Наряду с нежеланием делать ставку на какую-то одну теорию он не спешил самостоятельно разрабатывать для той или иной цели сложную терминологию или использовать уже существующую. Возможно, Боас излишне осторожничал в этом вопросе, но он осознавал гипнотический эффект слов, то, как люди склонны углубляться в их значение и как слова незаметно завлекают исследователя в порочный круг, в центре которого находится его собственное предположение.
Некоторые из тех, кто осуждает профессора Боаса за его нелюбовь к четким терминам, тоже считают, что его трудам не хватает систематизации. Такая критика ошибочна, ведь многие из работ Боаса даже чрезмерно систематизированы. Дело в том, что эта систематизация отличается от той, к которой привыкло большинство его читателей, ведь Боас использует немецкую, а не американскую систему. Те из нас, кто с ней уже сталкивался, легко могут в ней разобраться. Она особенно заметна в трудах «Мифология цимшианов» и «Социальная организация и тайные общества квакиутль» (Social Organization and Secret Societies of the Kwakiutl, 1897). Я много лет заставляю студентов в начале обучения рецензировать книги по антропологии, и здесь любопытно отметить, что «Тайные общества» (и «Тода» Уильяма Риверса!) в среднем оцениваются выше, чем многие другие книги, которые, как принято считать, лучше систематизированы. Я уверена, что данное обстоятельство озадачило бы редакторов «популярных» книг, как, впрочем, удивило оно и меня, но, думаю, все объясняется тем, что такого рода труды всегда оставляют после себя впечатление.
С другой стороны, столь же часто строгие замечания предъявляются к работам – обычно объемом всего пять, редко более 15 страниц, – в которых результаты многолетних кропотливых исследований и расчетов представлены в виде нескольких диаграмм с парой поясняющих слов. Некоторые критики считают эти пояснения слишком отрывочными, а диаграммы – перенасыщенными деталями.
Столь отличные друг от друга мнения указывают на удивительную особенность, свойственную идеям Боаса. Дело в том, что он использовал тот или иной тип систематизации, простой или сложный, только ради читателей. Сам Боас в ней не нуждался. Он воспринимал книгу целиком, для него она представляла краткое изложение материала, не требовавшее перестановки или переписывания отдельных частей. Боас прокладывал себе путь через огромное количество запутанных заметок, какими бы громоздкими и разнородными они ни были, чувствуя приближение к цели – финальным выводам, – как гончая, которая идет по следу. Причем независимо от того, был ли это его собственный или чужой материал. Многие из нас, советуясь с ним, испытали на себе этот феномен. В свете данного факта терпеливая проработка Боасом деталей, их тщательная подборка, сортировка и распределение выглядят еще более удивительно. Он же делал это совершенно машинально, поскольку такая работа теряла для него интерес еще до того, как он приступал к ее выполнению. Чаще всего гениальный ум формулирует заключения, но редко берется за кропотливое изложение деталей.
В памятнике жизни Боаса самые прочные камни – его тексты, вера в то, что рассказы людей о самих себе впоследствии наиболее точно раскроют их мотивы и мысли. На сегодняшний день это утверждение весьма непопулярно, но оно служит укрытием, в которое ученые могут вернуться, когда у них возникнут сомнения в интерпретации таких рассказов. Сбор, анализ и использование подобного материала требует терпения, на которое обычный исследователь не способен. Кроме того, данный метод может отсрочить получение результатов на довольно длительный срок, поэтому считается нецелесообразным. Все это вполне объяснимо, и лишь подчеркивает разницу между «обычным человеком» и Боасом.
Я уже отмечала, что профессор Боас мог поменять свои идеи и методику, если того требовали факты. Еще один необычный поступок, который он совершил, несмотря на то что у него было много других незаконченных дел, – внесение правок в старые теоретические работы в соответствии с новыми данными и сведение их в один том «Раса, язык и культура». В нем можно найти важнейшие статьи по фольклору, некоторые из них – рецензии, одна – краткое изложение выводов, первоначально изложенных на немецком языке в «Сказаниях». Отличительная особенность этого тома – найденное в материалах подтверждение выводов, полученное задолго до того, как они были сделаны.
Ни одна из оценок достижений профессора Боаса не будет полной без упоминания его преподавательской деятельности. Как понимание Боасом систематизации сформировалось под влиянием полученного им образования, так и методы его преподавания остались, по сути, европейскими. Он считал само самой разумеющимся, что студент – это человек, который посещает колледж или университет, потому что хочет учиться, который способен выяснить самостоятельно все, что хочет знать, и даже то, что поначалу не хотел, но чем заинтересовался в процессе поиска. Хотя такое определение не совсем соответствует американскому, оно принесло отличные результаты на практике, потому что Боас поощрял любознательность студента, подсказывал ему, как удовлетворить любопытство, и, что самое главное, взращивал в нем желание достичь большего. Боасу удалось добиться этого как в случае студентов первых курсов, так и тех, которые писали под его руководством докторскую диссертацию.
Одной из главных радостей преподавательской карьеры Боаса был курс, который он вел в Барнардском колледже. Боас как-то раз сказал мне, что если бы ему пришлось прекратить вести все курсы, кроме одного, то он выбрал бы именно этот. Судьба распорядилась иначе, и, насколько я помню, последним курсом, который вел Боас, стал знаменитый курс по методологии. Веру Боаса в молодежь можно проиллюстрировать следующей короткой историей. Меня почему-то вывела из себя несусветная глупость, которую брякнула одна из девушек в Барнардском колледже, и произошел следующий диалог:
– Полно вам! Они еще молоды! – воскликнул Боас.
– Вот именно, что молоды! – ответила я с отвращением в голосе.
– Но разве это плохо? – спросил с нажимом Боас. То же он мог бы сказать в ответ на фразу «Он всего лишь человек!».
Непреложная вера Боаса в человека, не в представителя биологического вида, а в человека как личность, – это основная причина, почему он его изучал, она же ответственна за то, что Боас так никогда и не принял теорию неизбежности. Человек наследует определенные черты, не подлежащие изменению, но вполне возможно, что именно среда создает Джуков или Кэлликэков[50]. Среду можно изменить, она носит социальный характер и не предопределена. Так давайте ее поменяем и посмотрим, что произойдет. В этом подходе много от теории психического единства человечества, но Боас никогда не признавал ничего из того, что могло бы быть недостойным стать частью этого единства. Вот как он уточняет свое высказывание о психическом единстве: «Нужно остановиться и задуматься, прежде чем принять на веру громогласное утверждение, будто сходство этнических феноменов во всех случаях объясняется одинаковым характером работы человеческого разума…»[51]. Далее Боас подчеркивает, что разум человека способен работать аналогичным образом при одних и тех же обстоятельствах, но обстоятельства редко бывают одинаковыми, и, более того, многими из них можно управлять. Таким образом, в реальности почти ничто не говорит о возможности единства психики.
Поскольку Боас не делал поспешных обобщений, его вместе со многими ранними учениками обвиняли в излишней критичности, поскольку они развенчивали обобщения, которыми спокойно пользовалось большинство людей, обобщения, которые на деле никогда не были подтверждены, а при тщательном их рассмотрении и не могли быть. Со стороны Боаса такой подход носил не деструктивный, а конструктивный характер, ведь нельзя строить знание на гнилом основании, и важнее сначала избавиться от последнего, а затем начать копать траншею под фундамент. Другая особенность методов Боаса состоит в том, что он никогда не приходил к очевидному обобщению или к такому широкому заключению, которое не имеет никакого значения. Следовательно, он рассматривал и находил несостоятельными географический детерминизм, формулировки экономического детерминизма, согласно которым мы должны есть, чтобы жить, психологические законы, которые говорят нам, что половое влечение первично, и тому подобное. Боас не придумал слово «функционализм» и не верил, что оно породит «законы», которые можно применить на практике. Изучение «обстоятельств» и их комбинаций доказало его математическому уму, что тщетно ожидать, будто конкретная комбинация станет повторяться как минимум очень часто. Однако его основной метод был «функциональным», поскольку в 1896 году он писал: «Есть и другой метод (помимо сравнительного), который во многих отношениях гораздо безопаснее. Подробное изучение обычаев применительно к общей культуре племени, которое их практикует, в сочетании с исследованием географического распределения этих обычаев среди соседних племен почти всегда дает нам возможность со значительной точностью определить исторические причины, которые привели к формированию рассматриваемых обычаев, и психологические процессы, которые участвовали в их создании»[52]. В этой цитате признается функционализм, но не как самоцель, а как средство достижения цели, и в то же время учитывается влияние соседских отношений. Именно это Боас понимал под историей. Далее он включает сюда попытку проникнуть в мыслительные процессы, которые, по его мнению, могут быть поняты с помощью знаний о том, что происходило в условиях изменений. Это относится как к фольклору, так и к лингвистике или этнологии.
Если говорить кратко, то Боас дал нам поразительные факты и методы, всегда облеченные в язык, который отвергает броские слова, но льстит читателю предположением, которое тот сможет и захочет истолковать. Для Боаса человек – это проблема, вызывающая все больше и больше опасений, прогресс неизбежен, но не ограничивается какой-то конкретной группой и не должен развиваться неким определенным образом. Как следствие, прогресс во многих отношениях находится под контролем человека, который может действовать мудро или неразумно. Выбор в конечном итоге зависит от его знаний и умения мыслить разумно.