Вдруг до его слуха, столь же чуткого, как слух американского индейца, донесся стук лошадиных подков по каменному мощению дороги.
«O! – воскликнул Питу и продекламировал знаменитый стих Вергилия: Qudrupedante putrem sonitu unqula campum»[64].
Он оглянулся.
Дорога была пуста.
Может, то ослы, которых он обогнал в Левиньяне и которые перешли на галоп? Нет, поскольку по камням стучали стальные копыта, как сказал поэт, а Питу за все годы, прожитые им в Арамоне и даже в Виллер-Котре, видел всего одного подкованного осла, который принадлежал мамаше Сабо, да и подкован он был только потому, что мамаша Сабо осуществляла почтовое сообщение между Виллер-Котре и Крепи.
Он тут же позабыл про донесшийся звук и вернулся к размышлениям.
Кто такие эти люди в черном, которые выспрашивали у него про доктора Жильбера, связали ему руки, преследовали его, но от которых он все-таки удрал?
Откуда появились эти люди, которых в кантоне никто не знает?
И почему они набросились именно на него, Питу, хотя он их никогда не видел и, следовательно, не знает?
И вообще, как это получается: он их не знает, а они его знают? Почему м-ль Катрин велела ему отправиться в Париж и, чтобы он не терпел нужды в дороге, дала двойной луидор, составляющий сорок восемь ливров, иначе говоря, на сто сорок фунтов хлеба, если считать по четыре су за фунт, каковым хлебом можно питаться восемьдесят дней, то есть почти три месяца, ежели разумно ограничивать его потребление?
Быть может, м-ль Катрин предположила, что Питу придется восемьдесят дней не возвращаться на ферму?
Вдруг Питу вздрогнул.
– Снова цокот подков, – промолвил он.
И он оглянулся.
– Нет, сейчас мне не послышалось, – пробормотал Питу. – Я действительно слышу цокот подков скачущей лошади. Поднимусь-ка повыше, чтобы увидеть ее.
Не успел он закончить эту фразу, как на вершине невысокого холма, с которого он недавно спустился, то есть шагах в четырехстах от него показалась лошадь.
Питу, который совершенно не допускал, что агент полиции способен обернуться ослом, очень даже допускал, что тот может сесть на коня, чтобы как можно скорее настигнуть ускользнувшую добычу.
Страх, совсем недавно отпустивший Питу, опять овладел им и придал его ногам неутомимость и стремительность даже больше, чем два часа назад.
Поэтому, не раздумывая, не осмотревшись как следует, не попытавшись даже придать какую-то видимость бегству и рассчитывая только на неутомимые ноги, Питу одним прыжком перемахнул через дорожную канаву и понесся по полю в направлении Эрменонвиля. Питу не знал, что бежит к Эрменонвилю. Просто он увидел на горизонте верхушки деревьев и подумал: «Ежели я добегу до этих деревьев, которые, вероятнее всего, стоят у кромки леса, я спасен».
И он помчался к Эрменонвилю.
На сей раз ему предстояло обогнать скачущую лошадь. У Питу на ногах выросли крылья.
Способствовало этому и то, что, пробежав по полю с сотню шагов, Питу оглянулся и обнаружил: всадник принудил лошадь совершить прыжок и перенести его через канаву.
С этого момента у беглеца уже не было сомнений относительно намерений всадника; поэтому он удвоил скорость и бежал, даже не оглядываясь, из страха потерять время. Подгонял беглеца сейчас вовсе не стук подков по камню: люцерна и вспаханная земля глушили этот звук; нет, подгонял беглеца преследующий его крик, последний слог фамилии Питу, выкрикиваемой всадником, – у! у! – и казавшийся отзвуком его ярости; крик этот летел по воздуху следом за беднягой.
После десяти минут такого безумного бега Питу ощутил тяжесть в груди и туман в голове. Глаза у него вылезали из орбит. Ему казалось, будто колени у него вздулись до чудовищных размеров, а в крестец кто-то насыпал мелкие камешки. Иногда он запинался за борозды – он, который при беге обычно так высоко поднимал ноги, что можно было видеть все гвозди в подошвах его башмаков.
Как бы там ни было, лошадь уже по своей природе превосходит человека в искусстве бега, и она настигла двуногого Питу, который теперь уже слышал, что всадник кричит не «у! у!», а совершенно явственно и отчетливо: «Питу! Питу!»
Питу стало ясно: он погиб.
Тем не менее он продолжал бежать, но это были уже какие-то механические движения, и совершались они лишь благодаря силе отталкивания. Вдруг колени у него подогнулись, он пошатнулся и, испустив тяжелый вздох, рухнул навзничь на землю.
Но в тот же миг, как он упал, твердо решив не вставать по крайней мере по собственной воле, удар кнута обжег ему поясницу. Одновременно раздалось громогласное проклятие, и голос, показавшийся ему знакомым, произнес:
– Ах ты, тупица! Ах, болван! Да ты, никак, решил загнать Каде!
Имя Каде положило конец нерешительности Питу.
– Ой! – воскликнул он и перевернулся, так что теперь уже лежал не лицом к земле, а на спине. – Да это же голос господина Бийо!
Действительно, это был папаша Бийо. Окончательно удостоверившись, что это и вправду он, Питу сел.
Фермер же остановил Каде, покрытого хлопьями белой пены.
– Ах, дорогой господин Бийо! – вскричал Питу. – Как хорошо, что вы догнали меня! Клянусь, я вернулся бы на ферму, как только проел бы двойной луидор мадемуазель Катрин. Но поскольку вы догнали меня, возьмите этот двойной луидор, который все равно принадлежит вам, и давайте возвратимся на ферму.
– Тысяча чертей! – рявкнул Бийо. – Какая, к дьяволу, ферма! Там фараоны.
– Фараоны? – переспросил Питу, не понявший значения этого слова, значения, которое совсем еще недавно вошло в язык.
– Да, фараоны, – подтвердил Бийо, – или люди в черном, если так тебе понятнее.
– Ах, люди в черном! Как вы прекрасно понимаете, дорогой господин Бийо, мне совсем не улыбалось дожидаться их.
– Браво! Но они отстали.
– Надеюсь на это. Во всяком случае, я так бегаю, что думаю, оторвался от них.
– Но если ты уверен, что оторвался, почему так удирал от меня?
– Да потому что решил: их начальник гонится за мной на коне, чтобы его не обвинили, будто он упустил меня.
– Поди ж ты! А ты вовсе не так бестолков, как мне казалось. Ну, пока дорога свободна, вперед в Даммартен!
– Как? Вперед?
– Да. Вставай, пойдешь со мной.
– В Даммартен?
– Да. Я возьму лошадь у кума Лефрана, а Каде оставлю у него, бедный конь выбился из сил. Вечером мы будем в Париже.
– Ладно, господин Бийо.
– Ну, вперед!
Питу попытался встать.
– Я с дорогой бы душой, господин Бийо, но не могу, – сообщил он.
– Не можешь подняться?
– Не могу.
– Но совсем недавно ты так подскочил.
– В этом нет ничего удивительного: я услышал ваш голос и к тому же получил плеткой по спине. Но такие вещи действуют только раз, сейчас я уже привык к вашему голосу, что же касается плетки, то уверен: вы используете ее лишь для того, чтобы стронуть с места беднягу Каде, который устал не меньше меня.
Рассуждения Питу, в точности следовавшие логике, которой учил его аббат Фортье, убедили и, можно сказать, тронули фермера.
– Ладно, у меня нет времени оплакивать твою судьбу, – объявил он Питу. – Сделай усилие и садись на круп Каде.
– Но ведь мы так погубим бедного Каде, – сказал Питу.
– Не бойся, через полчаса мы будем у папаши Лефрана.
– Но, дорогой господин Бийо, – запротестовал Питу, – мне кажется, что мне совершенно незачем ехать к папаше Лефрану.
– Почему?
– Да потому что вам нужно в Даммартен, а не мне.
– Все так, но мне нужно, чтобы ты поехал со мной в Париж. Там ты мне пригодишься. У тебя крепкие кулаки, а я уверен, что вскоре там со всех сторон посыплются тумаки и затрещины.
– Вот как? – протянул Питу, не слишком обрадованный открывающейся перспективой. – Вы так думаете?
И он вскарабкался на Каде, причем Бийо подсаживал его, словно он был куль с мукой.
Фермер выехал на дорогу и так успешно действовал уздой, коленями и каблуками, что меньше чем через полчаса доехал до Даммартена.
В город Бийо въехал по узенькой улочке. Он оставил Питу и Каде во дворе фермы папаши Лефрана, а сам пошел прямиком в кухню, где папаша Лефран как раз застегивал гетры, собираясь объехать поля.
– Кум, быстрее самую сильную твою лошадь, – потребовал Бийо, не дав папаше Лефрану даже времени высказать удивление.
– Это значит Марго, – отвечал тот. – Добрая кобыла. Она как раз оседлана, я собирался ехать.
– Ладно, Марго так Марго. Только предупреждаю, может вполне случиться, что я ее загоню.
– Загонишь Марго! А зачем это тебе?
– Сегодня вечером мне нужно быть в Париже, – хмуро ответил Бийо.
И он показал Лефрану масонский знак, свидетельствующий о крайней срочности.
– В таком случае можешь загнать Марго, – согласился папаша Лефран. – Но ты мне отдашь Каде.
– Согласен.
– Стаканчик вина?
– Два.
– Похоже, ты не один?
– Да, со мной один славный парень, но он так устал, что даже не смог зайти сюда. Вели дать ему что-нибудь.
– Сейчас, сейчас, – сказал фермер.
За десять минут кумовья выпили каждый по бутылке вина, а Питу проглотил двухфунтовый хлеб и полфунта сала. Пока он насыщался, работник фермы, добрый малый, обтирал его пучком свежей люцерны, словно Питу был его любимым конем.
Растертый и подкрепившийся, Питу тоже выпил стакан вина, налитый из третьей бутылки, которая была опустошена куда быстрее, чем первые две, поскольку Питу, как мы уже упомянули, принял участие в ее распитии. После этого Бийо сел верхом на Марго, а Питу, негнущийся, словно циркуль, устроился у него за спиной.
Подстрекаемая шпорами, добрая кобыла мужественно потрусила в Париж, неся на спине двойную тяжесть: на ходу она неутомимо отгоняла хвостом мух, смахивая заодно пыль со спины Питу, а временами и хлестала его по тощим икрам в плохо натянутых чулках.