После чего Антуан добавлял: «И если немец сегодня готов пролить кровь за Гитлера, вы должны понять – бессмысленно спорить о Гитлере. Все происходит именно так, поскольку немец находит в Гитлере повод для проявления энтузиазма, Гитлер – это появление в жизни немца всего, что является для него великим. Разве вы не понимаете, что мощь движения опирается на человека, это движение производящего?»
Здесь, наконец, в середине третьей, и заключительной, статьи, Сент-Экзюпери схватил страшную дилемму за оба рога. Но каково избавление, обещанное немцам? По существу, оно – лишь ложное обещание. «Можно откапывать деревянных идолов и воскрешать старые языки, так или иначе послужившие в свое время, можно реанимировать мистику пангерманизма или Римской империи. Можно опьянить немцев эйфорией, что они родились немцами и соотечественниками Бетховена. Можно раздувать эту напыщенную гордость у всех, вплоть до самого скромного кочегара. Но намного сложнее сделать из кочегара Бетховена. Эти демагогические идолы плотоядны. Человек, умирающий за торжество знания или ради лекарства для страждущих, служит жизни даже своей смертью. Прекрасно умереть за расширение пределов Германии, или Италии, или Японии, но тут уже ты воюешь не с уравнением против интегрирования, не с раком, сопротивляющимся сыворотке; тут твой враг – человек, живущий по соседству. Он должен противостоять тебе, но сегодня это уже не вопрос, завоюешь ли ты его. Каждый становится за бетонной стеной. Каждый – ведь ему ничего другого в этой схватке не остается – ночь за ночью выпускает эскадрильи, уничтожая недра другого. Победа остается за тем, кто сгниет последним, и, как в Испании, оба противника гниют вместе».
Подобное мог написать Ромен Роллан с высоты своего царственного нейтралитета. Но тогда как Роллан стал настоящим пацифистом, веровавшим индусской добродетели – отказу от насилия, Сент-Экзюпери все еще не до конца ушел от ницшеанских воззрений и считал, будто некоторые типы войн облагораживают человека по сравнению с существованием в муравейнике, навязанным жителям индустриализированного континента. «В Европе две сотни миллионов людей, потерявших себя, ожидающих нового рождения. Индустриализация оторвала их от их языка и их начала, заперла их в огромных гетто, которые напоминают железнодорожные сортировочные станции, загроможденные рядами мрачных грузовых составов. Там, в глубинах их рабочих поселений, им хотелось бы быть разбуженными».
Именно это Антуан чувствовал во время своей поездки на поезде в Россию при виде бедных польских шахтеров, именно такие чувства охватывали его каждый раз, когда он проезжал через пригороды Парижа. Как его друг Леон-Поль Фарг подчеркивал позже: в сердце Тонио жил сельский мальчик, не пригодный для города. Сент-Экс доказал это, завершая заключительную статью своего триптиха о войне воспоминанием о типичной и обыденной сцене: три крестьянских сына собрались вокруг смертного одра своей матери. «Tout est contradictoire!» – «все внутренне противоречиво», вздыхал Изобретатель в одном месте сценария «Анны-Марии». И нигде это не проявляется с такой верностью, как в случае с войной. Снова вернемся к Фаргу, который через пару лет после исчезновения своего друга вспомнил, как в те вечера, когда они совершали обход от «Нин-ла-Марсейез» к «Флор», потом к «Ше Поль» или к «какой-нибудь навощенной салонной гранд-даме», они приходили к странно парадоксальным умозаключениям. «Если, – рассуждали мы, – люди определяются внутренностями, мистицизмом, образом Бога, выбором слабительного, формой гортани, линиями руки, цветом десен, нервами, восприимчивостью к боли, пальцами ног и бровями, любовью и удовольствиями, все они – кровная родня, кузены, братья в войне! И вряд ли мы могли предположить хоть на толику, как правы мы были, высказывая подобные мысли!»
Три статьи, напечатанные в «Пари суар», мало чем могли повлиять на разрешение проблем, рожденных Мюнхенским кризисом, но они, по крайней мере, позволяли Сент-Экзюпери возместить часть суммы, которую он так давно задолжал Жану Пруво, своему издателю. В том же октябре Эрве Милль пригласил Сент-Экса на обед в «Жаро», в те времена фешенебельный ресторан около вокзала Монпарнас, чтобы обсудить с Антуаном, как тот сможет ликвидировать оставшуюся часть долга. К немалому удивлению Милля (он не привык видеть своего друга в облике делового человека), Сент-Экзюпери пришел на встречу с портфелем. Там лежала целая пачка газетных вырезок со статьями, опубликованными в авиационных еженедельниках, таких, как «Аэро». Остальные он не мог предложить Миллю, поскольку они печатались в газетах (той же «Энтранзижан») или журналах (например, «Минотавр»), но у него имелась также целая партия нового материала, который или вообще никогда не появлялся в печати, или подвергся полной переделке автора. Все это представляло собой сырье для новой книги Сент-Экзюпери и в какой-то мере перекликалось с материалами, переданными в Нью-Йорке Льюису Галантьеру и отобранными Галлимаром в августе.
Милль не нуждался ни в каких особых уговорах, чтобы выбрать материал для шести статей в «Пари суар». Для публикации отобрали описание старого автобуса «латекоэр» и ночь перед первым самостоятельным полетом Антуана на почтовом самолете из Тулузы, ночь, когда они с Нэри «потерялись» над Атлантикой; «празднование Рождества», когда он, Бурга и Ригель из-за отказа двигателя вынуждены были приземлиться совсем близко от мыса Бойадор, исследование Антуаном пустынного плато, где никогда прежде не ступала нога человека, и еще две статьи об арабах.
Опубликованная в течение восьми дней в ноябре, под общим заголовком «Авантюры и тихие гавани», эта вторая серия статей Сент-Экзюпери моментально сказалась на тираже. «Пари суар» никогда не сталкивался с таким успехом статей на неактуальные темы, носящих скорее литературный характер. Качество на этот раз повлияло на количество и принесло удачу.
Эта публикация явно предсказывала успех новой книги Антуана, но не сумела смягчить его беспокойные опасения художника. Добивающийся во всем совершенства (вряд ли существовал когда-нибудь еще такой взыскательный человек), Сент-Экзюпери хотел найти и безукоризненное название, но ни то, которое он согласовал со своими американскими издателями («Ветер, песок и звезды»), ни «Etoiles par Grand Vent» («Звезды на ветру»), выбранное для французского издания, не удовлетворяли его полностью. Поскольку небо континента теперь затягивали «грозовые тучи» (как Черчилль называл происходящее), существовало нечто более значительное, чем звезды, и на этом предстояло сосредоточиться. И в том и в другом названии сквозило нечто слишком мелодраматическое для здравомыслящего человека, и оно могло даже показаться вводящим в заблуждение – книга, которую он скомпоновал, меньше всего касалась вынесенных в название стихий и природных явлений, скорее она была посвящена борьбе человека с ними, а, если углубиться в анализ, то и борьбе с самим собой. В результате Андре Фонсколомба, частого гостя в квартире на рю Мишель-Анж, усадили за чтение собранного воедино материала, с тем чтобы посмотреть, не придет ли ему в голову какое-нибудь иное, лучшее решение. В результате их совместных раздумий родился список не менее тридцати самых разных названий, которые, среди прочих, Тонио показал Ивонне де Лестранж. Но выбранного им окончательного названия, насколько она помнит, как ни странно, в том списке она не видела. Вероятно, оно фигурировало в списке, подготовленном их кузеном Андре. Они просматривали список как-то вечером на рю Мишель-Анж и дошли до «Планеты людей». Тут неожиданно темные глаза Антуана засияли. «Планета людей»! – воскликнул он, повернувшись к своему кузену Фонсколомбу. – Вот оно!» Так появилось название «Планета людей».
Тем временем на другой стороне Атлантики Льюис Галантьер удалился в местечко Шервуд-Андерсен на юго-западном склоне Вирджинских холмов и приступил к переводу. Всю ту осень Сент-Экс бомбардировал его письмами с просьбой «это изменить, а то убрать совсем». Одна из поездок привела писателя в Алжир, где он представил свою «вязанку» критическому суждению Жоржа Пелисье. Любезный доктор имел только одно критическое замечание: ему показалось, что первая часть рассказа Сент-Экзюпери о его рейде Париж – Сайгон, хотя и содержащая прекрасное описание полета над Средиземным морем, затягивала повествование. «Но я еще никогда не описывал нормальный полет», – возразил Сент-Экс, хотя потом, после кратких дебатов, все же согласился на ампутацию. Но Галантьер сопротивлялся настойчивее, и более длинную версию (фактически слово в слово, как она появилась тремя годами ранее в «Энтранзижан»), включили в «Ветер, песок и звезды».
Сент-Экзюпери втайне остался доволен решением, поскольку это соответствовало его первоначальным намерениям. Однако, когда встал вопрос о переводе текста статей, написанных им еще в Мадриде для «Пари суар», переводчик сопротивлялся не столь активно, и они в книгу не вошли. Мир вокруг сошел с ума, и той осенью царила отчаянно гнетущая обстановка. Сент-Экс не хотел оставлять в книге мрачные страницы о гражданской войне перед самым и без того мучительным финалом. Именно уверенными, менее воинственными темами он желал подчеркнуть идею человеческого братства.
Рождество того года он провел на Ривьере, между Агеем и странным bastide[18] его матери на скалистом склоне Кабриса. 28 декабря он сел на пароход, отправляющийся в Алжир, страстно желая воспользоваться критическим складом ума своего друга Жоржа Пелисье. Новый год вернул его в Кабрис, и там, в крохотном семейном пансионе, с удивительно точным названием «Горизонт» (вид, открывавшийся поверх крон оливковых деревьев, действительно открывал взору бескрайние просторы), в воздухе, до предела наполненном ароматом январской мимозы, Тонио вносил окончательные изменения в «Планету людей».
Несколько недель спустя он погрузился на борт «Нормандии» и снова пересек Атлантику. Ведя длительные эпистолярные дебаты со своим американским переводчиком, он столкнулся с жестким сопротивлением Галантьера. Тот упорно отказывался «бросать за борт» то, что позднее назвал «прекрасным и трогательным описанием, которое (на мой взгляд) он не имел никакого права отвергать». Пораженный столь непреклонным упрямством (с другой стороны, что, в конце концов, могло бы быть более лестным для писателя?), Сент-Экс в итоге уступил просьбам Галантьера и позволил ему готовить книгу, оказавшуюся значительно длиннее той, которую он предоставил Галлимару. Теперь он хотел лично высказать переводчику свои извинения по поводу доставленных неприятностей.