— Федор Данилович, можете вы сделать мне большое удовольствие? Не говорите вы мне о страсти и о любви, имейте деликатность не заставлять меня это выслушивать… Сегодня вы еще приличны, а то иногда вы несете такую… ну, как это выразить, — такую «поэтическую порнографию». Можете вы говорить иначе?
— Как же я должен говорить?
— Ну, хоть так, как вы говорили со мной при первой встрече. Вы были купец — я товар, — с насмешкой говорит Аня, — и, уверяю, мне было легче с вами.
— Вам было легче? — спрашивает он, смотря на огонь.
— Да.
— Хорошо. Пусть будет по-вашему… Я думал, что говоря правду, я не так буду ненавистен вам.
— Я в эту вашу правду не верю и не понимаю, как можно любить женщину, которая, как я, продает себя за деньги!
— Странная вы, — произносит он, не смотря на нее. — Разве вы не слыхали, не читали, как мужчина жертвует всем: честью, долгом, состоянием — женщине, прекрасно зная, что эта женщина не любит, не ценит, может быть ненавидит его, и одни его деньги нужны ей. Зачем далеко ходить: ваш отец…
— Я вас просила…
— Простите.
Аня сидит молча несколько минут, облокотившись локтями на колени, потом говорит:
— Все это странно и непонятно, и мне кажется таким диким. Если бы я была мужчиной, я не могла бы любить продажную женщину…
— Да понимаете ли вы, что вы говорите! Как вы можете сравнить себя с этими женщинами!
— Да чем же я для вас лучше?
— Боже мой! Вы святая, вы героиня! Вы не верите мне, но ведь моя любовь, по вашей теории, вполне логична. Что же удивительного, что я люблю святую, героиню!
Аня вдруг рассмеялась.
Григорьев вздрагивает: он первый раз слышит смех Ани.
— Какая психологическая путаница, — говорит она задумчиво.
— Если бы вы знали, Аня, в каком кошмаре я теперь живу. У меня на руках большое дело — завод, дело общее с моими братьями; они сделали меня доверенным — я несу ответственность пред ними… а я не могу ничем заняться, ничего не могу делать, я никуда не хожу… я только люблю вас, Аня… это кошмар… бред.
— От вас зависит прекратить все это — отдайте мне бумаги.
— Никогда!
Аня пожимает плечами.
— Поймите, — снова начинает он, — я не могу жить без вас, а если я отдам вам векселя, — я не увижу вас больше… У меня их пять… и еще пять раз я могу целовать ваши губы… ваши плечи…
— Вы обещали мне больше не говорить о вашей дурацкой любви, — резко говорит Аня. — Ну отдайте мне векселя, и я разрешу вам видеть меня на улице, в театре…
Не могу, это будет еще худшая мука — пусть лучше мои пять векселей! А там хоть смерть!
— Не говорите о смерти — это самое легкое… Когда я собиралась к вам в первый раз, я поняла, что жить иногда труднее.
— Аня, не говорите этого — мне так больно.
— Если вам вправду больно, я очень рада, — спокойно говорит Аня.
— Вы очень меня ненавидите? Я вам очень противен?
— Я очень отупела за это время. Я иду к вам, как к зубному врачу: надо выдернуть зуб — ну и идешь.
Григорьев толкает стул ногой и начинает ходить из угла в угол.
— Не ходите вы, пожалуйста! — с досадой говорит Аня. — Я не люблю, когда около меня ходят, как маятник…
Молчание.
Григорьев подходит к Ане и, бросив ей на колени вексель, говорит задыхаясь:
— Вот вам шестой! Уходите — уходите скорей!
Аня быстро прячет вексель, встает и снова опускается на кресло.
— Нет, я еще посижу у вас: дома уж очень тоскливо.
Он смотрит на нее с удивлением:
— У вас дома какое-нибудь несчастье?
— Нет, слава Богу, все благополучно — только… только ужасно скучно, я этого раньше не замечала, а теперь, верно, у меня нервы размотались.
Она опускает голову на руку и опять устремляет глаза на огонь.
— Анна Романовна, могу я предложить вам чаю? Фруктов?
— Что ж, пожалуй, давайте, — равнодушно говорит она, — только, пожалуйста, здесь, у камина.
Аня вернулась поздно.
Вот если бы остальные четыре векселя получить так, как этот.
Пили чай, ели фрукты и говорили… говорили…
Странно, этот человек очень умен, много видел, и говорить с ним интересно. Он ничего не позволил себе, только поцеловал ее руку и поблагодарил «за иллюзию счастья».
Не будь этой «любви», она, пожалуй, была бы рада иметь его в числе знакомых, чтобы поговорить с ним иногда… но… но говорила ли бы она с ним так откровенно, так не стесняясь, если бы он был «только» знакомый? Конечно, нет. Многих вопросов они бы и не коснулись…
— Аня, откуда ты так поздно? Уж двенадцать часов, — слышит она голос матери.
Что же ей теперь делать? Что отвечать?
Аня совершенно не умеет лгать.
— Я ходила по папиному делу, — отвечает она, надеясь, что мать не будет дальше спрашивать.
Вот что значит всегда сидеть дома. Сестры возвращаются еще позднее, и никто их не допрашивает.
— Какие нынче дела поручает тебе отец? — спрашивает мать тревожно.
— Нужно было получить одну бумагу…
— Какую?
— Вексель, — с трудом произносит Аня.
— Но почему он тебя послал так поздно?
Надо, надо что-нибудь лгать и лгать как можно естественней!
Неужели она этого не может?
— У меня очень болит голова, мама, и я прошлась пешком… с Васильевского острова… Мама, милая, у меня очень болит голова, нет ли у тебя фенацетина? — просит Аня.
Ей бы на минуточку удалить мать, а там она справится с собой, что-нибудь придумает, а так — сразу соврать, как лгут ее сестры и брат, она не умеет.
— Почему это вздумалось отцу посылать тебя так поздно? Разве нет прислуги, рассыльного?
— Я сама вызвалась, мама; мне хотелось пройтись…
Мать смотрит на нее испытующим взглядом.
— Что за секреты у вас с отцом! — нервно пожимает она плечами.
— Право, нет никаких секретов, вот вексель, мама.
Варвара Семеновна взглядывает на вексель.
— Если это так было срочно, — раздраженно говорит она, — отчего ты не отдаешь эту бумагу отцу?
— Я не знала, что папа дома, я сейчас ему отнесу, — говорит Аня, радуясь, что может избежать дальнейшего разговора.
Бледное лицо Варвары Семеновны вспыхивает.
— Дай мне эту бумагу, я сама отдам отцу и попрошу его впредь не путать тебя в его дела.
Когда мать уходит, Аня стоит несколько минут неподвижно.
А вдруг отец соврет что-нибудь неподходящее… Да и что мама так взволновалась?
Аня решительно идет за матерью.
— Ты мог послать кого-нибудь другого? — слышит она голос матери и делает шаг, чтобы войти.
— Я забыл, что мне бумага нужна завтра рано утром, рассыльный уже ушел, а Аня сама вызвалась. Я не понимаю, чего ты волнуешься.
Аня облегченно вздыхает и идет в свою комнату.
— Мне всегда не нравилось, что ты посвящаешь Аню в свои дела, таскаешь ее везде с собой по опереточным театрам и ресторанам.
— Варя, ты удивляешь меня. Аня — взрослый человек, не девочка. Я никогда не замечал в тебе этой черты — pruderie[6]. Кажется, ты всегда говорила, что детей нужно воспитывать свободно и не делать из них кисейных барышень. Но если ты переменила свои воззрения, то тебе надо посылать за ними гувернанток по пятам. Они всегда у тебя ходят одни и куда хотят. Я не думал, что вызову такую бурю, послав Аню по делу. Вон Лида еще не вернулась из гостей — отчего же ты напала на Аню?
Варвара Семеновна нервно кутается в свой серый платок.
— Я все-таки прошу, даже требую не путать детей в твои дела! — возвышает она голос.
— Варя! Что за намеки? — с упреком говорит Роман Филиппович.
— Я не знаю, не знаю, — вдруг истерически кричит Варвара Семеновна. — Когда видишь ложь, теряешь веру в самого близкого человека, узнаешь про него чудовищные вещи, невольно в голову приходят… может быть, и неосновательные подозрения… Почему у Ани был такой смущенный и расстроенный вид? Может быть, ты посылаешь ее не за векселями, а с любовным письмом. Она была всегда твоей любимицей, всегда держала твою сторону… Почем я знаю! Может быть, она покрывает твои возмутительные интриги, носит письма, которые ты боишься доверить прислуге…
— Стыдись, Варя! — поднимается с кресла Роман Филиппович. — Я никогда не ждал от тебя такой буржуазной сцены. Я не мог и до сих пор не могу тебя разуверить: ты больше веришь каким-то кухонным сплетням, чем мне… Пусть будет так — я даже не хочу говорить об этом… но я не могу допустить, что ты серьезно думаешь то, что говоришь. Стыдись! Я, я бы стал просить моего ребенка, мою дочь способствовать моим любовным эскападам?
— Ах, не знаю, не знаю… я никому теперь не верю! — так громко вскрикивает Варвара Семеновна, что Аня слышит этот крик из своей комнаты и опять бежит к двери.
Она слышит всхлипывание матери и ровный, красивый голос отца — он говорит убедительно и плавно.
Аня отходит от двери.
«Теперь он ее уверит! Ей так хочется поверить!» — думает она, и губы ее насмешливо кривятся.
— Тебя просят к телефону.
— Это, Лида, верно из сапожного магазина. Скажи, что я зайду сегодня! — отвечает Аня, считая белье, принесенное от прачки.
— Нет, это какой-то Григорьев, говорит — по делу.
Аня бледнеет. Как он смеет звать ее, когда она здесь, в семье, в доме ее матери!
Аня возмущена, оскорблена, испугана, и голос дрожит, когда она спрашивает:
— Что вам надо?
— Это вы, Анна Романовна?
— Да. Что вам надо?
— Я не узнаю вашего голоса.
Она хочет сказать, что он не должен, не смеет говорить с ней здесь, но она боится, что кто-нибудь из домашних услышит ее слова, и, помолчав, резко говорит:
— Говорите скорей, я занята.
— Анна Романовна, моя жена согласна на развод…
— Какое мне дело…
— Аня, я вас умоляю, дайте мне возможность загладить…
Что он — с ума сошел? Понимает же он, что слушать я могу, а отвечать мне нельзя, ведь я не одна в квартире… а он опять говорит о своей идиотской любви… Повесить разве трубку…
— Г-н Григорьев, — говорит Аня растерянно, — я, право, занята…