И народ выкатил к ратуше две пушечки.
В соборе Парижской Богоматери, в ратуше, во всех церквах били в набат. Появились (откуда? – никто этого не знал – может быть, из-под земли?) легионы бледных, изможденных, одетых в отрепья мужчин и женщин, которые еще вчера кричали: «Хлеба!», а сегодня: «К оружию!»
Эти зловещие толпы призраков уже месяца два стягивались из провинции, в молчании проходили через заставы и заселяли голодный Париж, как заселяют кладбище арабские гулы[80].
В тот день вся Франция, представленная в Париже голодающими из каждой провинции, вопияла к своему королю: «Дай нам свободу!» – и к богу: «Насыть нас!»
Бийо, проснувшийся первым, разбудил Питу, и они отправились в коллеж Людовика Великого, с содроганием осматриваясь и ужасаясь своему участию в кровопролитных бедствиях.
Они шли через район, который нынче называют Латинским кварталом, по улице Арфы, по улице Сен-Жак, которая и была их целью, и видели, что всюду, как во времена Фронды[81], возводятся баррикады. Женщины и дети таскали на верхние этажи книги ин-фолио, тяжелую мебель и бесценные мраморные скульптуры, чтобы сбрасывать их на головы чужеземных солдат, ежели те осмелятся сунуться в извилистые и узкие улочки старого Парижа.
Время от времени Бийо замечал одного или двух французских гвардейцев, стоящих в центре собравшейся вокруг них толпы, которой они показывали, как обращаться с ружьем; женщины и дети с интересом и, можно даже сказать, с желанием научиться повторяли все эти упражнения.
А в коллеже Людовика Великого был мятеж: ученики взбунтовались и изгнали учителей. Когда Бийо и Питу подошли к коллежу, школяры, выкрикивая угрозы, осаждали решетчатые ворота, а позади них с жалобными воплями бегал перепуганный принципал коллежа.
Фермер несколько секунд наблюдал за этой междоусобицей, а потом зычным голосом крикнул:
– Кто из вас Себастьен Жильбер?
– Я, – ответил мальчик, красивый почти женской красотой, который в компании еще нескольких товарищей тащил лестницу, чтобы с ее помощью преодолеть стену, раз уж ворота оказались для них непреодолимыми.
– Подойди ко мне, дружок.
– Что вам угодно, сударь? – осведомился Себастьен.
– Куда вы собираетесь увести его? – закричал принципал, напуганный появлением двух вооруженных людей, одежда одного из которых – как раз того, кто обратился к юному Жильберу, – была вся перепачкана засохшей кровью.
Мальчик тоже с удивлением смотрел на обоих пришельцев, не узнавая своего молочного брата Питу, который мало того что изрядно вымахал с тех пор, как они расстались, но еще и совершенно переменил внешний вид, явившись в облике этакого воителя.
– Увести! – воскликнул Бийо. – Увести сына господина Жильбера, ввергнуть его в эту сумятицу, рискуя, что с ним что-то случится? Нет, черт побери, ни за что!
– Вот видите, Себастьен, – обратился к мальчику принципал, – видите, безумец, даже ваши друзья не хотят вас брать с собой. Я предполагаю, что эти господа – ваши друзья… Господа, воспитанники, дети мои, – вопил несчастный, – перестаньте! Послушайтесь меня… Приказываю, умоляю вас!
– Oro obtestorque[82], – бросил Питу.
– Сударь, – промолвил Жильбер с твердостью, необычной для мальчика такого возраста, – удерживайте, если вам угодно, моих товарищей, но я – вы слышите? – я желаю выйти.
И он направился к воротам. Наставник поймал его за руку.
Но мальчик, откидывая с бледного лба прекрасные темно-русые волосы, объявил:
– Сударь, не смейте меня задерживать. Я в ином положении, чем другие: мой отец арестован и брошен в тюрьму. Мой отец во власти тиранов!
– Во власти тиранов! – воскликнул Бийо. – Ну-ка, мой мальчик, что ты хочешь этим сказать?
– Да! Да! – закричали ученики. – Себастьен говорит правду, его отца арестовали. Народ открыл тюрьмы, и он хочет, чтобы открыли тюрьму, в которой сидит его отец.
– Ах, вот как! – произнес фермер, с геркулесовой силой дергая ворота. – Значит, доктор Жильбер арестован. Черт побери, малышка Катрин была права.
– Да, сударь, моего отца арестовали, – продолжал юный Жильбер, – и поэтому я хочу уйти отсюда, получить оружие и сражаться до тех пор, пока не освобожу отца!
Его слова были поддержаны сотней голосов, неистово кричавших во всех регистрах:
– К оружию! К оружию! Дайте нам оружия!
Собравшаяся на улицах толпа, возбужденная этими пылкими героическими криками, ринулась к воротам, намереваясь выпустить школяров на свободу.
Принципал бросился на колени между учениками и толпой и, умоляюще протягивая руки сквозь прутья ворот, закричал:
– Друзья мои! Друзья мои! Пожалейте этих детей!
– Уж будто мы их не пожалеем! – бросил какой-то французский гвардеец. – Они прекрасные ребятки и будут делать ружейные артикулы, как ангелочки.
– Друзья мои! Друзья мои! Эти дети доверены мне их родителями, я отвечаю за них своей жизнью. Их родители рассчитывают на меня. Во имя всего святого, не уводите детей отсюда!
Ответом на эту отчаянную мольбу было гиканье, раздавшееся из глубины улицы, то есть из задних рядов толпы.
И тут выступил Бийо, не побоявшийся вступить в спор с французскими гвардейцами, с толпой и даже с самими школьниками:
– Он прав, и его святой долг сохранить их. Пусть сражаются мужчины, пусть они, черт побери, идут на гибель, но дети должны жить. Мы должны сберечь семя будущего.
Его слова были встречены недовольным ропотом.
– Кто тут против? – крикнул Бийо. – Сразу видно, у него нет детей. А я вчера держал на этих вот руках двух убитых, их кровь у меня на рубахе. Смотрите!
И он величественным жестом, приведшим всю толпу в возбуждение, указал на свою блузу и рубашку.
– Вчера, – продолжал Бийо, – я дрался у Пале-Рояля и в Тюильри, и этот парнишка тоже. Но у него нет ни отца, ни матери, и к тому же он уже почти мужчина.
Бийо указал на выпятившего грудь Питу.
– Сегодня я тоже пойду драться, – кричал Бийо, – но нельзя допустить, чтобы кто-то мог сказать: «Парижане бессильны против чужеземных солдат и призвали на помощь детей».
– Правильно! Правильно! – зазвучали со всех сторон голоса женщин и солдат. – Он верно говорит! Дети, останьтесь!
– О, благодарю вас, сударь, благодарю! – бормотал принципал, пытаясь сквозь прутья решетки пожать Бийо руку.
– А самое главное, берегите Себастьена, – отвечал фермер.
– Беречь меня! Я не желаю, чтобы меня берегли! – закричал побледневший от ярости мальчик, вырываясь от удерживающих его служителей.
– Позвольте-ка мне войти, и я берусь его успокоить, – сказал Бийо.
Толпа подалась, и Бийо, увлекая за собой Анжа Питу, вошел во двор коллежа.
Четыре французских гвардейца и в придачу к ним с десяток парижан встали на страже у ворот, не выпуская юных инсургентов.
Бийо подошел к Себастьену и, взяв в свои мозолистые ладони его белые, тонкие, такие еще детские руки, спросил:
– Себастьен, вы узнаете меня?
– Нет.
– Я папаша Бийо, арендатор вашего отца.
– Да, сударь, теперь узнаю.
– А этого парня узнаешь? – И Бийо показал на Питу.
– Это Анж Питу, – ответил мальчик.
– Да, Себастьен, это я.
Питу, прослезившись от радости, бросился на шею своему молочному брату и товарищу по учению.
– И что же? – ничуть не обрадовавшись, спросил мальчик.
– А то, что, если у тебя отняли отца, я тебе верну его. Ясно?
– Вы?
– Да, я и все, кто здесь со мной. Кой черт! Мы вчера переведались с австрияками и видели, какие у них лядунки.
– А вот и доказательства: одна из них у меня, – сообщил Питу.
– Ну как, освободим его отца? – крикнул народу Бийо.
– Да! Да! Освободим! – взревела толпа.
Себастьен покачал головой.
– Мой отец в Бастилии, – печально промолвил он.
– И что из того? – спросил Бийо.
– Бастилию не взять, – ответил мальчик.
– А если ты так думаешь, что же ты собирался делать?
– Я хотел пойти на площадь. Там начнется сражение, и, быть может, отец увидит меня сквозь решетку.
– Это невозможно.
– Невозможно? Но почему? Однажды мы всем коллежем были там на прогулке, и я видел в окне голову узника. Если бы я увидел отца, как того узника, я узнал бы его и крикнул: «Будь спокоен отец, я люблю тебя!»
– А если гарнизон Бастилии застрелит тебя?
– Что ж, я буду убит на глазах отца.
– Тысяча чертей! Ты недобрый мальчик, Себастьен, раз хочешь, чтобы тебя убили на глазах отца! Да он же умрет от горя в тюрьме. Он так любит тебя, и, кроме тебя, у него нет никого. Нет, Жильбер, у тебя определенно злое сердце.
И фермер оттолкнул мальчика.
– Да, да, злое сердце, – взревел Питу, заливаясь слезами.
Себастьен не ответил ни слова.
И пока он в угрюмом молчании размышлял, Бийо с восхищением смотрел на его перламутрово-белое лицо, горящие глаза и изысканный, иронический рот, орлиный нос, волевой подбородок, свидетельствующие и о благородстве души, и о благородстве крови.
– Так ты говоришь, твой отец в Бастилии? – прервал молчание Бийо.
– Да.
– За что?
– За то, что отец – друг Лафайета и Вашингтона, за то, что он шпагой сражался за свободу Америки, а пером за свободу Франции, за то, что в обеих частях света известна его ненависть к тирании, за то, что он проклинал Бастилию, где страдают другие… За это его схватили.
– Когда?
– Шесть дней назад.
– И где его арестовали?
– В Гавре, куда он приплыл.
– А как ты об этом узнал?
– Я получил от него письмо.
– Из Гавра?
– Да.
– Значит, оно отправлено из Гавра, где его арестовали?
– Нет, из Лильбонна.
– Слушай, мальчик, не надо на меня дуться, лучше подробно расскажи все, что тебе известно. Клянусь тебе, либо я буду убит на площади Бастилии, либо ты снова увидишь отца.
Себастьен взглянул на фермера и, видя, что тот говорит от всего сердца, смягчился.