Скоро и ему предстоит сражаться с теми же темными гигантами, с теми же безликими демонами. Но, сидя в том скрипучем автобусе, среди тихих реплик и светящихся точек сигарет, он испытывал странное чувство: в то время как все вокруг него прикованы к унылой рутине, сам он вот-вот получит свободу. Ни темные драконы, ни пики с головами Медузы не сумеют помешать ему в этом его первом полете достигнуть Барселоны и еще через пару часов приземлиться в сверкающем от солнечного света Аликанте. Но он оказался менее удачлив на обратном пути. Сбитый с толку туманом у земли и быстрым наступлением зимних сумерек, он не успел пролететь над Каркасоной, держался до последнего и совершил вынужденную посадку в поле, не долетев всего нескольких миль от Монтодрана. После телефонного звонка Раймон Ванье, заместитель Дидье Дора, отправился искать его вместе с Тоуаре, шофером их старенького, с открытым верхом «пежо». Несколько часов они разыскивали пилота в густом тумане, пока наконец какие-то добросердечные сельские жители не показали им правильное направление.
«Сент-Экзюпери ждал нас, – вспоминает Ванье в своей книге «Tout pour la Ligne», – укутавшись в меховой комбинезон компании, под крылом в сырой траве. «Месье, – сказал он мне, – самолет в порядке. Я приношу извинения за то, что мне не удалось полностью завершить мой первый рейс с почтой, но я старался…»
Считалось, что все пилоты должны пройти два этапа, прежде чем передадут свой «бреге» другому летчику. Поскольку Аликанте – остановка на полпути между Тулузой и Касабланкой, поток пилотов Латекоэра останавливался на ночлег в скромном пансионе, который держала простая, но не лишенная привлекательности женщина по имени Пепита. Но на линии Латекоэра норм не существовало, поэтому вскоре Сент-Экзюпери вызвали везти почту из Тулузы в Танжер с четырьмя перелетами на всем пути.
«Эти странные перелеты, – написал он Рене де Соссин, – совсем не дают мне времени приспособиться либо к Испании, либо к Марокко. Арабы и их верблюды выглядели так, словно они только-только покинули цирк… Странно появляться в стране, будто из нее самой. Никаких станционных названий, звучащих на незнакомом языке, никаких контролеров, или проводников, или шоферов такси, подтверждающих, что ты в другой стране. Все еще наполовину ошеломленный, ты погружаешься в скромную жизнь небольшого города без всякой предварительной подготовки».
Да, это было любопытное ощущение, похожее на то, когда внезапно обнаружишь себя выше тех предательских белых ровных облаков, от которых его предостерегал Дора: «Помните, там под ними… начинается вечность». Но искушение пряталось именно там, и выше них Антуан чувствовал свою изолированность и одиночество, «которое, я думаю, так трудно достигнуть и которое почти ошеломляюще. Вы не узнаете ничего подобного, взлетая с Ле-Бурже или не освободившись от умонастроения Ле-Бурже. Здесь все по-другому. Что-то более суровое, но значительно лучше».
Однажды, снижаясь с высоты в 9 тысяч футов, он услышал зловещий звук и был убежден, что порвался провод хвостового руля высоты. Мало-помалу самолет переставал слушаться, беспомощно теряя высоту, причем рули высоты больше не отвечали на команды пилота. Уверенный, что он закончит жизнь, попав в штопор, Антуан достал ручку и написал на одном из приборных щитков: «Отказало управление. Проверьте. Невозможно избежать падения».
«Я не хотел быть обвиненным в гибели из-за собственного неблагоразумия, – объяснял он позже. – Эта мысль мучила меня. Таких переживаний я раньше не испытывал. Все было внове. Я чувствовал, как весь побелел, и лоснился от страха. Страх без отчаяния, но не ужас. Новое, не поддающееся объяснению постижение».
Опыт оказался относительно банальным, хотя и лишавшим пилота-новичка присутствия духа. Его самолет попал в сильный ниспадающий поток, такой, с которым пилоты иногда сталкиваются без всякого, даже незначительного, предупреждения в совершенно безоблачном небе. Воздух внезапно теряет свою упругость, и человек испытывает вызывающее тошноту чувство, что его неуклонно засасывает вниз, и он падает, падает… фатально и безвозвратно, как камень, – зловещее и жуткое впечатление усиливается созерцанием обманчивого спокойствия небес. В такой медлительной машине, как «бреге», подобное состояние могло продолжаться несколько секунд, даже минут. Мучительная тревога ожидания…
«Но ничего не произошло, – продолжал Сент-Экзюпери свое признание, – и я сумел продержаться вплоть до приземления. Я выпрыгнул из самолета молча… Я презирал себя и думал: никто не поймет меня… В какую пучину, в какой обман я попал! И ничего невозможно описать… Как описать те поля и то спокойное солнце? Как можно сказать: я понимаю поля и солнце… И все-таки это была правда. В течение нескольких секунд я чувствовал во всей полноте ослепительное спокойствие того дня. Дня, построенного солидно, вроде здания, где я чувствовал себя как дома, где я был отлично устроен и из которого меня собирались изгнать. Дня с утренним солнцем, глубоким величественным небом и этой землей, поперек которой мягко ткались четкие борозды».
Мистическое настроение, возможно эхом отзывавшееся все настойчивее во всех книгах Сент-Экзюпери, заметно уже здесь, в этом письме, написанном Рене де Соссин незадолго перед Рождеством 1926 года. Такое чувство святой Хуан де Ла Крус однажды назвал, облачив в красивую фразу, «звучной тишиной одиночества». Именно это настроение преследовало Антуана в те непривычно волнующие мгновения, когда, позади трескучего двигателя, продолжающего вырабатывать от 70 до 80 миль в час, он обнаружил себя в полумиле от странно неподвижной Земли.
Возвращение домой после таких минут приносило с собой ощущение триумфа, разбавленного чувством падения. Мир, и особенно Тулуза, внезапно становились чуть-чуть банальнее, слишком тенденциозно застывшими в своем развитии, чересчур сильно управляемыми неизменной установившейся практикой.
«Я следую по моей маленькой провинциальной дорожке, – написал он Рене де Соссин, – обхожу справа фонарь и усаживаюсь в кафе (он чаще всего писал в кафе, где шумное окружение, казалось, стимулировало само созерцательное одиночество). – Я покупаю бумагу в одном и том же киоске и каждый раз говорю продавщице одну и ту же фразу. И те же самые собеседники… до того момента, Ренетта, пока я не начинаю ощущать огромную потребность в спасительном бегстве к чему-то новому. Тогда я эмигрирую в другое кафе, или к другому фонарному столбу, или в другой киоск и буду изобретать новую фразу для новой продавщицы газет. Гораздо красивее».
Рана, оставленная неудавшимся романом с Луизой Вильморин, еще не зажила. Антуан нуждался в ком-то, кому мог доверять, кому мог излить душу, кого мог любить так же неистово, как ребенком любил свою мать. Он оставил Париж, считая, что таким любимым существом могла бы стать его подруга Ренетта, чье преданное присутствие заполняло болящую пустоту… Рене это чуточку удивило, если судить по ожесточенному тону упреков в некоторых его письмах. Было нелегко платить ему той же монетой при таком напоре, к тому же она была на год или два старше, а он все еще оставался в какой-то степени ребенком… и пилотом, рискующим жизнью. «Приговоренный к смерти» – называли его друзья не то с легкой дрожью, не то со слабой улыбкой. Кто мог твердо сказать, к чему все это приведет? И кем он станет теперь, когда покинул Париж? Тулуза была так далеко… И мало того, были еще Касабланка и Дакар. Он уже чувствовал свою изоляцию во время тех своих внезапных возвращений из Монлюссона, когда его телефонные звонки оставались без ответа или кто-нибудь из друзей объяснял ему: «Не сегодня вечером, старина, у меня концерт, у меня обед, у меня…» – тщательно распланированная повестка дня, заставлявшая его чувствовать себя чужаком. Но на расстоянии, из Тулузы или Аликанте, это чувство изгнанника обострялось. Он высмеивал «съедобные» пейзажи своего друга Анри де Сегоня, отчаянно защищал Ибсена и Эйнштейна, выступал против Пиранделло и салонной косности, но как он тосковал по той, живущей своей особой жизнью культурной среде теперь, сидя среди кофейных чашек и пивных кружек в кафе-ресторане «Лафайет» в Тулузе.
«И эти мои собеседники, – восклицал он в своем письме своей подруге Ренетте, – всегда думают одинаково, нагоняя на меня невыносимую тоску, и поэтому у меня всего лишь двое или трое друзей, с ними мне покойно».
Однажды ночью в Аликанте он сел писать ей и порвал все три письма подряд. Тогда в отчаянии Антуан позвонил Рене.
Одиночество… Космическое одиночество! Не он придумал эти слова – это был Ницше, но как они выражали его чувства!
Сделавший вынужденную посадку за Перпиньяном из-за неисправности двигателя, он блуждал по древним улицам, подавленный видом множества галантерейных магазинчиков, продающих традиционные щепотки кнопок, ниток и кружев.
«Они продают нити по три су, иглы по два су, без всякой надежды когда-либо обладать «испано-суизой». Те, кто покупают у них, проводят жизнь, укрытые за кружевными занавесками. С теми же самыми вечными украшениями на каминах в комнатах. Их жизни составлены из привычек. Заточение. У меня такой страх перед привычками…»
Через несколько дней Антуан вынужденно сел около Рабата, и ему удалось выскочить невредимым из разрушенной машины. На обратном пути в Тулузу ему пришлось девять часов сражаться со штормом, который подбрасывал его, словно теннисный мяч. Накануне Нового года он снова оказался в Аликанте, белевшем под лучами теплого зимнего солнца и яркой синевой неба, а вокруг волнистыми рядами красовались пальмы. Он ездил в открытом такси и с восхищением наблюдал, как смешливый чистильщик начищал и полировал его ботинки. Нищий, приблизившийся к нему, излучал такую радость, что он дал ему три сигареты, «лишь бы сохранить это радостное выражение лица».
Две ночи спустя он был уже в Касабланке, слушая бурю, грохочущую за оконными стеклами. И внезапно полузадушенные предчувствия вернулись, изо всех сил дергая его сознание, подобно призракам.
«Иногда я страдаю от смутной тоски, лежа в кровати с открытыми глазами. Я не люблю, когда предсказывают туман. Я не хочу провалиться завтра. Мир много не