– И она была?..
– На первом этаже, в большом шкафу, спрятана под бельем.
– Превосходно! – воскликнул король. – Но дальше? Дальше? Говорите же!
– Я вернулась к господину де Крону, и тот по совету королевы дал мне одного из своих самых ловких людей.
– Как зовут этого человека? – спросил Жильбер.
Андреа вздрогнула, словно к ней прикоснулись раскаленным железом.
– Я спрашиваю, как его зовут, – повторил Жильбер.
Андреа отчаянно пыталась сопротивляться.
– Я желаю знать его имя! – отчеканил доктор.
– Тихой Сапой.
– Дальше, – продолжал выпытывать король.
– Вчера утром этот человек завладел шкатулкой. Вот и все.
– Нет, не все, – возразил Жильбер. – Вы должны сказать королю, где эта шкатулка сейчас.
– О, это уже слишком! – заметил король.
– Ни в коей мере, государь.
– Но ведь можно узнать у Тихой Сапой или у господина де Крона.
– Мы узнаем вернее и быстрее у госпожи графини.
Андреа конвульсивным движением изо всех сил стиснула зубы, стараясь промолчать.
Король указал на эту нервную судорогу доктору.
Жильбер улыбнулся.
Указательным и большим пальцами он дотронулся до нижней части лица Андреа, и мышцы ее мгновенно расслабились.
– Сначала, госпожа графиня, скажите королю, что эта шкатулка действительно принадлежит доктору Жильберу.
– Да, да, ему, – с яростью подтвердила спящая.
– А где она сейчас? – спросил Жильбер. – И поспешите, королю некогда ждать.
Андреа помедлила.
– Она у Тихой Сапой, – наконец сказала она.
Однако как ни мимолетно было колебание женщины, Жильбер его заметил.
– Вы лжете! – воскликнул он. – Вернее, пытаетесь солгать. Где шкатулка? Я желаю знать!
– У меня, в Версале, – не в силах унять нервной дрожи, сотрясавшей все ее тело, и заливаясь слезами, ответила Андреа. – У меня, и там же меня ждет с одиннадцати вечера Тихой Сапой – мы так условились.
Пробило полночь.
– Он все еще ждет?
– Да.
– В какой комнате?
– Его провели в гостиную.
– А где он в гостиной?
– Стоит, опершись о камин.
– А где шкатулка?
– Перед ним на столе. Ax!
– В чем дело?
– Нужно сделать так, чтобы он поскорее ушел. Господин де Шарни должен был вернуться лишь завтра, но из-за происшедших событий вернется сегодня ночью. Я его вижу. Он уже в Севре. Пусть этот человек уйдет, чтобы граф его не застал.
– Ваше величество, вы все слышали. Скажите, где в Версале живет госпожа де Шарни?
– Где вы живете, графиня?
– На бульваре Королевы, ваше величество.
– Прекрасно.
– Ваше величество, вы все слышали. Шкатулка принадлежит мне. Не прикажете ли вы, чтобы мне ее вернули?
– И немедленно, сударь.
Заслонив госпожу де Шарни от посторонних взоров ширмой, король вызвал дежурного офицера и шепотом отдал ему приказание.
XXIV. Королевская философия
Эти странные заботы короля, занимавшие его в то время, когда его подданные расшатывали трон, эта любознательность ученого, исследующего физическое явление, в то время как во Франции происходило доселе не виданное, серьезнейшее политическое явление – преобразование монархии в демократию, – короче говоря, вид короля, забывшегося в самый разгар бури, заставил бы улыбнуться многих умнейших людей того времени, которые вот уже три месяца ломали голову над решением вставшей перед страной задачи.
В то время как за стенами дворца бушевало народное возмущение, Людовик, забыв о страшных событиях прошедшего дня, забыв о взятии Бастилии, о гибели Флесселя, Делоне и де Лома, сосредоточился на интимном деле двух человек, и разыгравшаяся перед ним сцена окончательно затмила важнейшие государственные заботы.
Как мы уже говорили, он отдал приказ капитану гвардии и вернулся к Жильберу, который, ослабив могучий поток магнетических флюидов, вывел графиню из сомнамбулических конвульсий и погрузил в мирный сон.
Через несколько мгновений дыхание графини сделалось ровным и спокойным, как у ребенка. Тогда Жильбер одним мановением руки заставил ее открыть глаза и погрузиться в состояние экстаза.
Теперь вся красота Андреа предстала перед обоими зрителями во всем великолепии. Не волнуемая более ничем земным, кровь ее, прихлынув на мгновение к лицу и окрасив щеки, вернулась к сердцу, которое снова стало биться размеренно; лицо снова засияло чудной матовой бледностью женщин Востока; глаза, распахнувшиеся чуть шире обычного, обратились к небу, их зрачки чернели на перламутровой белизне белков; слегка раздутые ноздри вдыхали, казалось, чистейший воздух; а губы, сохранившие, в отличие от щек, всю свою яркость, полураскрылись, обнаруживая ряд жемчужин, слегка влажных и оттого казавшихся еще более ослепительными.
Голова немного откинулась назад с невыразимым, почти ангельским изяществом.
Казалось, ее неподвижный и поэтому еще более пронзительный взгляд достигал подножия божьего престола.
Король не мог скрыть своего восхищения. Жильбер вздохнул и отвернулся: он не смог устоять против искушения придать Андреа эту нечеловеческую красоту и теперь, словно Пигмалион, только еще несчастнее, так как знал бесчувственность этой прекрасной статуи, сам страшился дела рук своих.
Не глядя на Андреа, он сделал движение рукой, и ее глаза закрылись.
Король попросил Жильбера объяснить это чудо, когда душа отделяется от тела и парит – свободная, счастливая, божественная – над всеми земными невзгодами.
Жильбер, как все истинно выдающиеся люди, умел произносить слова: «Я не знаю», которые так трудно выговорить людям посредственным. Он признался королю в неведении, он вызвал к жизни явление, которое не мог объяснить. Факт был налицо, но что он означает, Жильбер не знал.
– Доктор, – выслушав признание Жильбера, ответил король, – это еще одна тайна, которую природа хранит для ученых будущих поколений и которую в конце концов раскроют, как множество других тайн, считавшихся раньше неразрешимыми. Мы называем их тайнами, а наши отцы называли их вздором или колдовством.
– Да, ваше величество, – улыбнувшись, ответил Жильбер, – и я имел бы честь быть сожженным на Гревской площади к вящей славе религии, и сделали бы это ученые, далекие от науки, и священники, далекие от веры.
– А у кого вы учились этой науке? – продолжал король. – У Месмера?
– О, ваше величество, – снова улыбнулся Жильбер, – я видел самые удивительные примеры этого явления лет за десять до того, как имя Месмера было произнесено во Франции.
– Скажите, как, по-вашему, этот самый Месмер, приведший в волнение весь Париж, шарлатан или нет? Мне кажется, вы действуете проще, нежели он. Я слышал рассказы о его опытах, об опытах Делона и Пюисегюра[144]. Вам ведь известно все, что говорилось по этому поводу, будь то нелепица или правда.
– Да, я следил за этими спорами, ваше величество.
– Ну и что же вы думаете о знаменитой ванне Месмера?
– Пусть ваше величество меня извинит, но когда меня спрашивают об искусстве магнетизма, я отвечаю сомнением. Магнетизм – пока еще не искусство.
– Вот как?
– Но это сила, могущественная сила, которая уничтожает свободную волю, отделяет душу от тела и отдает тело сомнамбулы в руки магнетизера, в результате чего у человека нет ни возможности, ни даже желания защищаться. Я, государь, был свидетелем очень странных явлений. Я даже сам их вызывал, но тем не менее сомневаюсь.
– Как сомневаетесь? Вы творите чудеса и при этом сомневаетесь?
– Нет, когда творю, не сомневаюсь. В этот момент у меня есть перед глазами доказательство существования небывалой, неслыханной силы. Но когда это доказательство исчезает, когда я сижу один дома у себя в библиотеке, глядя на тома, созданные наукой за три тысячи лет, когда наука говорит мне «нет», когда разум и рассудок тоже говорят «нет», – вот тогда я сомневаюсь.
– А ваш учитель тоже сомневался, доктор?
– Возможно, но не столь открыто, как я, он не говорил об этом вслух.
– Это был Делон или Пюисегюр?
– Нет, ваше величество, ни тот, ни другой. Мой учитель заметно превосходил всех, кого вы только что назвали. То, как он на моих глазах целил раны, было поистине чудо, он знал самые разные науки. Он проник в самые глубины египетских теорий. Он до тонкостей знал тайны древней ассирийской цивилизации. Это был глубокий ученый, опасный философ, в котором жизненный опыт соединен с несгибаемой волей.
– Я его знаю? – поинтересовался король.
Жильбер медлил с ответом.
– Я спрашиваю, знаю я его или нет?
– Знаете, ваше величество.
– Так назовите же его!
– Ваше величество, произнести перед королем имя этого человека значило бы вызвать ваше неудовольствие. Тем более в этот момент, когда большинство французов ни в грош не ставят королевское величие. А я не хотел бы бросать тень на то уважение, с которым все мы обязаны относиться к вашему величеству.
– Смело назовите этого человека, доктор Жильбер. Будьте уверены, у меня тоже есть своя философия, которая позволяет мне улыбаться в ответ на сегодняшние оскорбления и завтрашние угрозы.
Несмотря на слова ободрения, Жильбер продолжал колебаться.
Король подошел к нему.
– Сударь, – с улыбкой проговорил он, – назовите вы имя хоть сатаны, я и против него найду броню, да такую, какой у ваших догматиков нет и никогда не будет, броню, какой в наш век владею и какую, не стыдясь, надеваю, быть может, один я, – религию!
– Спору нет, вера вашего величества крепка, как вера Людовика Святого[145], – согласился Жильбер.
– И, признаюсь, доктор, в этом – вся моя сила. Я люблю науку, мне нравится материализм, я сам – математик, как вам известно: арифметическая сумма или алгебраическое уравнение наполняют меня радостью, но против людей, доводящих алгебру до безбожия, у меня есть в запасе моя вера, которая ставит меня, к счастью, на ступеньку выше их и в то же время, увы, на ступеньку ниже. Так что, как видите, доктор, я – человек, которому можно сказать все, я король, способный понять.