[42], указывая на то, что сжимающийся от технологических изобретений и торговли современный мир должен по логике обстоятельств расширить группу своих, дабы включить в нее все человечество.
В проблемах индивидуальной умственной деятельности Боаса больше всего интересовало безраздельное властвование обычая. «Мы сами не сознаем тех ограничений, которые налагает на нас причастность к нашей культуре, не позволяющей нам эти ограничения ощутить»[43]. По его мнению, изучение умственной деятельности человека другой культуры есть лучшее педагогическое средство сделать человека «свободным» – единственное, полагал он, средство, благодаря которому человек, рожденный и воспитанный в одном образе жизни, учится распознавать культурные стереотипы и условности.
Поскольку Ф. Боас всю жизнь делал акцент на том, что этнология изучает умственную деятельность человека в его культурных творениях, он никогда не понимал, почему его обвиняли в «нарочитом неприятии систематизации». Он видел свою работу в том, чтобы запечатлеть важность культурных стереотипов и разнообразных обстоятельств, которые привели к появлению определенного вида субъективного мира в одной культуре и другого – в другой. Это было не упущением, а явным следствием его теоретических умозрений, в силу которых «одна треть “первобытного искусства” стала исследованием художественных стилей индейцев северо-западного побережья»[44]. Именно в этом он видел важнейшую задачу, а не в том, чтобы «составить план целого нового мира». Боас обобщил выводы, казавшиеся ему наиболее весомыми и важными. Быть может, они не стали «законами» и не воплотились во «всеобъемлющем трактате, сравнимом с “Народоведением”»[45] Ратцеля, но только потому, что такой подход к этнологическим проблемам не казался ему наиболее плодотворным. Любой студент, писавший диссертацию под его руководством, подтвердит: детальное изучение частных случаев казалось ему более полезным, чем построение систем. Он считал, что, если посвятить себя разгадке процессов, в надлежащем изучении одного конкретного предмета можно найти нечто общечеловеческое. Ф. Боас не верил в существование какого-то короткого пути.
В собственной практике он различал те вещи, на которых делал акцент в исследованиях и о которых рассказывал студентам на вводных занятиях. Он всегда давал своим курсам тематические названия. Такого же принципа он, естественно, придерживался и при разработке курса «Общая антропология». В введении к нему в качестве одной из трех великих проблем антропологии упоминается «динамика перемен», которую он определяет как изучение «жизни человека под властью его социального опыта и тех изменений, которые общество претерпевает благодаря действиям отдельных людей», а также как изучение того, подвержено ли «общество в целом независимым от других обществ изменениям, в которых человек не играет деятельной роли»[46]. Однако в учебнике нет раздела, посвященного этой третьей «великой проблеме антропологии» – ей не было места в принятой им тематике курса. Он был убежден: этнологические данные, казавшиеся ему наиболее подходящими для объединения в тематическую группу, должны быть предварительно обоснованы.
Работа самого Боаса в области антропологии неотделима от деятельности других людей, которых он обучал и консультировал. Для бóльшей части этих работ он добивался необходимой финансовой поддержки, а бóльшую часть редактировал и пропускал в печать. Иногда он тратил столько же времени на редактирование чужих полевых материалов, сколько на собственную публикацию, и в труде своем был бескорыстен. Он был ответственным за Северо-Тихоокеанскую экспедицию Джесупа, организованную в 1897 году тогдашним президентом Американского музея естественной истории в Нью-Йорке, редактором «Журнала американского фольклора» и сопутствующих мемуаров с 1908 по 1925 год, публикаций Американского этнологического общества с 1906 года до своей смерти, а также «Вкладов в антропологию» Колумбийского университета и «Международного журнала американской лингвистики», он свободно оказывал личную помощь и поддерживал в самом тесном контакте антропологическую работу, которая велась в Америке.
Антропологи часто недооценивали последовательность научной позиции Боаса и его неизменное возвращение к проблемам этнологии – к таким, какими он их видел. Безусловно, при помощи данных антропологии можно разрешить множество проблем, и проблемы эти меняются вместе с духом времени. Нет необходимости разрешать одну проблему, чтобы детально проработать другую. Но когда мы говорим о вкладе Боаса в этнологию, необходимо определить эти проблемы так, как это делал он сам, и уяснить, что во всех своих трудах он видел некое единство, ибо во всех них описывал определенные этапы их решения. Антропологи будущего, я полагаю, все чаще и чаще будут признавать, что в работе и теоретической позиции Ф. Боаса были заложены основы для их самых смелых и важных исследований.
Колумбийский университет, Нью-Йорк
Мюррей Б. ЭменоФранц Боас как лингвист
Когда начинаешь изучать вклад Франца Боаса в лингвистику, то перед взором сразу же является образ своего рода гуру, научного предка всех, кто занимается в Америке описательной лингвистикой. Если нарисовать родословную, гуру-парампара[47] (как называют ее в Индии), преемственность учителей и учеников, то это станет очевидно. Здесь, пожалуй, необходимо, упомянуть Эдварда Сепира и Альфреда Крёбера, Романа Якобсона и Мануэля Андраде, учившихся у Боаса, а также Леонарда Блумфилда, его преданного последователя, и отметить, что практически все без исключения в молодом поколении исследователей являются учениками одного или нескольких из упомянутых выше ученых или часто самого Боаса. Обусловлено это привычкой молодых американских лингвистов, которая развита у них, вероятно, в большей степени, нежели у студентов других научных дисциплин, набираться опыта в процессе странствий. Преемственность наблюдается даже в кругу исследователей в области сравнительной лингвистики, поскольку все, кто занимается экзотическими языковыми семьями, и некоторые из специалистов по индоевропейским и семитским языкам, сидели некогда у ног учителя.
В чем же причина этого невероятного влияния? Имя Боаса так часто встречается в парампара студентов-лингвистов не только по причине его долгой жизни. Одной ее недостаточно, чтобы привести учеников на порог учителя. Их влекло то, что он мог им предложить, и если мы хотим понять, что именно, то нам нужно попытаться определить место Франца Боаса в истории лингвистики.
Центральное место в оценке языковедческих достижений Боаса должен занять разработанный им подход к языкам и его успехи на этом поприще. Боас был не первым, кто обнаружил, что экзотический языковой материал, то есть не относящийся к индоевропейской или семитской языковым семьям, представляет интерес для науки. Изучение таких языков велось и до него и, говоря откровенно, было в некоторых случаях проведено качественно, порой даже специалистами по индоевропейским языкам. Если бы Боаса не существовало, то нашелся бы другой человек, привлекший внимание ученых к незнакомым языкам, которые выступают в качестве средства выражения низменной и презираемой культуры наших «примитивных современников». Тем не менее именно Боасу удалось добиться в этом плане больше, чем кому-либо другому, благодаря многим годам упорной работы, ученикам и ученикам уже их учеников. Он изложил «манифест» своего исследования в знаменитом вступлении к первой части 40-го выпуска вестника Бюро американской этнологии, – речь идет о «Справочнике по языкам американских индейцев» (Handbook of American Indian Languages); работа была опубликована в 1911 году, но Боас и его ученики начали пользоваться этим справочником гораздо раньше. В разделе «Лингвистика и этнология» Боас излагает свое убеждение, согласно которому «владение языком [племени] представляет собой незаменимое средство для получения точных и глубоких [этнологических] знаний, поскольку, слушая разговоры представителей коренного населения и принимая участие в их повседневных занятиях, что не способен делать наблюдатель, который не говорит на языке племени, можно собрать много информации». Боас признавал, что это недостижимый идеал, хотя и ему самому, и паре его последователей почти удалось этого добиться в случае некоторых языков. Но Боас соглашался, пусть и неохотно, что в данном случае важно хотя бы приблизиться к идеалу, поэтому исследователь должен установить контакт с представителями племен с помощью тех немногих фраз, которыми он владеет, производя впечатление, что знает язык гораздо лучше, чем обстоит дело на самом деле.
Однако такая непростая работа в поле, основывающаяся на несовершенном владении языком, значила для Боаса в конечном счете меньше, нежели способность исследователя письменно зафиксировать на местном языке расширенную серию текстов, продиктованных представителями племени. Последующая процедура включала проведение лингвистического анализа в строгом понимании этого слова, а затем извлечение из текстов всего, что они могут сообщить о культуре племени, и соотнесение полученных данных с информацией, добытой иным путем. Только с помощью таких текстов исследователь способен приблизиться к пониманию мышления коренных жителей и в полной мере оценить его особенности. К этому процессу, в некоторой степени близко напоминающему то, как классическая филология работает с культурами, являющимися предметом ее интереса, Боас добавил изучение на языке оригинала – опять же в соответствии с методом классической филологии – местного устного творчества, поэзии и песен, мифов и сказок, ритуальных текстов, примеров ораторского искусства и прочее. Он отметил, что хотя с некоторыми этнологическими материалами можно ознакомиться без знания языка, но не изучить их, то в случае устного творчества или исследования более сложных вопросов этнологии обойтись без языка нельзя как применительно к научной деятельности, так и к ознакомлению с текстами. Возможно, одному только Боасу удалось представить серию текстов в идеальном виде с полным аппаратом «филологической» обработки, чтобы извлечь из них вс