Теперь, сидя за уроком с братом, Аня старается отогнать от себя все эти воспоминания.
Но ее, как молотом, бьет мысль: завтра срок — неделя прошла.
Завтра все должно решиться — уж скорей бы! Разве можно жить под таким дамокловым мечом? Отца все время нет дома, а она, Аня, все время тут, на глазах у всей семьи. Она должна притворяться веселой и спокойной, не показывать своего ужасного душевного состояния, не забывать о повседневных мелочах: заказывать обед, заниматься с Лизой и Котиком, аккомпанировать пению сестер, успокаивать и развлекать мать.
Счастье, что приговоренные к смертной казни могут сидеть в своей камере и предаваться своему отчаянию, а вот если бы им надо было занимать гостей, разливать чай, диктовать: «Глядишь и не знаешь, идет или не идет его величавая ширина». Точка. Котик, подчеркни глаголы и просклоняй мне «ширина»…
Смерть! О, каким пустяком казалась ей смерть теперь. Ах, жить труднее — в сто раз труднее смерти.
Как бы было хорошо глотнуть теперь большой прием морфия или, поднявшись по черной лестнице до чердака, соскочить в пролет… но это невозможно… мать, сестры, Котик…
— Котик, возьми задачник, которую задачу мы делали в последний раз? 2802? Хорошо — ну, в чем там дело? Купец купил 40,2 аршина сукна…
Да, если бы «их всех» не было, тогда и самоубийство бы не пришло в голову. Она бы одна все перенесла.
Ох, как скверно, когда есть привязанности! Как счастливы люди, которые не имеют ни родных, ни близких!
От скольких подвигов и геройских поступков отказываются люди во имя любви к своей семье!
Скольких героев и святых лишился мир!
А может быть, — преступников и злодеев?
Разве мало людей не делаются преступниками только в силу привязанности к матери или ребенку?
Одиночество! Какое это счастье! Какая свобода располагать собой на добро и зло по своему усмотрению! Уйти в свою комнату, закрыть дверь на ключ и ключ положить в карман.
А вы там, все остальные, живите как хотите — как знаете!..
— Аня — общий делитель выходит ужасно большой!
— Ты, Котик, ошибся где-нибудь. Проверь еще раз…
Как хорошо уйти от всех. Никого не любить. Отец говорит: «Нельзя осуждать мужчин, что они иногда кутят в холостой компании. Надо же иногда уйти человеку от хлопот, от забот и тревог, даже от привязанностей». Она всегда возмущалась и возражала ему.
А теперь?
О, с каким бы она удовольствием ушла куда-нибудь!
Некуда только уйти… Подруг у нее нет, да как-то не было их и раньше в гимназии.
В чем состоит дружба барышень? Поверять секреты своих влюбленностей, флиртов, увлечений. А она как-то этим никогда не интересовалась… Никогда не обожала учителей даже «за компанию».
А у сестер ее на этой почве взаимных секретов с девушками их возраста образовалась впоследствии серьезная дружба. У сестер много подруг.
Да если бы у нее и были подруги, не может же она делить с ними «это» горе…
Как много у нее «любимых» и никого близкого! Странно, ей всего ближе теперь отец, отец, к которому она уже давно потеряла уважение. Он ближе ей потому, что горе их общее и с ним не надо притворяться и стесняться. Да, отец ей всех ближе теперь, ближе матери, хотя она мать любит больше.
О мама! Бедная мама. Чистый, добрый ребенок! Ты так далека от грязи жизни, ты не знаешь лжи и обмана — ты не можешь перенести его. А что если ты узнаешь худшее — преступление, позор?
— Теперь перемножь, Котик… зачем ты делишь?..
Что будет, когда все это обрушится?
Не одна мама, а сестры?
Лида такая нервная, вечно экзальтированная, болезненно самолюбивая, которая чуть не отравилась один раз, провалившись на экзамене…
И зачем, зачем я их так сильно люблю?
Если бы их не было?
Ну процесс, ну запачканное имя, ну отца бы сослали в Сибирь… она бы поехала с ним. И в Сибири люди живут… невинные… живут и страдают — не нам чета. Допустим, даже если бы отец застрелился… он прожил жизнь, ведь мог умереть и от болезни… Господи, что это я… до чего додумалась!
— Котик, я спутала! Ты прав, тут деление, голубчик… числитель на знаменатель…
— Аня, его условия я не могу принять — и все кончено для всех нас!
— Но…
— Не говори и не удерживай меня… завтра конец всему…
— Я хочу знать, в чем дело…
— Прощай! Прощай! — лепечет Роман Филиппович. — Завтра я не буду существовать, и в этом мерзавце, может быть, проснется жалость к моей несчастной, обездоленной семье…
— Замолчи ты наконец! И скажи, в чем дело.
— Я, я, который только раз изменил долгу честного человека… как я жестоко расплачиваюсь, а другие, сытые, зажиревшие в пороках… нет, нет, все кончено! Прощай, дитя!
— Да замолчи, отец. Тебе-то хорошо — один выстрел, и все кончено, а мама? А мы все? Тогда перестреляй всех нас раньше, это будет лучше! А то — умереть, а вы разбирайтесь, как знаете. Мама, может быть, перенесет позор, но твоя смерть ее убьет. Говори, в чем его условия?
— Нет, довольно… довольно… не мучай… дай мне умереть… ни я, ни ты не согласимся на условия этого негодяя — лучше смерть!
— Да будешь ты говорить?
— Он… он… требует тебя! Понимаешь — тебя!
Аня стоит неподвижно и смотрит на отца. Молчание.
— Аня, — робко поднимает голову Роман Филиппович.
— Что, папа?
— Ты видишь, выхода нет.
Она молчит. Отец взглядывает на нее робко, исподлобья, выдвигает ящик, роется в нем дрожащими руками и достает револьвер.
— Обними меня, Аня, в последний раз!
— Надеюсь, отец, что ты не собираешься стреляться дома: это убьет маму. Поди куда-нибудь… делай что хочешь. Я больше не в силах, — и Аня падает на стул.
— Аня… — окликает он ее опять.
Она поднимает голову.
— Я — приговоренный человек, но что будет со всеми вами. Какой ужас!..
Аня вдруг выпрямляется и, как-то вытянув шею, вглядывается в отца.
— Я, Аня, — говорит он, смотря в сторону, — человек решенный, жизнь моя кончилась, ценой этой жизни я искупаю мое роковое увлечение… Аня, тебя я любил всегда больше других детей… тебе я поручаю твоих сестер и братьев… твою мать… твоя мать не вынесет… я это знаю! О Варя, Варя, прости, прости… Я — подлец! О, какой я подлец… О если бы я мог жить «и искупить вину мою»! Но все кончено, кончено!
— Папа… — вдруг говорит Аня, — ты погоди стреляться до завтрашнего вечера — застрелиться всегда успеешь. Я пойду еще раз к этому… к Григорьеву и попрошу.
— Да, да, Аня! Может быть, его тронут твои слезы… может быть…
Аня еще пристальней смотрит на отца.
— Дорогая моя деточка, может быть, и вправду все уладится? Клянусь тебе, что после такого тяжкого урока вся моя жизнь — для мамы и для вас. Это ужасный, ужасный урок… клянусь тебе… Куда ты?
— Я страшно измучилась и устала. Спокойной ночи.
Уже три часа ночи, а Аня, не раздеваясь, все ходит, ходит по своей комнате.
Как хорошо, что у нее есть отдельная комната, и с ковром, который заглушает ее шаги.
Она за эти несколько часов пережила жизнь, состарилась и отупела. Что ж, если нет другого выхода. Ведь отец, не желая сознаться самому себе, желает этого.
Вот теперь она видит, насколько велика ее любовь к семье, и она еще больше уверена, какая легкая и пустая вещь самоубийство. Жизнью пожертвовать было бы легче — гораздо легче.
Да неужели, вправду, это так ужасно? Может быть, это один из людских предрассудков? Ее сестры рассказывали о некоторых из своих подруг… Выходят же девушки замуж иногда за совершенно незнакомых им людей, без любви.
Отчего же она так дрожит от ужаса и отвращения?
Другие продают себя за гроши, а ей заплатят двадцать тысяч! Она сжимает руки и злобно усмехается. Прав отец — «все можно купить на свете» если не деньгами, так любовью.
Вот если взять самого святого, самого гуманного человека и сказать ему:
— Убей — и не будет больше убийств; укради — не будет воровства; возьми маленького, слабого ребенка, причиняй ему самые ужасные страдания, — и целый народ будет благоденствовать.
Каково будет этому святому? Но он должен согласиться.
А если он не согласится пожертвовать таким образом своими чувствами, значит он не любит человечества, не хочет пожертвовать собой для него.
Цель оправдывает средства!
Аня нервно смеется и ходит, ходит, ходит, радуясь, что никто не слышит ее шагов.
Григорьев вскакивает при виде Ани, и они стоят молча друг перед другом.
Его лицо горит и руки дрожат, когда он берет муфту из ее рук.
— Я пришла за бумагами, — гордо говорит Аня, — и прошу вас еще раз отдать мне их так… даром.
— Нет! — упрямо произносит он сквозь зубы.
— Я бы должна была упасть на колени, плакать, молить, но я не могу — я слишком замучилась, — говорит она.
— И хорошо делаете. Оставим мелодрамы вашему папаше. Дайте я сниму вашу шляпу.
Она вздрагивает от гадливого чувства.
Не хватит, не хватит силы… она сейчас уйдет… но что тогда будет?
Как бы удержаться — не схватить вот этой бронзовой чернильницы и не пустить в наклонившееся к ней лицо.
Только бы удержаться, не погубить «их всех»! Если бы можно было сейчас захлороформировать себя — и потом проснуться уже дома!
А он наклоняется все ближе и ближе… Что это — кажется, объясняется в любви?
Улыбка, похожая на гримасу, ползет по ее губам.
Что он говорит?
…Только и думал, что о ней. Жил мыслью, что она придет… страсть… безумие… если бы она не пришла, застрелился бы…
И этот — стреляться!
Его губы касаются ее щеки.
Она вскакивает, как под ударом хлыста.
Нет, нет, она не может без хлороформа!
Она уйдет… мама, сестры, простите, она не может… поймите… ведь есть, Господи, жертвы и не по силам…
Рука Ани машинально тянется к чернильнице… А что потом?
Вон он сжал кулак, и губы его кривятся…
— Есть у вас вино или водка? Дайте, пожалуйста, большой стакан… целую бутылку…
— Теперь я могу уйти? — спрашивает Аня Григорьева, лежащего ничком у ее ног.