Судьба рассказа о Манон, танцовщице, была предопределена – произведение осталось мертворожденным. Позже Сент-Экзюпери сумел объяснить друзьям, кому позволялось прочитать этот рассказ, что он был «по-юношески незрелой работой», которую он не пожелал видеть изданной.
Но если «Авиатор» и служил чем-то вроде эталона, вероятно, существовала и другая причина отказа от публикации. Целые куски того «повествования», если таковым его можно назвать, были перенесены в роман, к которому Антуан приступил в год его жизни в Джуби. Не исключено, что части «Манон, танцовщицы», вдохновленные несчастными любовными историями автора в Париже, были сохранены и вставлены в 170 страниц текста, привезенного из Африки. Название «Южный почтовый», взятое с маркировок на мешках с почтой из Тулузы, предназначенных для Дакара, вводило в заблуждение, поскольку большая часть посвящена скорее неудачному роману, нежели превратностям летной жизни пилота. И хотя новое произведение было представлено как роман, это, точнее, чисто автобиографическая проекция душевного состояния Сент-Экзюпери, смятения его души. И если ему не удалось сшить воедино два мира – мир чувств и мир действия, – то, видимо, из-за самой природы его расколотого существования, а не в силу неопытности как литератора.
Никто не осознавал это глубже самого Сент-Экзюпери, отдавшего много бессонных ночей в борьбе с проблемой, одновременно иллюзорной и реальной, как прибой, который он слышал за окном, бьющимся о дрожащие под его ударами металлические бруски.
В письме, посланном матери из Дакара, в котором Антуан упомянул о «большой вещи», написанной для «НРФ», он уже признавал, что его «засосала трясина» произведения. Рукопись – своего рода катарсис для автора, как картина для художника или ноты для музыканта, а у молодого Сент-Экзюпери был слишком развит самоанализ, чтобы он не понял своего состояния. Но чувствовалось в рукописи кое-что, что было необходимо изжить из самой системы написания, присутствовал подсознательно скелет произведения, бьющий каждым словом, который необходимо было изгнать в процессе литературного «возвышения» текста, если говорить в стиле фрейдистов. Антуан многое стремился приукрасить такими словами, как «позолоченная луна» или «звездная пыль», что придавало тексту скрытое выражение неясно сформулированной мечты. Чтобы поверить в себя, он читал отрывки близким друзьям-пилотам, совершавшим остановки в Джуби. Но хотя Мермоз баловался поэзией, а Делоне развлекался написанием пьес, они были только любители, а не литературные профессионалы, которых Антуан теперь должен был впечатлить. Этим объясняется трепет, с каким он принес рукопись Галлимару, и беспокойный румянец, с которым он ожидал реакцию читателя. Духовные проблемы Берниса – центральной фигуры в «Южном почтовом» – были конечно же авторскими, и к их описанию он был болезненно восприимчив, как крайне чувствительная личность, раздевшая себя донага и открывшая незащищенную душу. Его предчувствия, как выяснилось, были преувеличены. Роман был принят, и преобладающее чувство на рю Гренель, где располагалось издательство «Галлимар», может быть кратко выражено строчками, открывающими рецензию на книгу, которую впоследствии написал Жан Прево: «Трудно не полюбить подобную книгу». Издатели не только полюбили эту книгу – они пожелали писателю больших успехов.
Как автор Сент-Экзюпери был мало кому известен, хотя как летчик принадлежал блистательной компании «Аэропосталь», чьи подвиги начинали мелькать в заголовках газет. Чувствовалось (а доказательства не заставили себя ждать), что он мог рассчитывать на хвалебную рецензию коллеги, уже получившего литературное признание. Жан Прево, представивший его читателям «Навир д'аржан», вызвался дать рецензию на его книгу для «НРФ», чтобы не возникло никакого сомнения и в его авторстве предисловия. Наконец, и Галлимар предложил Сент-Экзюпери обратиться к Андре Бёкле, молодому автору, принадлежащему к той подающей надежды литературной группе, которую Жан-Поль Сартр (младше их лет на шесть – восемь) позже окрестил «клубом еще не тридцатилетнего возраста». Когда Сент-Экс поинтересовался причиной предложения, Галлимар ответил весьма просто: «Я знаю, что вы поразите его». Вероятно, он рассчитывал, что Андре, двумя годами старше Прево и Сент-Экзюпери, уже имевший три изданные книги, сможет говорить о «Южном почтовом» с позиции авторитетного «ветерана» и с симпатией современника.
Просить совершенно незнакомого человека написать предисловие к своему первому роману было внове для Сент-Экзюпери и лишало его присутствия духа. Без всякого предупреждения Антуан появился у дверей апартаментов Бёкле и робко позвонил. Его тепло приняло семейство Бёкле (сам хозяин отсутствовал), но, как они ни старались, им не удалось задержать его, и он исчез так же неожиданно, как появился. Когда Бёкле пришел домой часа через три, ему ярко описали высокого молодого человека, внезапно появившегося в доме, его веселые глаза, застенчивую верхнюю губу и забавный нос раструбом, ноздри которого все время вздрагивали с чувствительностью антенн насекомого. К счастью, начинающий автор наспех записал свой адрес, прежде чем отчалил, и писателям удалось встретиться днем или двумя позже.
Встреча состоялась в кафе на авеню Ваграм и на первый взгляд, со стороны Бёкле во всяком случае, прошла в дружественной обстановке. Сент-Экзюпери появился с охапкой газет, предназначенных не для чтения, и тремя книгами, рассыпавшимися по столу с мраморной крышкой: Андре Жид «Неискушенный ум», роман Колетт «Сид» и «Сцены из будущей жизни», надоедливая атака на американские нравы, которую Жорж Дюамель учинил после краткого, истрепавшего ему нервы посещения земли Кальвина Кулиджа. Принес он с собой и какую-то механическую мышку или, возможно, петуха с заводным механизмом, купленного в подарок для какого-то ребенка, – деталь, поразившая Бёкле настолько, что он отчетливо помнил об этом двадцать лет спустя.
«Я – ницшеанец, – заявил Сент-Экзюпери Бёкле, когда они обменялись приветствиями. – И в то же самое время марксист». Каким образом он объединил в себе эти два диаметрально противоположных направления в философии, совершенно непонятно, во всяком случае, из радиоинтервью, впоследствии данного Бёкле по поводу их первой встречи. Все, что Бёкле смог вспомнить, это как Сент-Экс ощущал, что «заурядность должна быть организованна, вот почему я ницшеанец», и добавил: «Я не могу оставаться в подвале». Вот почему он выбрал авиацию, продолжил он объяснение, это отличная область для развития личности, расширения кругозора и роста над собой, так как в ней есть все: ощущение командного духа, товарищество и жертвенность перед лицом разделенных с друзьями тягот и опасностей и подбадривающий стимул соревнования и здорового соперничества.
Им было трудно прекратить беседу и расстаться. Какая радость для Сент-Экса снова погрузиться в культурную и интеллектуальную жизнь Парижа, после того как его морили голодом в пустыне! Париж поздних двадцатых, скачущий до изнеможения в искрометном веселье ритмов чарльстона, очарованный бульварными рефренами Мориса Шевалье, загипнотизированный темными ногами и лебединой походкой Жозефины Бейкер и пьянеющий под рыдающие аккорды российских цыганских оркестров, которых революция вынудила двинуться в дорогу. Париж, перегретый до конвульсий тлеющими угольками дадаизма и пламенных ссор сюрреалистов, Париж вуазанов и испано-швейцарцев, где всего за пару месяцев до приезда Антуана армада хорошо одетых мужчин с готовыми к бою прутьями ревела на Елисейских полях с Фредериком Луазо, сумасбродным кавалеристом, только что промчавшемся через пустыню Сахара в пыльном, но все еще изрыгающем огонь «бугатти».
Предыдущее лето было жарким, урожай винограда – великолепным, и вина 1928 года предполагались отборными, но их должны были превзойти куда более элитарные вина 1929 года. Франция не видела ничего подобного, начиная с 1911-го и тех душных лет, предшествующих началу Первой мировой войны. Теперь, как и тогда, мир танцевал на краю кратера вулкана, и сентябрьский крах Уолл-стрит был столь же далеким и незаметным, как крошечное облако размером с руку младенца. В кино вот-вот должен был прорваться звуковой барьер, блестящая звезда Греты Гарбо начинала восходить на кинематографическом небосводе, и, как Бёкле позже отметил, пионеры авиации вели счет новым невероятным триумфам в небе. Янси и Уильямс совсем недавно пролетели из Соединенных Штатов до Сантандера за тридцать два часа, а два британца, Гарри Ульм и Кингсфорд Смит, пролетели от Сиднея до Кройдона в рекордно короткое время. Неприятные проблемы военных репараций были решены, поверхностно по крайней мере, Янгом. Бриан и Келлог подписали договор, гарантирующий вечный мир, и академический доктор Брунинг стал канцлером мирной Веймарской республики.
Все, казалось, менялось к лучшему в лучшем из возможных послевоенных миров, и нигде не могло быть прекраснее, чем на Монпарнасе, где теперь жили Пикассо и Кислинг, где недавно открывшийся «Купол», с его оркестром на антресолях и танцующими девушками в свободных платьях без лифа и шляпках «колоколом», быстро вытеснял «Хуторок сирени» Клозери де Лила, дорогой сердцам Хемингуэя и его друзей. Луи де Брогли, посмевший бросить вызов Эйнштейну на его собственной родине, Жорж Бернанос, огонь, сера и плеть для развращенного христианского мира, и Тагор, восточная мудрость и мистика, – вот кто рождал разговоры о себе в городе. «Париж улыбался, немного самодовольно и с легким оттенком излишней самоуверенности, – как вспоминал позже Бёкле общее настроение, царившее тогда в городе, – и Сент-Экс с восхищением принимал жизнь. В его взгляде сквозила радостная готовность обнять все».
Предисловие, написанное Бёкле к «Южному почтовому», подтверждает влияние, оказанное на него этим «героем», этим «человеком действия», этим «солдатом», умудрявшимся все же находить время писать среди тысячи и одного приключения в пустыне, и это при том, что «Сент-Экзюпери – вовсе и не писатель». Позже он, возможно, сильно сожалел об этой фразе, отразившей слегка поспешный вывод, но в то время она просто повторяла собственное мнение Сент-Экса о самом себе. Он был летчик, а не писатель. Когда Жана Прево спросили, почему он пишет книги, он прямо ответил: «Мне надо зарабатывать на жизнь». Ответ этот потряс юного Жан-Поля Сартра. То, что он первоначально посчитал поверхностным цинизмом, было (он позже понял это) определенным желанием оставаться честным во времена, когда пышно цвело прихотливое лицемерие. И все же честность может иногда вводить в заблуждение, если ею слишком злоупотреблят