Если бы Дотри, способный и честный человек, был полностью свободен в своих действиях, он бы так и поступил. К сожалению, он совсем не разбирался в аэронавтике и чувствовал себя обязанным учитывать советы Андре Буйю-Лафона, также входившего в состав «ликвидационного комитета». А Андре Буйю-Лафон из кожи вон лез, лишь бы любой ценой расквитаться с Дора. Против Дора возникло новое сенсационное обвинение, выдвинутое двумя пилотами, от которых он избавился за профессиональную непригодность. По их домыслам, Дора был пироманьяком, многие ночи напролет сжигавшим в Тулузе почту, вместо того чтобы ее доставлять адресатам. Обвинители ручались, так как якобы видели это своими глазами! Обвинение явно абсурдное, но в пылу разгоревшихся тогда страстей оказалось достаточным напечатать подобное и поднять новый шум и травлю в левой печати. Мавританцы всякий раз, стоило им захватить самолет «Аэропостали», первым делом хватались за мешки с почтой, из которых они могли выкроить себе бурнусы. Затем они вскрывали конверты в надежде обнаружить там деньги. Все остальное, не представлявшее для них никакого интереса, они развеивали по ветру. Если удавалось спасти хоть какие-нибудь почтовые отправления, «Аэропосталь» возвращала их в Тулузу, где они передавались в местное почтовое отделение. Дора не имел никакого отношения к окончательной судьбе таких посланий, но с присущей ему тщательностью, опасаясь любых подобных инцидентов или несчастных случаев, он связывал вместе несколько конвертов, затем погружал их в воду или подносил к ним спички, пытаясь определить, выдерживали письма испытание огнем или погружение в море. Вот они, пиротехнические опыты, тайная страсть этого преступника! Абсурд? Для Сент-Экса, Гийоме и Мермоза, да и большинства их товарищей-пилотов – совершенная чушь. Но не для врагов Дора, теперь во главе с Андре Буйю-Лафоном. Потрясенный такой мстительной мелочностью, Беппо Массими – генеральный директор «Аэропостали» – отказался от своей должности. Дора, несмотря на тщетные протесты Мермоза, Гийоме и Сент-Экзюпери, уволили.
Для всех них это был неожиданный удар. После стольких лет потерять своего патрона, которому служили верой и правдой, оказаться предоставленными самим себе. Но все они тесно привязались к «Аэропостали» и были готовы смириться со многим. Обвинения против Дора, такие глупые, чтобы их поддержали законники, вероятно, позволяли им надеяться, что, как только разоблачат клевету и ложь, Дора будет вновь назначен на свой пост. И они вернулись к своим полетам, не до конца осознавая то разрушительное опустошение, которое из-за слепоты Андре Буйю-Лафона грозило компании.
Из Тулузы Сент-Экзюпери направили в Касабланку, где Консуэла присоединилась к нему немного позже, прилетев на самолете компании. Тонио уже работал, перевозил почту из Дакара, и, когда она прилетела, ей пришлось завтракать в гостинице «Эксельсиор» одной. Привлеченный веселым взглядом ее черных глаз, некий француз, занимавший соседний столик, заговорил с ней и крайне удивился, когда она произнесла, как само собой разумеющееся: «Я прибыла с неба, и звезды – мои сестры».
Работа Сент-Экзюпери, как и его статус, изменилась, и ему приходилось возить почту вокруг Дакара по центральному участку африканской линии. Вместо «бреге», на котором он однажды летал днем, теперь он пилотировал «Лате-26» и вылетал из Касабланки около четырех часов дня. Он приземлялся в Агадире незадолго до заката и остальную часть полета выполнял при свете луны или звезд. Порт-Этьенн, конечная остановка, показывался на рассвете, вместе с огромным оранжевым шаром солнца, начинавшем подниматься над розовеющими дюнами на востоке.
Обычно единственным спутником Антуана был радист, сидевший в открытой кабине позади него, разбирая сообщения, полученные им, и передавая их Сент-Эксу на кусочках бумаги, которые тот читал при свете лампочек на приборной панели. Открытый всем ветрам, «Лате-26» строили не для транспортировки пассажиров. Но бывали и исключения, как случилось одним жарким июльским полднем, когда Сент-Экс вошел в офис диспетчера на летном поле в Касабланке, и там ему сообщили, что на сей раз он должен везти пассажира.
– Какого пассажира? – вскричал Сент-Экзюпери. – Мне приземляться с пассажиром на борту в пустыне? Ночью?
– У меня распоряжения, – ответил Жюльен, начальник аэродрома. – Из Парижа.
– Но пассажир – это на целую сотню литров меньше топлива и потеря больше часа! А если мы сталкиваемся с туманом, мы рискуем исчерпать все топливо и как тогда быть с почтой?
Жюльен беспомощно развел руками. Против подобных указаний сверху он не мог ничего сделать. Именно в тот момент, поскольку предполагаемый пассажир позже описал эту сцену, пилот внезапно заметил его. «Он изучал меня, словно мысленно взвешивал: ему было интересно понять разницу между моим весом и почтой. Через несколько минут, помещенный в кабину, уцепившись за перекладины, я смотрел, как белые террасы марокканского города исчезают позади нас. Спина Сент-Экзюпери закрывала панель, иногда он поворачивался к радисту, сидевшему рядом со мной».
Тем пассажиром оказался Жан-Жерар Флери, молодой журналист, отправлявшийся в Южную Америку с целью написать ряд статей об «Аэропостале». В Агадире они взяли переводчика, и немного позже, когда солнце зашло, Флери как зачарованный наблюдал за арабесками теней, клином передвигавшихся через пески: это караван верблюдов брел вдоль берега. «И внезапно упала ночь, непроглядная и враждебная. Мои глаза, с трудом привыкавшие к этому слепому полету, различали только тонкую, бледную линию прибоя, отделяющего две одинаково темные необъятности океана и пустыни. При свете тлеющей трубки в руке толмач Абдулла смотрел на меня, сверкая искрами своих ярких глаз».
Прямоугольник сигнальных огней отмечал местоположение взлетной полосы Кап-Джуби. Едва они приземлились, как, к удивлению Флери, отряд рослых марокканцев, закутанных во все синее, поспешил к Сент-Экзюпери, хватая его руку и поднося к своим запылившимся губам. «Лабес», – приветствовал их Сент-Экс, казавшийся больше смущенным, чем довольным этими знаками уважения в пустыне. «Все последовали за ним в тишине до будки, где мы выпили по стакану воды, той драгоценной воды, которую пароход привозит сюда раз в две недели с Канар. Пока один из марокканцев усаживался на корточки перед мерцающей красной решеткой, лил масло и разбивал яйца в кастрюлю, чтобы наскоро приготовить пищу, торопливо вошли другие люди, укутанные в покрывала. После довольно долгого почтительного молчания эти воины в покрывалах внезапно разразились пространной речью, перемежающейся выразительными жестами. Сент-Экзюпери слушал их, кивая, заставляя замолчать одного, указывая на другого, чтобы тот заговорил, словно кади среди племенных вождей».
Постороннему сцена казалась волнующей. Для Сент-Экзюпери все шло по заведенному порядку, и ничего необычного в этом не было, как в облаках, куда они нырнули вскоре после взлета со взлетной полосы Джуби. «Часто, поскольку мы кренились и вертелись в вихревых потоках, – это уже слова Флери, – я видел, как слабая линия прибоя исчезает. Но потом небо очищалось, и пустыня освещалась пунктиром мерцающих огней – кострами лагерных стоянок кочевников».
По возвращении в Касабланку Сент-Экса встречала Консуэла, ожидающая его там вместе с доктором Анри Контом и его женой – друзьями, которых ему рекомендовала дочь французского сенатора из Лиона. Чета Контов занимала виллу в холмистом пригороде Анфы, но ничуть не реже они встречались на берегу в бистро под названием «У Зезе», где два механических фортепьяно стояли наготове в ожидании монеток рыбаков. Тонио нравилось поддерживать эту атмосферу дешевого бара как можно дольше, но запасы мелочи иссякали, и он, в конце концов, возвращался к своему собственному, чуть более изысканному набору старинных французских народных песен. И звучала причудливая старинная баллада о хорошенькой девушке, пленившей поэтически настроенного сапожника в те «хорошие старые времена», когда все лошади короля могли пить из речки, протекающей по его деревне, и у каждого угла его кровати подвешивали благоухающий пучок полевых цветов.
Между песнями Сент-Экзюпери развлекал всех рассказами о своих недавних приключениях в воздухе, подбирая слова для описания новых и незнакомых еще ощущений. Как естественно, как легко они зазвучат годы спустя, когда в «Планете людей» читатель вновь переживет один из этих напряженных, опасных моментов, подобных той незабываемой ночи (в октябре 1931 года), когда во время перелета на юго-запад, к Сиснеросу, Сент-Экс и Жак Нери, его маленький радист-корсиканец, внезапно безнадежно сбились с курса и оказались далеко в Атлантике. Луна скрылась, и вдобавок к глухоте (радиостанции, дезориентированные звуками, поступающими со всех сторон света, прекратили их передачи) они оказались и слепы. «Луна исчезала, подобно мерцающим последним красным огонькам, в белоснежных пластах тумана. Выше нас, в свою очередь, небо затянули облака, и с этого времени мы двигались между облаками и туманом в мире, свободном от всякого света, всякой сущности».
Позже, после нескольких выматывающих многочасовых попыток восстановить связь с полностью закрытым из-за тумана берегом, Сент-Экзюпери сел в Порт-Этьенне и тут же написал письмо Бенжамину Кремьё, стремясь передать, как ему и Нери только что удалось выжить, благодаря виртуозному мастерству. Письмо начиналось с того, как он был поражен, узнав из некоторых книжных обозрений, касающихся «Южного почтового», что он лишь ученик Тагора, всего-навсего «любитель», что нельзя писать о своей работе. «Работа казалась мне просто общей суммой самых глубоких переживаний и чувств. Выходит, надо стать евнухом, чтобы говорить о любви? И не быть литературным критиком, чтобы знать, как рассуждать о книгах? Кузнец господина Б. мог бы с таким же успехом написать дурацкую книгу о своей наковальне, но я сомневаюсь, будто у него получилось бы лучше, возьми он за основу описание жизни в шато».
Во время одного из своих самых недавних полетов, продолжал Антуан свой рассказ, он затерялся в тумане, причем радиоаппаратура вышла из строя. «Ночь была безлунная, и я двигался между туманом и густыми облаками, сделавшими ночь еще темнее. Единственная материальная вещь, оставленная мне в этом мире, был мой самолет. Я был «вне всего сущего». И тут я разглядел первую вспышку света на линии горизонта. Я принял ее за маяк. Вообразите радость, которую вы испытываете при виде маленькой светящейся точки, заключающей в себе все! Я направился на свет, но это оказалась звезда. После того как я безуспешно клюнул на множество таких приманок, я внезапно рассердился и удивил сам себя своими размышлениями: «Неужели я так никогда и не найду ту звезду, на которой я живу?» Я действительно затерялся в своего рода межпланетном пространстве. И если бы мне пришлось говорить об этом в какой-нибудь книге об единственной пригодной для жилья звезде, разве это был бы литературный прием, а не отблеск пережитого моей плотью больше, нежели мной самим? Разве это не оказалось бы реальнее, честнее, полнее, чем любое другое объяснение? Мой опыт той ночью, сама его суть не была неким искусственным жестом, но внезапно явилась новым масштабом ценностей и измерений. И я воображаю, что даже мужлан, в муках действия не имеющий времени, чтобы привередничать в выборе того или иного слова, просто позволяет плоти думать за него, не вкладывая мысли в слова из технического словаря, а если не хватает слов – в некие символы. Позже он забывает их, словно пробуждаясь после сна, и заменяет техническим словарным запасом; но символ содержит все. И это не литература».