кроме того, имеются менее полные материалы, варьирующиеся от фрагментов до содержательных описаний (эскимосские, чимакумские, салишские, ирокезские языки, понка, науатль, почутла-науатль, чатино, цецаут). Вероятно, это единственное в своем роде достижение как в количественном, так и в качественном отношении, особенно учитывая, что языки были лишь одной из нескольких сфер деятельности Боаса. Мы видим, в дополнение к мощнейшему интеллекту, энергию, неутомимость и физическую выносливость, о которых так хорошо знали все, кто лично был с Боасом знаком.
Сотрудничество с Американским музеем прервалось в 1905 году после резких разногласий с новым тщеславным директором, который сам несколько лет спустя вступил в аналогичный конфликт с председателем. Опять же спорные вопросы сейчас не очень ясны и не особенно важны, но существовал сознательный план по замене и увольнению Боаса, что было очевидно из применяемых подходов. В некоторых кругах этот эпизод был истолкован в основном как борьба за власть между отдельными личностями. В какой-то мере так оно, безусловно, и было. Но со стороны Боаса это была также борьба за сохранение контроля над программой развития науки, которая принесла великолепные плоды и приостановка которой было несомненной потерей не только для науки, но и для музея. Показательно, что его отставка сопровождалась уступкой в том, что он должен был сохранить за собой должность редактора и контроль над определенными фондами экспедиции Джесупа. Боас, вероятно, заранее знал исход столкновения с вышестоящим начальством, но, как всегда, он непоколебимо боролся до конца: ему не было свойственно ни сожалеть о поражении, ни ликовать по поводу успеха. Исход не встревожил его так, как мог бы потрясти менее сурового человека, хотя некоторая горечь осталась: он нелегко прощал то, что считал немотивированными нападками. Впрочем, Ф. Боас предвидел, что полноценная работа в науке и в музее, по-видимому, в долгосрочной перспективе будут несовместимы. Несколькими годами ранее, консультируя молодого коллегу по поводу схожей ситуации в его начинающейся карьере, он недвусмысленно выразил это мнение и добавил, что при необходимости выбирать отдал бы предпочтение науке.
Начав больше работать в Колумбийском университете, Боас отказался от дома на 83-й улице и построил себе дом по адресу Франклин-авеню, 230, в Грантвуде, штат Нью-Джерси, откуда до университета было легко добраться на пароме из Форт-Ли. Большой участок был засажен дубами; удобный дом; и он оставался там до конца жизни. Позже, когда дети выросли и разъехались, к нему переехала его старшая дочь с мужем и детьми, так что дом всегда полнился голосами, а ужинать одному ему не приходилось. Кабинет Боаса располагался сразу за входной дверью. Это была большая комната, полностью заставленная книгами, с одним большим письменным столом и кожаными креслами. Однако если посетители не приходили специально по делу, их принимали в гостиной вместе с другими членами семьи. Гостей всегда встречали радушно. Летний дом на Лейк-Джордж, с видом на озеро над Болтон-Лэндингом, был приобретен через посредничество д-ра Якоби. Здесь семья обычно жила в течение трех месяцев, за исключением довольно частых летних поездок в Европу, в ходе которых надо было навещать родственников и друзей.
Примерно в 1910 году Боас встал у истоков Международной школы американской археологии и этнологии в Мексике, в деятельности которой, помимо мексиканских учреждений, принимали участие Колумбийский университет, Гарвард, Пенсильвания, Общество испанистов, а также – формально – Берлинский университет. Предусматривались директор-резидент и несколько стипендиатов. Среди ее участников были Боас, Селлер, Тоззер, Мейсон и другие. 1911–1912 года были потрачены главным образом на языковедческую и археологическую работу. Помимо чтения лекций были многочисленные отчеты и статьи, несколько на испанском, которым Боас в достаточной мере овладел. Именно под его руководством М. Гамио обнаружил остатки древней культуры в Ацкапоцалько. Но работа была подорвана революциями в Мексике и напряженными отношениями с правительством Соединенных Штатов и в конечном итоге была прервана Первой мировой войной.
Когда Боасу было 56 лет, жизнь послала ему испытание, но он принял вызов со свойственной ему стойкостью. У него развился рак, хирургическое удаление которого потребовало разрыва главного лицевого нерва, что привело к параличу левой стороны лица и немного повлияло на четкость речи. Он испытывал относительно небольшие неудобства и, разумеется, не испытывал никаких нарушений здоровья; но изменение внешности породило множество необоснованных слухов среди тех, кто не знал его раньше, – об инсульте, увечьях на дуэли и тому подобном. За почти тридцать лет жизни, которые ему оставались, рецидивов болезни не было. Неустрашимый, он, уже перенеся операцию, отправился на полевую работу в Пуэрто-Рико, продолжавшуюся в течение шести недель.