Приказ был составлен в следующих выражениях:
«Тем, кто имеет более чем одно ружье или одну саблю, предписывается сдать все остальное оружие в распоряжение начальника отрядов каждой коммуны.
Настоящая мера обязательна для исполнения во всей провинции».
Покраснев от радости, Питу поблагодарил офицера, а тот снова улыбнулся и отбыл к следующему пункту назначения.
Так Питу вознесся к вершинам почестей: он получил указания прямо от генерала Лафайета и министров!
И эти указания изрядно способствовали планам и притязаниям самого Питу.
Невозможно описать, какое впечатление произвел гонец на тех, кто избрал Питу. Нам не по силам такая задача.
Стоило только поглядеть на эти взволнованные лица, сверкающие глаза, на всеобщее воодушевление; стоило только поглядеть, каким глубоким почтением прониклась вся деревня к Анжу Питу, и даже самый недоверчивый наблюдатель убедился бы, что отныне нашему герою уготована выдающаяся роль.
Избиратели один за другим просили дозволения прикоснуться к печати министра, и Питу милостиво давал им такую возможность.
Когда часть собравшихся разошлась и остались одни посвященные, Питу произнес:
– Сограждане, мои планы возымели успех, как я и предполагал. Я написал генералу Лафайету, что вы желаете учредить отряд национальной гвардии и избрали меня своим начальником. Прочтите, к кому обращено послание министра.
И он показал депешу, на адресе которой было написано:
«Сьеру Анжу Питу, начальнику арамонского отряда национальной гвардии».
– Итак, – продолжал Питу, – генерал Лафайет признает и считает меня начальником национальной гвардии. Соответственно и он, и военный министр признают и числят вас солдатами национальной гвардии.
Продолжительный вопль радости потряс стены лачуги, в которой обитал Питу.
– Что до оружия, – продолжал наш герой, – я нашел способ его добыть. Вы незамедлительно изберете из своей среды лейтенанта и сержанта. Эти два чина будут споспешествовать мне в действиях по добыче оружия.
Присутствующие нерешительно переглянулись.
– Скажи свое мнение, Питу! – предложил Манике.
– Мое дело сторона, – с достоинством возразил Питу, – никто не имеет права влиять на исход выборов. Соберитесь в мое отсутствие, назначьте двух младших офицеров, о коих я вам говорил, да только выберите людей понадежнее. Вот все, что я могу вам сказать. Ступайте.
На этих словах, произнесенных воистину по-королевски, Питу спровадил своих солдат и остался один, осененный величием, равным величию Агамемнона[226].
Он упивался своей славой, покуда избиратели на улице спорили, кому принять бразды военного правления в Арамоне.
Выборы продолжались час. Наконец лейтенант и сержант были назначены: сержантом стал Клод Телье, а лейтенантом Дезире Манике. Потом сходили за Анжем Питу, который утвердил и поздравил избранных.
Едва с этим делом было покончено, он объявил:
– А теперь, господа, нельзя терять ни минуты.
– Да, да, поскорее начнем строевые занятия, – воскликнул один из самых пылких энтузиастов.
– Погодите, – сказал Питу, – прежде нужно раздобыть ружья.
– Иначе и быть не может, – поддакнули сержант с лейтенантом.
– А пока у нас нет ружей, нельзя ли поупражняться с палками?
– Давайте будем делать все, как полагается в армии, – отрезал Питу, который не чувствовал в себе сил обучать людей искусству, о котором сам покуда не имел никакого понятия. – Солдаты, которые обучаются ружейному артиклу с палками, будут выглядеть нелепо; негоже с самого начала ставить себя в смешное положение!
– Это разумно, – ответили все, – сначала ружья!
– Итак, лейтенант и сержант, следуйте за мной, – сказал подчиненным Питу, – а все остальные ждите нас здесь. – Ответом ему было почтительное одобрение отряда. – До темноты остается еще часов шесть. Этого более чем достаточно, чтобы добраться до Виллер-Котре, уладить там наше дело и вернуться. Вперед, шагом марш! – вскричал Питу.
И штаб арамонской армии немедленно пустился в путь.
Но когда Питу перечитывал письмо, желая лишний раз убедиться, что все это счастье ему не приснилось, он заметил приписку от Жильбера:
«Почему Питу забыл написать доктору Жильберу, как поживает Себастьен?
Почему Себастьен не пишет отцу?»
XXXVI. Питу торжествует
Аббат Фортье даже не догадывался, бедняга, ни о том, какую бурю навлекает на него эта тайная дипломатия, ни о том, каким доверием пользуется у властей Анж Питу. Он хлопотал о том, чтобы доказать Себастьену, что дурное общество ведет к полной утрате добродетели и невинности, что Париж – это пучина, и сами ангелы развратились бы там, если бы подобно тем, что блуждали по дороге в Гоморру, не возвратились бы поскорее на небо; и, потрясенный посещением Анжа Питу, этого падшего ангела, он пустил в ход все красноречие, на какое был способен, чтобы убедить Себастьена остаться добрым и верным роялистом.
Поспешим уточнить, что, толкуя о добрых и верных роялистах, аббат Фортье подразумевал под этими словами далеко не то же самое, что доктор Жильбер.
Добрейший аббат упустил из виду, что, вкладывая в эти слова совершенно иной смысл, он поступает неблаговидно, поскольку своей пропагандой пытается настроить, пускай невольно, сына против отца.
Впрочем, следует признаться, что он не встретил особого сопротивления.
Странное дело! В те годы, когда дети – мягкая глина, как сказал поэт, в годы, когда в них глубоко отпечатывается все, что к ним прикасается, Себастьен уже обладал решительностью и твердостью суждений, присущими взрослому человеку.
Быть может, дело объяснялось тем, что он был сын аристократки, которая презирала плебея и гнушалась им? Или то была истинная аристократичность плебея, доходившая в докторе Жильбере до стоицизма?
Аббату Фортье было не по силам проникнуть в эту тайну; он знал, что доктор – патриот, не чуждый восторженности, и, вдохновляясь простодушным стремлением к добру, присущим духовным особам, пытался перевоспитать его сына на благо королю и господу богу.
Впрочем, Себастьен не слушал его советов, хоть и казался внимательным учеником; он грезил о тех неясных видениях, которые с некоторого времени снова стали преследовать его, появляясь под старыми деревьями в парке Виллер-Котре, когда аббат Фортье водил своих учеников в сторону Клуизовой глыбы, к Сент-Юберу или к башне Омон; он грезил об этих галлюцинациях, которые были для него второй жизнью, полной обманчивых поэтических радостей, и эта жизнь шла для него бок о бок с настоящей, проникнутой докучной прозой учения и коллежа.
Вдруг дверь на улице Суассонской отворилась от сильного толчка, и в дом вошли несколько человек.
Эти люди были мэр городка Виллер-Котре, его помощник и секретарь мэрии.
Позади маячили две жандармские шляпы, а за шляпами – головы полудюжины зевак.
Аббат встревожился и шагнул навстречу мэру.
– Что случилось, господин Лонпре? – осведомился он.
– Господин аббат, – сурово ответствовал мэр, – известен ли вам новый декрет военного министра?
– Нет, господин мэр.
– Тогда потрудитесь прочесть.
Аббат взял бумагу и стал читать.
Еще не дочитав, он побледнел.
– Так что же? – спросил он, волнуясь.
Тут Питу решил, что настал момент показаться, и приблизился к аббату; за ним шли лейтенант и сержант его отряда.
– Вот они, – провозгласил мэр.
Аббат из бледного стал багровым.
– Эти негодяи! – вскричал он. – Эти бездельники!
Мэр был человек благодушный и еще не обзавелся определенными политическими взглядами; он старался ублажить и тех, и этих и не хотел ссориться ни с господом богом, ни с национальной гвардией.
Инвективы аббата Фортье вызвали у него гулкий смешок, который и помог ему овладеть положением.
– Слыхали, как аббат относится к арамонской национальной гвардии? – обратился он к Питу и двум его офицерам.
– Это потому, что аббат Фортье помнит нас детьми, и ему кажется, что мы все еще дети, – с мягкой печалью в голосе объяснил Питу.
– Но детки превратились в мужчин, – глухо произнес Манике, протягивая к аббату свою изуродованную руку.
– И эти мужчины оказались ядовитыми змеями! – крикнул возмущенный аббат.
– А если этих змей заденут, они выпустят жала, – подхватил сержант Клод.
В этих угрозах мэр провидел всю грядущую революцию.
Аббат угадал по ним свое мученичество.
– Чего им от меня надо, в конце концов? – спросил он.
– Часть оружия, которое хранится здесь у вас, – отвечал мэр, пытаясь привести всех к согласию.
– Это оружие не мое, – возразил аббат.
– Чье же оно?
– Оно принадлежит монсеньору герцогу Орлеанскому.
– Не спорим, господин аббат, – сказал Питу, – но это не меняет дела.
– Как это не меняет? – возмутился аббат.
– Да так: мы, несмотря ни на что, просим у вас это оружие.
– Я напишу об этом его высочеству, – величественно отрезал аббат.
– Господин аббат забывает, – вполголоса заметил мэр, – что это будет бессмысленная отсрочка. Разумеется, монсеньор, если вы к нему обратитесь, ответит, что следует отдать патриотам не только ружья их врагов англичан, но и пушки его предка Людовика XIV.
Эта истина сразила аббата.
Он прошептал:
– Circumdedisti mehostibus meis[227].
– Да, господин аббат, – сказал Питу, – это верно, но речь идет только о политических врагах, потому что мы ненавидим вас только как дурного патриота.
– Глупец! – возопил аббат Фортье в приступе ярости, придавшей ему красноречия. – Невежественный и опасный глупец! Кто из нас двоих дурной патриот – я, кто хочет оставить оружие здесь ради мира на своей родине, или ты, требующий его для раздоров и гражданской смуты? Кто из нас добрый сын – я, сжимающий оливковую ветвь, чтобы увенчать общую нашу мать, или ты, жаждущий оружия, чтобы рассечь ей грудь?