В 1917 году он основал Международный журнал американской лингвистики, в котором выступал редактором и который поддерживал до самой своей смерти, лишь изредка получая институциональную субсидию и, как правило, за счет больших личных затрат. Журнал, который в совокупности составил десять томов, был единственным в своей области и доказал свою фундаментальную важность. Журнал имел международное признание как из-за разнообразия языкового материала (хотя тематика оставалась строго ограниченной языками коренных народов Америки), так и из-за национального состава ее сотрудников и авторов. Редакторами были Годдард, Талбитцер и Уленбек, впоследствии Ривет, Сепир и Блумфилд. Начиная с VI тома в 1930 году, издание осуществлялось под эгидой Лингвистического общества Америки; но контроль за редакционной политикой полностью оставался в руках Боаса.
Приблизительно в 1925 году Американский совет научных обществ взялся содействовать исследованиям в области языков коренных американцев. Значительная сумма была предоставлена в распоряжение Комитета, председателем которого был Боас, а Блумфилд и Сепир – членами. Были задействованы все имеющиеся специалисты, расходы оплачивались. Официальная заработная плата и публикации не были включены в программу, но средств хватило на сбор большого объема нового материала, причем весь он был получен непосредственно от живых носителей языков. По истечении первоначального пятилетнего или шестилетнего периода предоставление грантов продолжалось еще некоторое время, правда, в меньших масштабах. Незначительная часть новых защищенных данных была опубликована. Редко в какой-либо области науки был собран столь обширный массив совершенно новых данных при таких низких затратах; и Боас нес наибольшую долю ответственности за успех этого предприятия.
Начало войны в 1914 году глубоко взволновало Боаса и отрицательно отразилось на его деятельности. Да, он прожил в Штатах 28 лет. Но первые 28 лет своей жизни он прожил в Германии, у него там были родственники и друзья, он был удостоен многочисленных научных наград и поддерживал контакты посредством частых визитов. Его инстинктивные симпатии были на стороне немцев, а не англичан и французов, и признание того факта, что в основе этих симпатий лежали эмоции, их не уменьшало. Он также не чувствовал, что должен приуменьшать их, поскольку симпатии англосаксонского большинства американцев к союзникам были в равной степени инстинктивными и неизбежными. То, что он находился в меньшинстве, также не пугало и не сбивало его с пути истинного; он был в похожей роли всю жизнь и, возможно, чувствовал себя в ней вполне комфортно. Во всяком случае, он высказывал мнения в соответствии со своими убеждениями, всегда в пределах корректности, высказывал публично и неоднократно, как до 1917 года, так и после него, не обращая внимания на общественную бурю. Он, разумеется, не был способен на предательство, но открыто выражал неодобрение по поводу вступления Штатов в войну. В пользу принципиального либерализма наших политических и образовательных учреждений хорошо свидетельствует тот факт, что Ф. Боас, похоже, ни разу не подвергался преследованиям, судебному разбирательству или угрозе увольнения, несмотря на соблазны, которые он, должно быть, представлял как для искателей популярности, так и для разжигателей ненависти. Колумбийский университет, во всяком случае, никогда не колебался, сопротивляясь подобному искушению; несмотря на трения, ранее возникавшие между Боасом и некоторыми представителями администрации, университет, очевидно, уважал как свои собственные принципы, так и цельность личности Боаса.
По-настоящему буря разразилась лишь через год после заключения перемирия, когда было опубликовано письмо в «The Nation», где выражался протест от имени науки против действий четырех антропологов, которые во время войны совмещали патриотическую работу на разведку со своими исследованиями в Латинской Америке. Подвергнутый критике со стороны своих друзей за неосмотрительность этого провокационного шага, Боас с неподдельным смирением ответил, что ему жаль их огорчать, но у него не было выбора. Сразу стало очевидно, что многие скрытые враждебные чувства, которые Боас накапливал годами, теперь нашли выражение в среде представителей его собственной профессии. Враждебность, без сомнения, варьировалась от чисто патриотического негодования до раздражения из-за предполагаемых оскорблений и ревности из зависти. Кто сможет распутать столь запутанные мотивы даже у отдельных людей, не говоря уже о группе? На собрании Антропологической ассоциации в Кембридже в конце 1919 года две трети присутствующих членов были полны решимости. Вопрос состоял только в том, как далеко должно зайти наказание. В печатном отчете о ходе разбирательства отсутствует упоминание о наиболее резком действии, за которое проголосовала ассоциация, и эта запись сейчас ничего не дала бы. Достаточно того, что сразу после заседания Боас присутствовал на ежегодном ужине и, когда его, в свою очередь, пригласили выступить, рассказал несколько неубедительно эпизод поиска университетским профессором своей потерянной мантии. Сардоническая подоплека заключался в том факте, что мантия, как и почетная должность, были пожалованы ему Оксфордским университетом. На следующий день Боас ушел из Национального исследовательского совета, притом что все члены выразили сожаление и, очевидно, неподдельное уважение.
На этом эпизод действительно завершился. Огромный мир науки больше не обращал внимания на то, что было истолковано как внутренняя ссора в узкой научной области. И через несколько лет Боас вернулся не только в исследовательский совет, но и в совет своей ассоциации. Вспышка подобного рода рано или поздно была, по-видимому, неизбежна. Человек, столь уверенный в себе, в своих суждениях и столь непоколебимый в следовании им, неизбежно должен был обрасти упреками и злопыхателями. Но мир не мог не признавать масштабности его фигуры. Это был не последний раз, когда Боас вызывал негодование; но последний, когда негодование нашло официальное, публичное выражение.
После войны общественные интересы Боаса и его участие в социальной жизни претерпели изменения. Он был секретарем Общества германистов Америки. Теперь стал активным членом Чрезвычайного общества немецкой и австрийской науки – знаменитого Notgemeinschaft – и занимал пост его президента с 1920 по 1928 год, вкладывая в эту деятельность много сил. Он наблюдал за подъемом нацистского движения с большей озабоченностью, чем большинство либеральных немцев, боролся с ним, как мог, на расстоянии и был удостоен чести после прихода Гитлера к власти публичного сжигания его книг. В возрасте далеко за 70 он стал национальным председателем Американского комитета за демократию и интеллектуальную свободу и почетным председателем Национальной конференции по чрезвычайным ситуациям, часто посещая их собрания и выступая с речами в перерывах между приступами болезни. Что бы кто ни говорил о его прошлых взглядах, не было человека, более преданного всей душой борьбе за все виды свободы.
Последние годы жизни Боаса были омрачены внезапной смертью его второго сына и второй дочери, уже взрослых, но еще довольно молодых людей, а в 1929 году – его жены (произошло это прямо у порога их дома). Слишком много воспоминаний о потерях было связано с Болтон-Лэндингом, и он перестал ездить туда летом. Однако светлым пятном стали его внуки-близнецы, жившие с ним в доме в Грантвуде.
В возрасте 73 лет он перенес тяжелую сердечную болезнь, но, восстановившись, вернулся к работе. С годами он стал как будто бы меньше ростом, выглядел более хрупким, а выздоровление проходило медленнее, но он продолжал преподавать, проводить исследования, заниматься научной и общественной деятельностью. Ушел из жизни он в Колумбийском университете, неожиданно, во время обеда с Риветом, в присутствии соратников и учеников. Боас умер в возрасте 84 лет: не на смертном одре, а на ногах, в обуви, как и предсказывали все, кто его знал.
Формальные титулы и почести читать тоскливо, и нужного впечатления они не передают. Разумеется, Франц Боас был членом всех национальных почетных научных обществ. Он был вице-председателем Американской антропологической ассоциации еще в 1895 году, председателем в 1931 году, председателем Нью-Йоркской академии в 1910 году. Был почетным членом и членом-корреспондентом не менее 25 академий или антропологических или географических обществ в дюжине стран: помимо США и Германии также в Англии, Франции, Австрии, Норвегии, Швеции, Дании, Бельгии, Италии, России и Мексике. При этом нам, скорее всего, еще неизвестны какие-то данные.
При всем своем ярко выраженном индивидуализме Боас твердо верил в необходимость координировать усилия единомышленников. Он был одним из главных основателей Американской антропологической ассоциации и инициатором возрождения – после почти пятидесятилетнего перерыва в деятельности – Американского этнологического общества в Нью-Йорке. О его инициативе создания Международной школы в Мексике мы уже упоминали. В течение 18 лет он состоял в редколлегии «Журнала американского фольклора». В качестве примера его готовности трудиться ради общего дела можно упомянуть факт кропотливого переписывания им от руки всей части «Кересских текстов» на индейском языке для цинкографического[15] воспроизведения. Так он избавил Этнологическое общество от дополнительных расходов на типографские работы.
В чем в большей мере заключалось величие Боаса – в мощи его интеллекта или в силе характера, сказать трудно. Его ум был столь же всеобъемлющим, сколь и острым. При этом он был упрочен неутомимым упорством, бесконечной работоспособностью. Иногда считалось, что преобладали критические качества. Как бы сильны они ни были, это мнение почти наверняка ошибочно: все, что он делал, уравновешивало их. Ни один антрополог не ставил столько новых вопросов, не открывал столько новых подходов. Что касается критики, то он был прежде всего самокритичен. Подвергая проверке собственные взгляды, он едва ли мог легкомысленно относиться к идеям других, выдвинутым с большей поспешностью. На самом деле он был в целом терпим, особенно к молодым людям; и там, где признавал частичные достоинства, часто воздерживался от публичной критики слабых мест. Он, разумеется, не был «вечным критиком», даром что похвала с трудом сходила с его уст. Никто, трудившийся столь неустанно над собственными замыслами, не мог быть полностью разрушительным по отношению к другим. Если он устанавливал границы для своих выводов, которые иногда казались узкими, то лишь потому, что за ними его интеллектуальная совесть видела сомнения и несостоятельность. Следует помнить, что он получил математическое образование и всю свою жизнь мыслил как физик. Единственный девиз, который он когда-либо озвучивал, и то неохотно, был, вероятно, позаимствован у Вирхова: «Ледяной энтузиазм». Сиречь пылкое, неустанное стремление к пониманию, но всецело контролируемое критическим анализом. Этому идеалу он, безусловно, соответствовал сам, насколько это вообще возможно для человека. Во всей его колоссальной работе трудно найти даже незначительные случаи ошибки в фактах или процедурах. Если он дал лишь частичные ответы на большинство поставленных им проблем (такие результаты, вероятно, смутили бы тех, чей энтузиазм пересиливает ледяное спокойствие), то это потому, что ясно видел, где в области культуры и органического заканчиваются современные возможности.