И в самом деле — Месяц покатался-повалялся туда-сюда и сделался Луной. Сразу видно, что Луна, не надо и спрашивать. Женское выражение лица. Ещё покатался-повалялся и снова стал Месяцем.
— А что такое «полумесяц»? — спросила Аня. — Это, наверно, ваша половина?
— Нет, это я сам, но в другом виде, — ответил Месяц. — Сейчас я полный, круглый. Но скоро я начну убывать, стану не такой полный, немного кривой. А потом я превращусь в полумесяц, а потом в тоненький серп, а там и вообще перестану появляться на небе. Когда меня нет на небе, это называется «новолуние». А потом я опять появлюсь — совершенно новый и очень тонкий. Опять начну прибывать, сделаюсь полным и так далее…
Аня большая придира. Вот и в словах Месяца она нашла к чему придраться:
— А почему «новолунием» называется, когда вас нет на небе? Правильно было бы «новолунием» называть, когда вы совсем новый и очень тонкий…
Она не успела до конца придраться, как вдруг Месяц взвизгнул не своим голосом:
— Упала, упала!
— Кто упал? — растерялись девочки.
— Да звезда упала с неба! Не доглядел! Пока я тут с вами разговаривал, она взяла и упала! Скорей-скорей бегу туда наводить порядок.
Месяц подскочил с клумбы, немножко повисел-покачался в воздухе и полетел в небо. Пока летел, он всё время уменьшался и уменьшался, пока не стал обыкновенным серебряным кружком, который мы всегда видим на небе в лунные ночи.
— Он величиной как тарелка, — сказала Маня.
— Нет, как монета в двадцать копеек, — сказала Аня.
— Нет, как тарелка.
— Нет, как монета, — сказала Аня и сделала пальцы когтями.
— Ладно-ладно, — согласилась Маня (когтей она немного боялась). — Следующий раз мы у него самого спросим.
Девочки легли в кроватки.
— Он хороший, добрый, — сказала Маня. — Видишь, как о своих звездах заботится.
— Считает… — вздохнула Аня. — Счастливый!
6. День без происшествий
На другой день Аня спросила Зинаиду Петровну.
— А вы знаете, что такое толстолуние?
Зинаида Петровна сперва не поняла, а потом поняла и расхохоталась:
— Полнолуние, Аня, а не толстолуние.
— Я и сама это знала, — сказала Аня, от смущения встала на четвереньки и начала брыкаться ногами.
— Что за глупая у тебя манера, — заметила Зинаида Петровна, — чуть тебе что не понравится, сразу на четвереньки и брыкаться! Представь себе, что́ было бы, если бы все так поступали? Мне, например, не нравится, как ты себя ведёшь. И вдруг я встану на четвереньки и начну брыкаться. Хорошо?
Аня пришла в восторг.
— Встаньте, ну, встаньте, пожалуйста! Побрыкайтесь! Ну, пожалуйста, побрыкайтесь!
— Глупости, Аня, я пошутила.
— Ну хоть чуточку, одной ногой! А я всегда себя хорошо буду вести! Ничего не буду спрашивать! Обещаю и клянусь!
Так и не встала на четвереньки Зинаида Петровна. Аня была огорчена, надулась. Уходила, бормоча себе под нос:
— Буду задавать вопросы! Буду! Тысячу вопросов задам! Десять тысяч! Миллион вопросов!
Пошла искать Маню — рассказать про свое огорчение. А Маня в это время изображала танк в паре с Серёжей Давыдовым. Серёжа был самим танком, а Маня — его гусеницей.
— Я такая зелёная, — говорила Маня, — я такая гибкая!
— Дура, — отвечал Серёжа, — сразу видно девчонку! У танка гусеница не зеленая, а обыкновенного металлического цвета.
Аня Зайцева подошла к ним и сказала:
— Миллион вопросов буду задавать.
— Задай хоть один, — предложил Серёжа. — Я на все вопросы ответы знаю.
— Ладно, задам. Но ты на него не ответишь.
— Врёшь, отвечу. Задавай.
— Вопрос: что такое «всё»?
Серёжа Давыдов даже рот разинул. Не нашел, что сказать.
А Аня ушла в угол и села там на корточки. Ребята говорили, когда она так сидела, что она цыплят высиживает. А она не высиживала, а думала: какое самое большое число на свете? Ну, самое-самое большое? И придумала для него название «пло». Больше тысячи это «пло». Больше миллиона. Больше всего.
В этот день никаких происшествий не было, никто нигде не застревал, никого оса не кусала, никого не наказывали, и вообще день был скучный. Аня с Маней решили, что ночью будет интереснее.
И было.
7. Ночь третья
Часы только что прозвонили двенадцать раз, когда Аня села на своей кроватке, разбудила спящую Маню и сказала:
— Пора.
Маня просыпалась неохотно, тёрла глаза.
— Ты знаешь, что уже завтра? — спросила Аня.
— Почему?
— Уже двенадцать часов. Даже двенадцать часов с секундами. Значит, уже наступило завтра.
— Значит, можно спать? — спросила Маня.
— Конечно, нет! Еще что выдумала! Сегодня или завтра, спать всё равно нельзя.
Месяц всё ещё светил ярко, но чуть-чуть уже убавился, с одной стороны похудел немного и глядел как-то косо. Аня с Маней смотрели на него, как на старого знакомого, но он им не улыбнулся. Как будто это и не он был вчера на клумбе. Жалко, что он не пришёл и сегодня на клумбу, а то бы они у него спросили: он как тарелка или как монета? Впрочем, они и сами-то забыли, кто из них видел Месяц тарелкой, а кто — монетой. Вот сейчас Маня взглянула на небо, и он показался ей монеткой. Даже не в двадцать, а в десять копеек. Этакой хитрой монеткой Месяц смотрел в стёкла террасы. Пищал комар.
— Это он меня пришел кусать, — сказала Маня. — Сейчас сядет.
Комар пищал, но не садился. От этого писка Мане сделалось скучно. К тому же ей всё ещё хотелось спать. Она попросилась обратно в кроватку. Но Аня сказала:
— Если ты такая соня, можешь идти одна, а я ни за что. Ночь только начинается. Я спать теперь никогда не буду.
Маня послушалась, спать не пошла. Стояли они на террасе, смотрели на косой Месяц и слушали комара, который все пищал, но не садился, нудный такой.
И вдруг у них за спиной раздался скрип. Девочки обернулись и увидели очень большого, широкоплечего человека с коричневым лицом. Этот человек открыл рот и выдвинул вперед нижнюю челюсть, похожую на ящик. Во рту что-то белело.
— Что это у него во рту, белое? — спросила шёпотом Маня.
— Может быть, зубы?
— Значит, он людоед.
Человек заскрипел и сказал.
— Я Шкаф.
Маня и Аня уже привыкли, что к ним по ночам приходят странные гости. Еж, Месяц, вот теперь Шкаф. Ничего удивительного.
— Здравствуйте, Шкаф, — сказала Маня. — Скажите, пожалуйста, как ваше отчество, а то мы хотим быть вежливыми.
— Отчества у меня нет, — проскрипел Шкаф. — У меня и отца-то не было. Меня сделали.
— А кто вас сделал? Как его зовут?
— Меня делал коллектив первой мебельной фабрики города Краснококшайска! — гордо сказал Шкаф. — И отлично сделал! Столько лет живу — не развалился! Другой бы в моём возрасте…
— Тогда мы будем вас называть Шкаф Коллективович. Можно? — спросила Маня.
— Пожалуйста, — согласился Шкаф. — Хорошее отчество!
— А что это такое белое у вас во рту? — спросила Аня.
— Это не рот, а ящик. И лежит в нём бельё: простыни, полотенца, наволочки, пододеяльники.
— Сколько? — спросила Аня.
— Много! — ответил Шкаф.
— Может быть, «пло»?
— Больше! — скрипнул Шкаф.
— Больше «пла» не бывает.
— У вас, людей, не бывает, а у нас бывает.
Аня задумалась: откуда Шкаф знает про «пло», когда она сама из себя это число выдумала?
Шкаф закрыл рот и начал, скрипя, прогуливаться по террасе. Голос теперь шёл у него не изо рта, а гораздо глубже, из середины тела.
— Ох, ревматизм, — кряхтел он. — Полки болят! Старость не радость. Я, когда был молодой, не скрипел, а теперь состарился, скриплю. Давно не чинили… А вы не видели, куда подевался мой сын?
— А как он выглядит? — спросила Маня.
— Шкафишко! Такой небольшой коричневый шкафчик. Ничего туда положить нельзя, всё внутри забито катушками, проволочками, всякой ерундой. Совершенно бесполезный человек (то есть я хотел сказать, шкаф). А какого высокого о себе мнения! Иногда у него на передней стенке появляются какие-то голубоватые пятна, и тогда все люди садятся перед моим сыном и пялят на него глаза.
— Да это телевизор! — догадалась Маня.
— Верно, так его зовут. Не в меня пошел, не в меня! А самое плохое, что он издает звуки! Не благородные деревянные звуки — треск, скрип, на худой конец, щёлканье, как всякий порядочный шкаф, — а те нестерпимые звуки, которые у вас, людей, называются «музыкой»! Кха-кха-кха!
Шкаф расхохотался так, что у него даже дверцы заходили.
— А я как раз люблю музыку, — сказала Маня. — Под нее удобно прыгать. Только я не думала, что Телевизор — сын Шкафа!
— Мой собственный, — подтвердил Шкаф, — по непокорный, непослушный, неблагодарный сын! Говорит мне дерзости. Что я, мол, устарел, что таких шкафов больше не делают. Что будто бы теперь везде шкафы встроенные. Слово-то какое выдумал: «встроенные»! Кстати, вы не знаете, что это такое?
— Я знаю, я знаю, — заторопилась Аня, слова начали застревать у нее во рту. — Э… Встроенный шкаф — это такой шкаф… Э… у нас в квартире все шкафы такие.
— А какого он цвета? Коричневый?
— Нет, не коричневый, а э… такого обыкновенного, стенного цвета.
— Помню! — закричала Маня. — Я у тебя такой шкаф видела. Я даже в него пряталась, когда в прятки играли. Стена и дверца, больше ничего.
— Воображаю, как это красиво. Одна ноздря, а спины нет, — сказал Шкаф и опять расхохотался. Вся терраса наполнилась скрипами.
— Туда одежду вешают, — объяснила Маня, — и еще туда удобно прятаться.
— Глупости! — крякнул Шкаф. — Как это можно повесить одежду туда, где одна стена и дверца? И тем более прятаться? Нет, это все выдумки моего сына! Кстати, где он? Вы его не видели?
— Он испортился, — ответила Маня, — и его увезли в мастерскую, чинить.
— Он всегда был испорченный, — сказал Шкаф. — С самого детства. Исправить его невозможно. Уж как я старался его воспитывать — всё такой же!