Мария Антуанетта в отместку за испытываемое ею горе послала своей подруге лишь ледяной взгляд.
– Ах, герцогиня Диана, так вот что вы предлагаете! – проговорила она, прижимая дрожащие руки к груди.
– Увы, государыня, – ответствовала та, – это не мой выбор, не моя воля толкает меня на это, тут – рука провидения.
– Вот именно, герцогиня, – согласилась Мария Антуанетта. – И, повернувшись к графине Жюль, добавила: – А вы, графиня, что скажете?
Графиня ответила ей горячей, как угрызения совести, слезой, на что ушли все остававшиеся у нее силы.
– Ладно, – проговорила королева, – ладно, мне приятно видеть, как меня любят. Благодарю вас, графиня. Я понимаю, здесь вы подвергаетесь опасности, а гнев народа не знает удержу, да, вы все правы, одна я сошла с ума. Вы хотели бы остаться – из преданности, но такой преданности я не приемлю.
Графиня Жюль подняла на королеву свои дивные глаза. Но королева вместо преданности друга прочла в них лишь слабость женщины.
– Итак, герцогиня, – продолжала Мария Антуанетта, – вы решили уехать?
Говоря это, она сделала нажим на слове «вы».
– Да, ваше величество.
– Наверное, куда-нибудь к себе в имение… подальше, как можно дальше.
– Государыня, когда покидаешь вас, пятьдесят лье так же мучительны, как и сто пятьдесят.
– Значит, вы собираетесь за границу?
– Увы, да, сударыня.
Стон чуть не разорвал сердце королевы, но его никто не услышал.
– И куда же вы едете?
– На берега Рейна, ваше величество.
– Понятно. Вы ведь говорите по-немецки, герцогиня, – заметила королева с улыбкой, полной невыразимой печали, – это я вас выучила. Хоть в этом дружба с королевой оказалась вам полезной, я рада.
Затем, повернувшись к графине Жюль, она продолжала:
– Мне не хочется вас разлучать, милая графиня. Вы хотите остаться, и я ценю ваше желание. Но мне страшно за вас, я хочу, чтобы вы уехали, даже приказываю вам уехать!
Тут голос Марии Антуанетты пресекся от душившего ее волнения, и, несмотря на всю свою силу воли, она не смогла бы сдержаться, не услышь она внезапно голос короля, не принимавшего никакого участия в только что описанной нами сцене.
Его величество ел в этот миг десерт.
– Сударыня, – говорил король, – к вам кое-кто пришел, вы предупреждены о визите.
– Но, государь, – воскликнула Мария Антуанетта, отрекаясь от всех чувств за исключением королевского достоинства, – прежде вам следует отдать приказы. Видите, здесь осталось только трое, и как раз к ним-то у вас и есть дела: к господину де Ламбеску, господину Безанвалю и господину де Брольи. Приказывайте, ваше величество!
Король неуверенно оторвал от тарелки осоловелый взгляд.
– Что вы обо всем этом думаете, господин де Брольи?
– Государь, – ответил престарелый маршал, – если вы удалите армию из Парижа, скажут, что парижане вас разгромили. Если оставите, армия сама должна разгромить их.
– Недурно сказано! – пожимая руку маршалу, воскликнул король.
– Весьма недурно! – подхватил г-н де Безанваль.
Один принц де Ламбеск довольствовался тем, что покивал головой.
– Ну, и что же дальше? – полюбопытствовал король.
– Скомандуйте «Марш!», – посоветовал старик маршал.
– Вот именно – марш! – вскричала королева.
– Ну что ж, раз вы все хотите – марш! – согласился король.
В этот миг королеве передали записку следующего содержания:
«Ради всего святого, государыня, не спешите! Я ожидаю аудиенции у вас».
– Это его почерк, – прошептала королева. И, повернувшись, громко осведомилась: – Скажите, господин де Шарни у меня?
– Он прискакал весь в пыли и, кажется, даже в крови, – отозвалась камеристка.
– Одну минутку, господа, – обратилась королева к де Безанвалю и де Брольи, – подождите меня, я скоро вернусь.
И она поспешно вышла из комнаты.
Король даже не повернул головы.
XXVII. Оливье де Шарни
Зайдя к себе в будуар, королева увидела там автора записки, принесенной ей камеристкой. Это был человек лет тридцати пяти, высокий, с лицом, свидетельствовавшим о силе и решительности; его серо-голубые глаза, живые и проницательные, как у орла, прямой нос и выступающий подбородок придавали лицу воинственное выражение, которое подчеркивалось изяществом, с каким он носил камзол королевского гвардейца.
Руки его в мятых и изодранных батистовых манжетах все еще дрожали.
Шпага была изогнута и плохо входила в ножны.
Когда королева вошла, мужчина быстро расхаживал по будуару, одолеваемый тысячью лихорадочных, беспокойных мыслей.
Мария Антуанетта подошла прямо к нему.
– Господин де Шарни! – вскричала она. – Вы здесь?
Видя, что тот, к кому она обратилась, согнулся в почтительном по всем правилам этикета поклоне, она отослала камеристку, и та вышла из будуара, притворив за собой дверь.
Едва дверь закрылась, как королева с силой схватила г-на де Шарни за руку и воскликнула:
– Граф, почему вы здесь?
– Потому что я счел своим долгом приехать сюда, государыня, – отвечал граф.
– Напротив: ваш долг – находиться подальше от Версаля, поступать так, как было условлено, повиноваться мне, вести себя, как это делают все мои друзья, которых беспокоит моя судьба. Ваш долг – ничего не приносить в жертву моему року, ваш долг – покинуть меня.
– Покинуть вас? – воскликнул граф.
– Да, бежать от меня без оглядки.
– Бежать? А кто же от вас убежал, ваше величество?
– Умные люди.
– Я считаю себя достаточно умным, государыня, поэтому и вернулся в Версаль.
– Откуда?
– Из Парижа.
– Из мятежного Парижа?
– Из Парижа кипящего, опьяненного, кровавого.
Королева положила ладони ему на лицо.
– О, никто, даже вы, – проговорила она, – не приезжает ко мне с добрыми вестями.
– Государыня, при теперешних обстоятельствах вам следует просить у своих посланцев одного – правды.
– Разве то, что вы только что мне сказали, правда?
– Как обычно, ваше величество.
– Вы преданный и отважный человек, сударь.
– Я лишь верный подданный, государыня, и все.
– Сделайте одолжение, сударь, не говорите пока ни слова. Вы приехали в минуту, когда сердце мое разрывается на части, а все мои друзья впервые в жизни одолевают меня сегодня правдой, которую вы говорили мне всегда. Ох уж эта правда, граф: скрывать ее от меня долее стало невозможно, она во всем – в багровом небе, в воздухе, полном мрачных звуков, в бледных и серьезных лицах придворных. Нет, нет, граф, первый раз в своей жизни не говорите мне правду.
Граф внимательно посмотрел на королеву.
– Все верно, – подтвердила та, – вам известна моя смелость и теперь вы удивлены, не так ли? Погодите, вы еще только начали удивляться.
Господин де Шарни вопросительно вскинул брови.
– Скоро сами увидите, – с судорожным вздохом проговорила королева.
– Вы страдаете, ваше величество? – спросил граф.
– Нет, сударь, сядьте подле меня, и ни слова более об этой ужасной политике. Постарайтесь сделать так, чтобы я обо всем позабыла.
Граф с печальной улыбкой сел рядом.
Мария Антуанетта положила ему руку на лоб.
– У вас горит лоб, – заметила она.
– Да, в голове у меня целый вулкан.
– А рука у вас ледяная.
И она прижала руку графа к груди.
– Моего сердца коснулся холод смерти, – сказал граф.
– Бедный Оливье! Говорю вам, давайте забудем. Я более не королева, мне никто не угрожает, ко мне не питают ненависти. Нет, я больше не королева. Я женщина, и все тут. Что мне вселенная? С меня довольно любящего сердца.
Преклонив перед королевой колена, граф поцеловал ей ноги с почтением не меньшим, чем то, какое египтяне испытывали к богине Исиде[150].
– Ах, граф, единственный мой друг, – пытаясь высвободиться, проговорила королева, – известно ли вам, что преподнесла мне герцогиня Диана?
– Она уезжает за границу, – ни секунды не колеблясь, ответил граф.
– Он угадал! – вскричала Мария Антуанетта. – Угадал! Увы, значит, об этом можно было догадаться?
– Господи, государыня, конечно, – ответил граф. – В такое время можно вообразить что угодно.
– Но почему не уезжаете вы со своим семейством, раз это столь естественно? – воскликнула королева.
– Во-первых, я не уезжаю потому, что искренне предан вашему величеству и дал себе обещание – не вам, государыня, а себе – не оставлять вас ни на миг, пока будет бушевать грядущая буря. Мои братья не уедут потому, что мое поведение – пример для них, и наконец госпожа де Шарни никуда не уедет, поскольку сердечно, как мне кажется, любит ваше величество.
– Да, у Андреа благородное сердце, – с заметным холодком сказала королева.
– Вот потому она и не покинет Версаль, – подытожил граф де Шарни.
– Значит, вы будете подле меня, – проговорила королева тем же ледяным тоном, стараясь не дать почувствовать ревность или презрение.
– Ваше величество оказали мне честь и назначили лейтенантом королевской гвардии, – ответил граф. – Мой пост – в Версале, и я не покинул бы его, если бы ваше величество не поручили мне охранять Тюильри. Это вынужденное изгнание, сказали вы мне, и я отправился в изгнание. Графиня де Шарни порицала меня лишь за то – и это известно вашему величеству, – что я с нею не посоветовался.
– Это верно, – так же холодно согласилась королева.
– Сегодня, – упорно продолжал граф, – я счел, что мое место не в Тюильри, а в Версале. Не прогневайтесь, ваше величество, но я нарушил приказ и решил нести службу здесь. Напугана госпожа де Шарни происходящим или нет, хочет она уехать или не хочет – все равно я останусь подле королевы… разве что королева сломает мою шпагу. Что ж, в таком случае, не имея более права сражаться за нее и умереть на паркете Версаля, я всегда смогу отдать за нее жизнь у дверей, на улице.
Столько мужества и преданности было заключено в этих простых, вышедших из глубины сердца словах, что королеве пришлось спуститься с высот гордыни, за которой она пыталась скрыть чувство скорее человеческое, нежели королевское.