Признаться, внимание Леонида Алексеевича было приятно. Настя из регистратуры постоянно строила ему глазки, Вера с первого участка в его присутствии томно млела, не соображая, что выглядит просто смешно, а окулист Нина Петровна притаскивала домашние пирожки, хотя все знали, что печет ее мама, а сама она умеет только чай варить. Как с ума все посходили! И все потому, что у него правильные черты лица; яркие голубые глаза, затененные чересчур длинными, прямо-таки девичьими, ресницами; широкие брови, сходящиеся нежным пушком на переносице; волнистые каштановые волосы над высоким лбом, а также голливудский символ суперменов — твердый подбородок. К тому же он был высок, широкоплеч и весело трепался, беззаботно высмеивая все, что попадало в поле его зрения.
Аня не поддалась тотальной эпидемии влюбленности потому, что было в нем нечто неуловимо царапающее: то ли намек на будущую полноту, пока не коснувшуюся крупной фигуры, то ли преувеличенная жизнерадостность, побуждающая постоянно балагурить, то ли инфантильность, намеком проступающая сквозь маску самоуверенной бравады. Трудно сказать, что именно настораживало, но, тем не менее, нельзя было сбрасывать со счетов компетентное общественное мнение по поводу его совершенств. На ее месте мечтали бы оказаться многие. Откровенно завистливые взгляды этих многих проникали под прикрытие пальмы, и это стимулировало. К тому же доктор явно симпатизировал Ане и писал всякую чепуху с видом заговорщика.
«Надоели эти старые зануды», — шариковая ручка, зажатая длинными пальцами, запрыгала по бумаге. Заслоняя обличающую надпись ладонью, рентгенолог вплотную придвинулся к хорошенькой соседке, чтобы ничей посторонний взгляд не упал на страницу блокнота.
Аня взяла у него ручку и ответила:
«Еще как!» — демонстрируя солидарность единомышленницы.
«Смыться бы отсюда куда-нибудь», — написал Леонид Алексеевич и проиллюстрировал идею двумя фигурками, в одной из которых, несмотря на утрированность, явственно угадывался он сам, а в другой прослеживалась Аня, гипертрофированно соблазнительная, с пышными формами, не соответствующими действительности, подчеркнутыми осиной талией, с длиннющими ногами, уносящими ее в неведомую даль.
Она подхватила игру, впрочем, старательно изображая простушку.
«Куда-нибудь — это куда?» — и пририсовала к ногам человечков тяжелые гири на цепях: мол, бежать не очень получится.
«В прерии-пампасы!» — обозначил направление движения Леонид Алексеевич.
«А мы и так в пампасах. Нет, в джунглях. Сидим под пальмой. А вокруг — сплошные баобабы. И в прерии я не хочу. Там бродят голодные львы и носороги», — выразила сомнение Аня.
«Носороги барышень не едят, — парировал доктор и добавил: — Особенно таких хорошеньких».
«Вы мне льстите, Леонид Алексеевич».
«Это чистая правда! Клянусь негатоскопом и дефицитной пленкой! Кстати, Анечка, можешь называть меня просто и со вкусом: Леня. Мы ведь ровесники, кажется?»
«Почти», — написала Аня и засмеялась. Мягкое «Леня» как нельзя лучше подходило добродушному гиганту, его наивному взгляду и вкрадчивой манере говорить. Как и полные фамилия-имя-отчество: Леонид Алексеевич Мельников. Сплошное плям-плям-плям.
«Так как насчет прерий после собрания?» — настойчиво продолжил доктор.
«Надо подумать. А вдруг Вы людоедом окажетесь?» — колебалась Аня. С чего это Леонид Алексеевич обратил на нее внимание? Не иначе как от скуки. Разве может она кому-нибудь по‑настоящему понравиться? Даже Макс ее бросил, несмотря на то, что она готова была унижаться перед ним до бесконечности.
«Ни за что! Анечка, можно проводить тебя домой? Ты мне очень нравишься. Честное слово!»
Она посмотрела на засмущавшегося Леню и вывела:
«Вы прямо как Левин».
«Это еще кто?» — удивился Леонид Алексеевич.
«У Толстого. Левин так же объяснялся с Кити. Почти так же. Он только начальные буквы писал. Помните?»
«Конечно», — ответил рентгенолог, но по его бегающим глазам и плохо скрытому недоумению было видно, что он ничего не понял. Но это было неважно, потому что девушка написала:
«Так и быть. Можете меня проводить».
А на улице веселилась весна, слегка приглушенная сумерками, но все равно томящая сладкими запахами цветущих деревьев. Мимо ехали машины, заставляя привычно искать знакомые цифры, что не имело никакого смысла: прошло полтора года с того вечера, когда она навсегда захлопнула за собой дверцу красных «Жигулей». Аня злилась, поймав себя на унизительном всматривании в номера. Вот и сейчас она стряхнула наваждение, высоко подняла голову, расправила плечи и решительно взяла под руку Леонида Алексеевича. То есть Леню.
Глава одиннадцатаяДевушки должны выходить замуж
Платье уже совсем было нацелились шить из капроновой занавески. Правда, новой, не успевшей намертво впитать темный налет. Но Александра Ивановна, уже почти Анина свекровь, расстаралась: добыла где-то по знакомству настоящее свадебное, из белого кружевного гипюра, длинное, как у истинной невесты, пуритански наглухо закрытое под стоечку на шее и с узкими рукавами, доходящими до запястий.
Аня в нем выглядела целомудренной весталкой, но хотелось чего-то более романтичного. Она уговорила маму внести коррективы: отпороть рукава и полукруглую кокетку; по краю декольте, открывшего шею и плечи, присборить летящий кружевной волан, а главное — сделать юбку, падающую отвесно вниз складками, максимально пышной.
Наташа три вечера убила на сооружение нижней юбки из жестко накрахмаленной трехъярусной марли, но искомого эффекта не добилась. Она злилась, швыряла в угол дивана скомканную белой птицей опостылевшую марлю и кричала, что ей осточертели капризы, она не нанималась выполнять дурацкие прихоти и пусть Аня сама шьет то, что ей заблагорассудится, а она уже все пальцы исколола и спина ноет, сил нет терпеть. В конце концов Наташа придумала пропустить по краю марлевых оборок алюминиевую проволоку, изогнутую правильным кругом, и платье покорно повторило принудительно навязанный силуэт.
— Мамочка! Это то, о чем я мечтала! — Аня крутилась перед зеркалом, заставляя юбку вздыматься волнами. — Ты у меня самая чудесная!
— Хоть какой-то от меня толк, — грустно ответила Наташа.
— Ма! Да не бери ты в голову! Наоборот: очень удобно, что Александра Ивановна в своей столовой все организовала. И тебе расходов меньше.
— В том-то и дело. Уж очень она активная. Все хлопоты на себя взяла, а я вроде как в гостях. Изображаю бедную родственницу.
— Да она от чистой души все делает. И ко мне хорошо относится.
— Ладно. Там жизнь покажет. Но чувствую я себя как‑то не в своей тарелке.
— Ма! Да перестань ты искать подтексты. Не усложняй. Все будет хорошо.
— Да, все будет хорошо, — эхом отозвалась Наташа и вышла.
В ее руках взвыл пылесос, заглушая тревогу. В сотый раз она перемалывала сомнения: как у девочки сложится жизнь в новой семье? Леня, кажется, парень неплохой, но уж чересчур, как бы это сказать? Жизнерадостный. Да, какой-то он слишком безапелляционный, напористый, пышущий здоровьем и румянцем одновременно. Тонкости в нем нет. Точь-в-точь как его мамочка, только помоложе. С другой стороны, он врач, а следовательно — человек интеллигентный. Но ведь жить молодым придется вместе с Александрой Ивановной. А она женщина хваткая, деловая, своего не упустит. Хотя выводы делать несколько преждевременно. Общаться с ней довелось всего пару раз, обсуждая насущные вопросы предстоящего торжества, и ничего плохого о ней сказать пока нельзя: обычная женщина с неустроенной судьбой, в одиночку вырастившая сына и поэтому с самозабвенной готовностью бросавшаяся всюду подставить свои ладони. И ничего криминального в этом нет. И совершенно незачем изводить себя сомнениями, не имеющими под собой реальной почвы.
Аня всматривалась в зеркальное отражение тоненькой девушки в белом кружевном платье, прекрасном, как у принцессы из сказки. Она подняла вверх обеими руками волосы и застыла, придерживая их на затылке. «Вот здесь, сбоку, надо приколоть белые цветы. И больше ничего. Фата — это пережиток прошлого. Туфли еще надо где-нибудь достать, на шпильке». Она поднялась на цыпочки, репетируя летящую походку на пока не существующих каблуках и порадовалась, что рядом с Леней нет необходимости втягивать голову в плечи, сутулиться и отказываться от модельной обуви, как это было с невысоким Максимом. Опять Макс! Опять этот проклятый Макс! Неужели даже в преддверии собственной свадьбы невозможно избавиться от воспоминаний о нем? Все! Прошлое — к черту! Начинается новая жизнь, в которой ее, ЕЕ! будут носить на руках. Правильно говорят французы: «В любви кто-то целует, а кто-то подставляет щеку». Подставлять щеку гораздо приятнее. И безопаснее. Ничего нет мучительнее неразделенной любви.
И в двадцать лет пора выходить замуж. По многим причинам. Но главная — появится пристойное оправдание уходу из дому. Официальная версия, так сказать. Потому что с мамой жить невозможно. Просто парадокс какой-то: ведь любят они друг друга исступленно, на любые жертвы готовы, а как дело доходит до мелочей — все разбивается вдребезги. Как показала практика, мама самый верный и надежный человек в моменты катастроф. Когда этот ужас из-за Макса случился, именно мама помогла и поддержала. А в обыденной жизни все время придирается по пустякам.
Она уже не та наивная девочка, которой была раньше, и прекрасно понимает, что мама неуравновешенная оттого, что постоянно сражается с жизнью. Понимать-то понимает, но не может отстраненно теоретизировать, невольно включается в споры, недовольство, непонимание, возникающие на ровном месте внезапно, без видимых причин. Самое ужасное в том, что никогда невозможно предугадать, какое невинное высказывание вызовет всплеск негодования, какой поступок повлечет волну скандала, подпитывающегося упреками, копившимися исподволь. И заканчивались скандалы всегда по одному и тому же сценарию: накричавшись от души, мама плакала, близоруко помаргивая розовыми опухшими веками, нервно затягиваясь сигаретой в кухне, потом, бросив домашние дела, запиралась в комнате, и приходилось долго извиняться, просить, оправд