В деревне такие уловки никого не удивляют: тайны теряют там всю свою важность, благо, все друг к другу снисходительны.
Все сочли в порядке вещей, что Питу понадобилось потолковать с мамашей и дочкой Бийо; возможно, никто этого и не заметил.
В тот день все дорожили тишиной и сумраком. В лесном раю вся слава и все счастье таятся под сенью столетних дубов.
– Вот и я, мадемуазель Катрин, – сказал Питу, когда они остались одни.
– Почему вас так давно не видно на ферме? – спросила Катрин. – Нехорошо, господин Питу.
– Ах, барышня, – возразил удивленный Питу, – вы же сами знаете…
– Ничего я не знаю! Нехорошо.
Питу закусил губу: ему не по душе было видеть, что Катрин лжет.
Это от нее не укрылось. К тому же обычно Питу глядел прямо и преданно, а теперь он явно лукавил.
– Погодите, господин Питу, – продолжала она. – Я хочу вам сказать еще кое-что.
– Вот оно как! – отозвался он.
– В тот день, когда вы меня видели там, в зарослях…
– Где это я вас видел?
– Ах, сами знаете!
– Я-то знаю.
Она закраснелась.
– Что вы там делали? – спросила она.
– Так вы меня узнали? – спросил он с нежным и печальным упреком.
– Вначале не узнала, а потом узнала.
– Что значит потом?
– Знаете, как это бывает: идешь себе в рассеянности и ни о чем не думаешь, а потом спохватываешься.
– Верно, так бывает.
Она опять приумолкла, он тоже; оба опасались договаривать до конца.
– Значит, – подхватила Катрин, – это были вы?
– Да, барышня.
– Что же вы там делали? Прятались?
– Прятался? Нет, с какой стати мне было прятаться?
– Ну, из любопытства…
– Я, барышня, не любопытен.
Она нетерпеливо топнула оземь ножкой.
– Как бы то ни было, вы были там, а обычно вы туда не ходите.
– Вы же видели, барышня, я читал.
– Ах, не знаю.
– Если вы меня видели, должны были это знать.
– Верно, я вас видела, но мельком. А вы… читали?
– «Образцового национального гвардейца».
– Что это такое?
– Книга. Я по ней изучаю тактику, чтобы потом преподать ее своим людям; а чтобы усваивать науку, барышня, сами знаете, надобно найти укромное место.
– В самом деле, так оно и есть: там, на лесной опушке, вам ничто не мешает.
– Ничто.
Снова наступило молчание. Мамаша Бийо с кумушками по-прежнему ехали вперед.
– И подолгу вы там изучаете науку? – вновь подала голос Катрин.
– Бывает, что и целыми днями, барышня.
– Значит, – горячо воскликнула она, – вы там сидели долго?
– Очень долго.
– Как странно, что я вас не заметила, когда пришла, – сказала она.
Она лгала, причем лгала так дерзко, что у Питу возникло робкое желание ее уличить, но ему было за нее стыдно, он был влюблен, а значит, застенчив. Все эти изъяны сделали его неосмотрительным.
– Наверное, я задремал, – предположил он. – Когда слишком долго работаешь головой, это случается.
– Ну вот, а пока вы дремали, я шла лесом, чтобы было прохладнее. Я шла… шла к старой стене, которая окружает старый павильон.
– Вот как, павильон? – удивился Питу. – Какой павильон?
Катрин снова покраснела. На сей раз Питу явно притворялся, и поверить ему было невозможно.
– Павильон господина де Шарни, – сказала она с безмятежным видом, также притворным. – Там растет лучшая живучка в наших краях.
– Вот так так!
– Я обожглась во время стирки, вот мне и понадобились листья живучки.
Анж покосился на руки Катрин, словно изо всех сил стараясь поверить.
– Нет, не руки, а ноги, – поспешно сказала она.
– И что, нашли живучку?
– Самолучшую: вот видите, я не хромаю.
«Когда я видел, как она быстрее козочки бежит по вереску, она тоже не хромала», – подумал Питу.
Катрин вообразила, что добилась своего; она надеялась, что Питу ничего не видел и ничего не знает.
Уступив порыву радости, порыву, который не красил эту добрую душу, она сказала:
– А господин Питу, значит, на нас обиделся: видать, господин Питу гордится своей новой должностью; теперь он офицер, вот он и презирает бедных крестьян.
Питу был уязвлен. Когда приносишь такую жертву, пускай даже сам стараешься, чтобы ее не заметили, все-таки в глубине души ждешь хоть какой-нибудь награды, а между тем Катрин только и делала, что морочила Питу, издевалась над ним, вне всякого сомнения сравнивая его с Изидором де Шарни, и вот все добрые намерения Питу развеялись. Самолюбие – это уснувшая гадюка: ее можно с ходу раздавить, но наступать на нее неразумно.
– Сдается мне, барышня, – возразил Питу, – что вы сами на меня обиделись.
– С чего вы взяли?
– Сначала прогнали меня с фермы, не дали никакой работы. Нет, господину Бийо я об этом ни слова не сказал: у меня, слава богу, есть руки и сердце, я сам могу о себе позаботиться.
– Уверяю вас, господин Питу…
– Хватит, барышня! Вы у себя дома хозяйка. Значит, вы меня прогнали; а если так уж вышло, что вы шли к павильону господина де Шарни, а я оказался там, и вы меня заметили, то надо было со мной заговорить, а не удирать, как мальчишка из чужого сада.
Гадюка выпустила жало: спокойствие Катрин растаяло, как туман.
– Удирать? – повторила она. – Разве я удирала?
– Вы бежали, как на пожар, барышня, не успел я захлопнуть книгу, как вы уже вскочили на беднягу Каде, который был привязан в зарослях; он объел всю кору с ясеня – пропало дерево!
– Пропало дерево? Да что вы такое говорите, господин Питу? – пролепетала Катрин, чувствуя, что теряет всю свою самоуверенность.
– Да ведь дело понятное, – продолжал Питу. – Покуда вы собирали живучку, Каде пасся, а за час он много всего успел сжевать.
– Какой там час! – вскричала Катрин.
– Барышня, чтобы так ободрать дерево, лошади надобно не меньше часа поработать зубами. Небось вы столько живучки набрали, что хватило бы на всех, кто был ранен на площади Бастилии; эта травка и впрямь хороша для припарок.
Катрин, бледная, сбитая с толку, не знала, что и сказать.
Питу тоже приумолк: он и так уж достаточно наговорил.
Остановившись на развилке дорог, мамаша Бийо распрощалась с приятельницами.
Питу терпел адские муки, потому что он терзался от раны, которую нанес: от боли он переминался с ноги на ногу, словно птица, готовая взлететь.
– Ну, что скажет офицер? – крикнула фермерша.
– Он желает вам доброго вечера, госпожа Бийо.
– Нет, погодите еще, – произнесла Катрин упавшим голосом.
– И вам того же, – сказала фермерша. – Ты идешь, Катрин?
– Ну, скажите же мне правду! – прошептала девушка.
– Какую правду, барышня?
– Значит, вы мне не друг?
– Увы! – промолвил несчастный, который в силу своей неопытности дебютировал в любви в несносном амплуа наперсника, в роли, которую лишь хитрецы умеют обернуть к своей выгоде, поступаясь самолюбием.
Питу чувствовал, что тайна вот-вот сорвется у него с языка; он чувствовал, что по первому слову Катрин готов сдаться.
Но в то же время он сознавал, что стоит ему заговорить, и он погиб; он сознавал, что умрет с горя, если Катрин сама скажет ему о том, о чем он только подозревал.
Пронзенный этим опасением, он онемел, как римлянин.
Он отвесил девушке поклон, исполненный такого почтения, что у нее сжалось сердце, с приветливой улыбкой поклонился г-же Бийо и исчез в густых зарослях.
Мамаша Бийо сказала дочке:
– Вот хороший парень: и ученый, и сердце доброе.
Оставшись один, Питу принялся рассуждать сам с собой.
– Неужели это и есть любовь? Иногда от нее так сладко делается, а иногда ужас как горько.
Бедняга был добр и простодушен; ему и в голову не приходило, что в любви мед перемешан с полынью, и весь мед достался на долю г-на Изидора.
С этой минуты, причинившей ей невыносимые страдания, Катрин прониклась к Питу боязливым почтением, какого у нее еще недавно и в помине не было по отношению к этому потешному и безобидному чудаку.
Когда тебя не любят, не так уж неприятно знать, что тебя хотя бы побаиваются, и Питу, весьма трепетно относясь к собственному достоинству, чувствовал себя не на шутку польщенным от того, что Катрин испытывает перед ним страх.
Но так как он не был столь искушенным психологом, чтобы догадываться, что думает женщина на расстоянии полутора лье от него, то ограничился тем, что всласть наплакался, а потом завел одну за другой унылые деревенские песни на самые жалобные мелодии, какие знал.
Воинство его было бы изрядно разочаровано, если бы командир явился перед ним, изливая душу в столь безутешных сетованиях.
От души попев, поплакав, пошагав, Питу вернулся к себе в комнату, перед которой обожествлявшие его жители Арамона выставили вооруженного часового, дабы оказать ему почет.
Часовой уже был настолько пьян, что разоружился: он спал, сидя на каменной скамье и поставив ружье между колен.
Удивленный Питу разбудил его.
Тут он узнал, что тридцать его молодцов заказали пирушку у папаши Телье, Вателя[238] здешних мест; что двенадцать самых развязных молодок увенчали победителей лаврами, а для местного Тюренна, победившего Конде[239] из соседнего кантона, оставлено почетное место.
Сердце Питу так истомилось, что желудок тоже начинал терпеть муки. «Мы удивляемся, – говорит Шатобриан, – сколько слез вмещает в себя королевское око, но никому не под силу измерить ту пустоту, что образуется от слез в желудке взрослого человека».
Часовой увлек Питу в пиршественную залу, где его встретили громовыми приветственными кликами.
Он молча поклонился, молча сел и с присущим ему хладнокровием набросился на ломти мяса и салат.
Он ел и ел, пока на сердце у него не полегчало, а желудок не наполнился.
XL. Неожиданная развязка
Когда за горем следует пиршество, горе или становится еще острее, или сменяется полным утешением.