От Даммартена до Парижа восемь лье. Первые четыре лье Марго преодолела довольно легко, но после Бурже ноги ее, хотя к ним и прибавились длинные ноги Питу, утратили гибкость. Смеркалось. Около Ла Виллет Бийо заметил в стороне Парижа зарево. Он указал Питу на красное свечение, простиравшееся до горизонта.
– Так это войска встали там биваком и разожгли костры, – объяснил ему Питу.
– Какие еще войска? – удивился Бийо.
– А они и здесь есть, – сообщил Питу. – Почему же им не быть там?
Действительно, внимательнее глянув вправо, папаша Бийо обнаружил, что в темноте по равнине Сен-Дени перемещаются в молчании отряды пехоты и конницы.
Лишь иногда при бледном свете звезд поблескивало оружие.
Питу, который во время своих ночных вылазок в лес приучился видеть в темноте, указал даже хозяину на пушки, увязшие чуть ли не до ступиц на сыром лугу.
– Ого! – протянул Бийо. – Выходит, там произошли какие-то события? Давай-ка поторопимся, дружище.
– А вон там тоже огонь, – объявил Питу, сумевший приподняться на крупе Марго. – Видите? Видите? Вон искры.
Марго остановилась. Бийо спрыгнул на дорогу и подошел к группе солдат в сине-желтых мундирах, устроившихся биваком под придорожными деревьями.
– Друзья, – обратился он к ним, – вы не можете мне сказать, какие новости из Парижа?
В ответ он услышал ругательства, произнесенные на немецком языке.
– Что они такое говорят? – спросил Бийо у Питу.
– Единственное, что я могу сказать, дорогой господин Бийо: это не латынь, – ответил дрожащий Питу.
Бийо задумался и огляделся.
– Экий же я болван! – воскликнул он. – Это же надо заговорить с цесарцами!
Однако он продолжал стоять на дороге, с любопытством осматриваясь.
К нему подошел офицер.
– Протолшайте сфой путь, – приказал он. – Пыстро, пыстро.
– Прошу прощения, капитан, – обратился к нему Бийо, – но дело в том, что я еду в Париж.
– Так в шем тело?
– Да вот увидел вас на дороге и теперь боюсь, что меня задержат на заставе.
– Не затершат.
Бийо сел на лошадь и поехал дальше.
Но, доехав до Ла Виллет, он наткнулся на гусар из полка Бершени[65], которыми были забиты все улочки.
Поскольку на сей раз Питу имел дело с соотечественниками, расспросы оказались более успешными.
– Прошу прощения, сударь, – обратился он к одному, – какие новости из Парижа?
– Да эти ваши бешеные парижане требуют обратно своего Неккера[66] и обстреливают нас из ружей, как будто мы имеем к этому какое-то касательство.
– Требуют обратно Неккера? – воскликнул Бийо. – Они что же, потеряли его?
– Само собой, если король его сместил.
– Король сместил господина Неккера? – возопил Бийо с возмущением, подобным возмущению верующего, услышавшего про святотатство. – Сместил этого великого человека?
– Да, друг мой. И более того, этот великий человек уже следует в Брюссель.
– В таком случае мы еще посмотрим, кто будет смеяться последним, – грозно бросил Бийо, даже не подумав о том, какой он подвергается опасности, произнося столь мятежные речи в окружении тысячи с лишним роялистских сабель.
Он вскочил на Марго и нещадно подбадривал ее каблуками вплоть до самой заставы.
Но чем ближе он к ней подъезжал, тем явственнее видел багровые отблески пожара; в районе заставы к небу взметались столбы пламени.
Оказывается, горела сама застава.
Ревущая, разъяренная толпа, в которой было много женщин, проклинающих и кричащих, как обычно, куда громче, чем мужчины, бросала в огонь обломки ограждения, вещи и мебель таможенных писцов.
На дороге с ружьями к ноге стояли венгерский и немецкий полки, спокойно смотрели на происходящий разгром и никаких действий не предпринимали.
Бийо не остановился перед огненной преградой. Он погнал Марго сквозь пламя, она отважно преодолела горящую рогатку, но, преодолев ее, вынуждена была остановиться перед плотной толпой народа, хлынувшего из центра города к заставам, – кто с песнями, а кто с криками: «К оружию!»
Бийо выглядел тем, кем он был в действительности, то есть фермером, приехавшим в Париж по своим делам. Быть может, он слишком громко кричал: «Дорогу! Дорогу!» Зато Питу так вежливо повторял после него: «Пропустите, пожалуйста! Пропустите, пожалуйста!» – что получалось: один исправляет другого. Никто не был заинтересован препятствовать Бийо ехать по своим делам, так что его пропустили.
К Марго вернулись силы; огонь опалил ей шерсть, непривычные крики пугали. Теперь уже Бийо выбивался из сил, чтобы не раздавить кого-нибудь из многочисленных зевак, побежавших от заставы к рогаткам.
Направляя Марго то вправо, то влево, Бийо кое-как добрался до бульвара, но там ему пришлось остановиться.
По бульвару от Бастилии к Хранилищу мебели – а в ту эпоху это были два каменных узла, скрепляющих пояс на боках Парижа, – шла процессия.
Процессия эта, заполнившая бульвар, несла носилки. На них стояли два бюста – один задрапированный крепом, второй увенчанный цветами.
Крепом был задрапирован бюст Неккера, министра, не то чтобы попавшего в опалу, а просто смещенного; цветами же был увенчан бюст герцога Орлеанского, который при дворе открыто взял сторону женевского экономиста[67].
Бийо поинтересовался, что это за процессия: ему объяснили, что народ воздает честь г-ну Неккеру и его защитнику герцогу Орлеанскому.
Бийо родился в краю, где имя герцога Орлеанского уже полтора столетия окружено почитанием. К тому же он принадлежал к философской секте, а следовательно, считал Неккера не только великим министром, но и апостолом человечества.
Словом, объяснение оказалось вполне достаточным, чтобы воспламенить Бийо. Он соскочил с лошади и смешался с толпой, крича:
– Да здравствует герцог Орлеанский! Да здравствует Неккер!
Однако стоит человеку смешаться с толпой, и он сразу лишается индивидуальности и свободы. Как известно каждому, в ней человек утрачивает свободу воли, хочет того же, чего хочет толпа, делает то же, что делает толпа. Впрочем, Бийо тем более просто позволил увлечь себя, что он оказался не в хвосте, а ближе к голове процессии.
Люди во все горло кричали:
– Да здравствует Неккер! Долой чужеземные полки! Долой чужеземные войска!
Бийо присоединил свой могучий голос к общему реву.
Народ всегда оценивает превосходство, в чем бы оно ни выражалось. Жители парижских предместий, обладающие пискливыми либо хриплыми голосами, так как их голосовые связки были ослаблены из-за недоедания или же подточены вином, оценили полный, свежий и звучный голос Бийо и пропускали его вперед, так что вскорости он, не слишком затолканный, задавленный и придушенный, пробился к носилкам.
Минут через десять один из носильщиков, энтузиазм которого превосходил его силы, уступил фермеру свое место.
Бийо, как мы видим, стремительно и неуклонно следовал своим путем.
Еще вчера скромный пропагандист брошюры доктора Жильбера, он стал сегодня одним из орудий торжества Неккера и герцога Орлеанского.
Но едва он подхватил ручку носилок, в голове у него мелькнула тревожная мысль: «Куда девался Питу? Куда девалась Марго?»
Не отпуская носилки, Бийо обернулся и при свете факелов, которые несли в процессии, и плошек, которыми были иллюминированы все окна, увидел посреди толпы некое движущееся возвышение, составленное не то пятью, не то шестью кричащими и размахивающими руками мужчинами.
Посреди этого вихря жестикуляций и беспорядочных криков легко можно было различить голос и длинные руки Питу.
Питу делал все, что мог, чтобы защитить Марго, однако, несмотря на его усилия, кобылу захватили. Недавно она везла на себе Бийо и Питу, и это была весьма приличная ноша для бедной скотины.
Теперь она везла столько народу, сколько смогло уместиться у нее на спине, на крупе, на шее и на холке.
В ночи, прихотливо увеличивающей размеры всех предметов, Марго выглядела, словно слон, на котором охотники выехали на тигра.
На широкую спину Марго водрузились человек шесть и исступленно кричали:
– Да здравствует Неккер! Да здравствует герцог Орлеанский! Долой чужеземцев!
А Питу вторил им:
– Вы раздавите Марго!
Восторг был всеобщий.
Бийо было подумал, не пойти ли на выручку Питу и Марго, но сообразил, что тогда ему придется отказаться от завоеванной чести нести носилки, а вернувшись, он вряд ли сумеет вновь ухватиться за оставленную ручку. И еще Бийо подумал, что они договорились с папашей Лефраном в крайнем случае совершить обмен Каде на Марго, посему Марго как бы уже принадлежала ему, и ежели с ней случится какое несчастье, то он на этом в конце концов потеряет всего-навсего три или четыре сотни ливров, а он достаточно богат, чтобы пожертвовать ради отечества четырьмя сотнями ливров.
Тем временем процессия продолжала двигаться. Повернув налево, она спустилась по улице Монмартр к площади Побед. Около Пале-Рояля путь ей преградила группа мужчин с зелеными листьями на шляпах, которые кричали:
– К оружию!
Следовало разобраться, кто эти люди, запрудившие улицу Вивьен, – друзья или враги? Зеленый цвет – цвет графа д’Артуа[68]. Почему у них зеленые кокарды?
После недолгих переговоров все разъяснилось.
Узнав о высылке Неккера, из «Кафе де Фуа»[69] выбежал молодой человек, вскочил на стол и, потрясая пистолетом, воззвал:
– К оружию!
Все гуляющие в Пале-Рояле собрались вокруг него, крича:
– К оружию!
Как мы уже говорили, все иностранные полки были сконцентрированы вокруг Парижа. Ходили слухи о вторжении австрияков; да даже сами фамилии командиров этих полков – Рейнах, Салис-Самад, Дисбах, Эстергази, Ремер – звучали пугающе для французского уха; достаточно было произнести их, чтобы толпа тут же поняла: речь идет о врагах. Молодой человек произнес их; он объявил, что швейцарцы, стоящие лагерем на Елисейских полях и имеющие четыре пушки, сегодня вечером вступят в Париж следом за драгунами принца Ламбеска