— Барыня, какую прикажете?
— Дюже здоровую не нада, — просили девки, — кто ее няньчить будет? Ты делай по нас, чтоб мы могли нести.
Наконец Сережа, хоть и нетвердо стоял на ногах, ловко взмахнул топором — и березка рухнула как подкошенная, только испуганно прошелестела напоследок. Ее спеленали, как младенца, девки привязали поперек палку — две руки. Набили травой небольшой мешочек — готова голова. Домна угольком нарисовала глаза, брови, раскрасила губы помадой и похвалила свое художество: ничего, симпатичная будет девка. На куклу надели новую, вышитую рубаху. Приладив голову и повязав на нее шелковый платок с кистями, девки набили травой еще два кулечка и подсунули их кукле под рубаху. Лизка смущенно захихикала: ой, что это, что это? Ничего особенного, подумала Анюта, все должно быть как взаправду.
Все больше народу подходило в роще, и вот уже обступили зрители девок плотным кольцом. Старухи всем были недовольны — и статью березовой куклы, и размалеванной лицом. Старушек послушай — все было так ловко и хорошо в их молодости, а нынче — как зря.
— Что это у нее титьки висят, как у коровы недоёной? — критиковали они куклу.
А девки хохотали:
— Сереж, иди поправь, как тебе нравится.
Но у Сережи была маленькая слабость: тридцатилетний женатый мужик краснел, как девка, от нескромных шуток, а матерных слов на дух не выносил. Конечно, эту слабость давно за ним приметили и донимали все кому не лень. Вздумал он поднять куклу и поглядеть на нее со стороны, но не удержал — сам упал и куклу уронил. Журилиха даже взвизгнула от радости:
— Сереж, ты что ж это при всем народе бабу завалил?
Сережа так расстроился, что собрался даже уходить.
— Пожилые женщины, а такие бестыжие на язык, ну вас, уйду!
Но девки бросились его уговаривать:
— Сереж, больше не будем, не бросай нас, ты ж у нас один мужичок… Мужичков было много, но все они стояли в стороне и хохотали. Анюте тоже стало весело и хорошо, хотя она не всегда понимала, что смешного в этих шутках. И батя смеялся, но потом поглядел на рощу и пожалел:
— Сколько березок загубили! А если посчитать по всей России — целые леса извели.
— Ох, кум, людей жалеть надо и землю, раньше тут пашня была, мой дед тут пахал.
Анюта забеспокоилась: это Полька Косинчиха прибежала с Козловки, то не было ее, глядь — тут как тут. До чего нахальная баба, толкнула батю локтем, потом повисла у него на плече, и все как бы шутейно. И никакой он ей не кум, у нее все мужики кумовья. Но батя-то, батя! Как всегда усмешничал, щурил свои голубые глаза вместо того, чтобы рассердиться и оттолкнуть Польку от себя. Ему как будто даже нравилось, что она за ним бегает.
Хорошо, что матери не было поблизости. Анюта не хотела упускать из виду Польку и отца, но девки уже надели на куклу красную юбку и запели частушки. Домна завязала поверх юбки фартук с оборками, но и за делом не могла минуты спокойно постоять, все пританцовывала и крутилась юлой. Анюта пометалась-пометалась между ними и батей и все-таки решила пробираться поближе к кукушке. Девки уже подняли ее и отряхнули от травы. Зрители одобрительно загалдели — хороша, лучше и быть не может! И Сереже понравилась: балерина какая, прямо руками порхает. Но старухи тут же раскритиковали куклу в пух и прах:
— Ну что вы навели, она у вас как три дня не евши, надо руки пониже и талью попышнее…Некультяпистая вышла, не… Ладили, ладили и ничего доброго не сладили.
Но Домна не унывала:
— Ничего, девки, надо еще под юбку слазить, ж… ей навести.
Она задрала у куклы юбку, девки подложили туда еще мешок с травой, посмеиваясь над Сережей:
— Сереж, не гляди, а то совсем влюбишься…
Готово — кукла раздалась вширь и сразу постарела лет на двадцать. Сережа губы скривил: была, как барышня, а теперь стала наша баба, колхозница. Наконец, собрали куклу, подняли и понесли. Сначала она очень не понравилась Анюте, ну пугало и пугало огородное, такая размалеванная, несуразная. Маленький парнишка даже зашелся в плаче, увидев эту «кукушку». Но кроме нескольких старух, все были довольны и приговаривали — хороша наша Матреша, наша Матрена Ивановна. Значит, так и нужно. И Анюта приняла куклу такой, какая есть.
Девки во все горло затянули песню, и кукушка по ярким платкам и шалям поплыла к реке. Здесь на ровном лугу Сережа воткнул березовую куклу в землю, и вокруг нее сразу же стал затеваться хоровод. Кое-кто из стариков привязались к хороводу, Журиха с Бурилихой, Поля Жвычка, веселые старушки, они каждый праздник плясали с молодыми девками, никогда не отставали. И дед Тимоха всегда ходил в хоровод. Баба Арина над ними посмеивалась: старики должны сидеть в сторонке и поглядывать, как молодежь веселится. Это потому, что у нее уже не было сил плясать, ничего больше не оставалось делать — только любоваться и подпевать.
Анюта полжизни отдала бы, чтобы сцепившись с кем-то руками, плыть и плыть в хороводе, не слыша своего голоса. Но детей в хоровод не брали, и она все прикидывала, сколько еще лет ей расти и ждать. Хоровод всегда начинали с «Посеяли девкам лен», это такая бойкая песня, для разминки. Потом пошли другие — постепеннее. Анюте больше всего нравилась веселая песня, как жена невзлюбила мужа и привязала его к березе. Вот Доня ее завела, девки подхватили, и песня загремела. Сережа не хотел играть постылого мужа, увернулся и убежал. Когда-то, во времена бабкиной молодости, парни не считали зазорным плясать в хороводе, а нынче предпочитали смотреть со стороны. Двое парней, правда, вплелись в хоровод, но в круг выходить постеснялись. Тогда Домна вытащила на середину деда Тимоха, дед был очень даже согласен. Доня скрутила ему руки настоящей веревкой, но дед все притопывал и колготился за ее спиной, хотя должен был вести себя смирно, потому что привязан к белой березе.
Ох, как невзлюбила жена мужа, мужа-недоростка,
Ох, привязала жена мужа ко белой березе.
Ох, как сама, шельма, пошла загуляла,
Ох, она немножечко гуляла, всего девять денечков.
Вот Донька, та во всем следовала за песней: она и плечами повела и бровями заиграла, тряхнула головой и полетела вдоль хоровода, как вихорь по дорожке, в общем — загуляла. Легкая нога у Дони в пляске, хоть сама она девка не хилая. Анюта заметалась под ногами у притопывающих и прихлопывающих зрителей. Ей хотелось видеть Донино лицо, потому что каждая его черточка играла, не говоря уж о движениях и жестах — все было ко времени и к месту.
Ох, на десятый денек ей грустно стало,
Ох, тошновато-грустновато по милому дружочку…
Тут Доня положила ладошку на грудь, уронила голову на плечо — и повеяло от нее такой горькой, бабьей кручиной, что все ахнули от удовольствия. И Анюта ухватила этот момент, ухватила-углядела обрывками за мельканием чужих спин и голов. Она вбежала повыше на холмик, отсюда, хоть и с отдаления, стало лучше видно, что происходило в хороводе.
— Вот так-то, девочка моя, лучше завалященький мужичок, да свой, — ехидно шамкала какая-то старуха.
Никто не обратил на нее внимания, едва ли кто и вспомнил, что песня коснулась хоть немножко и жизни самой Дони. Десятки глаз жадно следили за ней и дедом, как будто впервые им довелось видеть этот хоровод, а видели они его много раз и знали наизусть. И на всех лицах рассиялась одинаковая улыбка. И после того как песня закончилась, улыбку нельзя было стереть. Домна, погрустив по милому дружочку, мелко-мелко притопывая, пританцевала к деду и бросилась ему на шею. Толпа радостно всколыхнулась, женщины всплеснули руками: батюшки, что вытворяет, ну артистка! Мужики басисто захохотали, а дед пошатнулся в Домниных объятиях, но устоял. Бабка Лена, Тимохова женка, притворно заголосила:
— Караул-ти, завалила она моего деда, эта телка?
— Цел твой дед, Лена, а если б и завалила, ему только в радость. Ну, баб, ты теперь гляди и гляди за своим Тимохом, его теперь не удержишь, раз он по молоденьким вдарил, — шутили над бабкой.
Лена не могла скрыть гордости за своего деда. А Доня уже собралась развязать своего постылого мужа, но тут хор ей напомнил:
Ох, не дошедши она до мужа, стала-становилась,
Она низенько-низко ему поклонилась.
И Доня, чтобы поспеть за песней, отскочила и отвесила деду низкий поклон. Дед Тимох, впервые взглянув на нее сверху вниз, вскинул плечами и бороденкой, возгордился, что шалая баба наконец одумалась. Домна развязала его, и он замахал руками и радостно зашлепал за ней, хотя по песне должен был вести себя совсем не так.
Ох, расхорошая жена, а мне не до пиру:
Ох, мне соловушки головку расклевали,
А мне березовы сучки руки простебали,
Ох, мне муравьюшки ноги все поткусали…
Но Доне не было до этих страданий никакого дела. Вместо того, чтобы для виду чуть посочувствовать, она пустилась в буйный пляс, юбки шально вздымались у ног, красные каблучки замелькали в белом шитье. Домнины красные шнурованные ботинки такое выкамаривали! И где она только научилась, у кого подхватила? У них и плясок таких не было, плясали степенно, незамысловато — два притопа, три прихлопа.
Анюта еще в роще любовалась дониными ботинками. Не раз, наверное, сбегала на базар ее мать с крынками и корзинам, а может быть, и целого подсвинка свез на базар батька, чтобы сделать любимой дочке хорошую справу, сарафан и шаль. Но, скорее всего, были куплены ботинки еще в приданое дониной бабке. Бабка чуть дыша прошлась в них на свадьбе, на другой день смазала салом и захоронила в сундуке. Домнина мать несколько раз сходила в них на вечеринки и получила выговор, что не бережет добро.
Потом наступили горькие времена, прокатились лавиною войны и революции, повымело мануфактуру, соль и гвозди. Но даже в самой большой нужде не расстались с ботинками, сарафаном и подшальником, не свезли на базар. И в тридцать третьем, в голод, не променяли на муку. И достались они Домне в целости и сохранности. И подшальник золотой у нее на плечах, наверное, тоже бабкин, сейчас такой и на базаре не найдешь. Эти расчетливые и завистливые мысли пронеслись не в одной женской голове. И в Анютиной тоже. Она хоть и донашивала Любкины платья, но в нарядах уже очень даже разбиралась.