– На фонарь! На фонарь!
После Байи утихомирить толпу решил попробовать Лафайет. Он молод, горяч, всеми любим. То, что не удалось старику, популярность которого уже в прошлом, ему, другу Вашингтона и Неккера, удастся с первого же слова.
Но напрасно генерал от народа обращался к самым разъяренным, напрасно взывал он к справедливости и человечности, напрасно, распознав или сделав вид, что распознал вожаков, он умолял их, пожимал им руки, пытаясь их удержать.
Ни одно из его слов не было услышано, ни один из жестов не понят, ни одна слеза не увидена.
Постепенно отступая назад, он в конце концов встал на колени на крыльце ратуши, заклиная этих диких зверей, которых он называл согражданами, не позорить нацию и самих себя, не делать из преступников мучеников – ведь покарать и предать их бесчестью волен лишь закон.
По мере того как он говорил, угрозы стали сыпаться и в его адрес, но он не обращал на них внимания. Тогда несколько одержимых стали размахивать у него перед лицом кулаками, а кое-кто – и оружием.
Лафайет не склонился перед угрозами, и оружие опустилось.
Но раз люди угрожали Лафайету, значит, они угрожали и Бертье.
По примеру Байи побежденный Лафайет вернулся в ратушу.
Выборщики видели, что Лафайет оказался бессилен перед бурей: последний их оплот пал.
Поэтому они решили, что солдаты охраны, находившиеся в ратуше, доставят Бертье в Аббатство.
Бертье посылали на верную гибель.
– Наконец-то, – заметил он, когда решение было принято.
Бросив на них взгляд глубочайшего презрения, он встал посреди солдат, кивком поблагодарил Байи и Лафайета и протянул руку Бийо.
Байи отвел в сторону полные слез глаза, взор Лафайета горел возмущением.
Тем же ровным шагом, каким он поднимался по лестнице ратуши, Бертье стал опускаться вниз.
Едва он ступил на крыльцо, как на площади раздался жуткий вопль, от которого задрожали каменные ступени.
Однако, сохраняя невозмутимость, он спокойным, презрительным взором взглянул в тысячи пылающих глаз и, пожав плечами, произнес:
– Странные люди! Чего они так орут?
Не успел Бертье договорить, как уже стал добычей этих странных людей. Он еще стоял на крыльце, среди солдат, когда к нему потянулось множество рук. В тело его впились железные крючья, он поскользнулся и угодил прямо в лапы к своим врагам, которые буквально в секунды смяли стражу.
Мощная волна повлекла арестованного по залитому кровью пути, который Фулон проделал двумя часами раньше.
На роковом фонаре уже сидел человек с веревкой в руке.
Однако в Бертье вцепился другой человек, яростно, безумно раздававший удары направо и налево и во всю глотку проклинавший палачей.
– Я вам его не отдам! – кричал он. – Вы его не убьете! – Это был обезумевший Бийо; отчаяние удесятерило его силы.
Одним он орал:
– Я один из тех, кто брал Бастилию!
И верно: некоторые узнавали его и умеряли свой пыл.
Других он просил:
– Позвольте его судить, я ручаюсь за него головой, если он сбежит, возьмете меня вместо него.
Честный Бийо! Бедняга! Вихрь закрутил его вместе с Бертье – так смерч крутит в своих громадных спиралях и перышко, и клок соломы вместе с ним.
Он двигался, не чуя под собою ног, не замечая ничего вокруг. И наконец дошел до места.
Дальше все произошло с молниеносной быстротой.
Бертье, которого, подняв над землей, тащили спиной вперед, почувствовал, что движение прекратилось, обернулся, поднял глаза и увидел мерзкую петлю, болтавшуюся прямо у него над головой.
Неожиданным резким движением он вырвался из вцепившихся в него рук, выхватил у национального гвардейца ружье и несколько раз ударил штыком своих палачей.
Но в ту же секунду на него сзади посыпался град ударов, и он упал; толпа окружила его и принялась добивать.
Бийо исчез под ногами убийц.
Бертье не мучился. Его кровь и душа одновременно покинули тело через сотни ран.
И тут Бийо стал свидетелем зрелища, отвратительнее которого ему еще видеть не доводилось. Какой-то человек сунул руку в отверстую рану на груди у трупа и вырвал оттуда дымящееся сердце.
Затем, наколов сердце на острие своей сабли, он, идя через расступающуюся перед ним толпу, двинулся к ратуше, чтобы положить сердце на стол, стоявший в зале, где заседали выборщики.
Бийо, этот железный человек, не выдержал и рухнул на каменную тумбу шагах в десяти от рокового фонаря.
Увидев, какое оскорбление нанесено его авторитету и даже революции, которой он командовал или, вернее, полагал, что командует, Лафайет сломал свою шпагу и швырнул обломки в лица убийц.
Питу поднял фермера и повел в сторонку, шепча ему на ухо:
– Бийо! Папаша Бийо! Осторожнее: если они увидят, что вам стало дурно, то, чего доброго, примут вас за сообщника Бертье и тоже прикончат. Это будет досадно… Такого прекрасного патриота!
Он подтащил арендатора к реке и, насколько это было возможно, укрыл его там от взглядов особо ревностных революционеров, которые уже начали было перешептываться.
XIII. Бийо начинает замечать, что путь революции устлан отнюдь не одними розами
Бийо, который вместе с Питу был до сих пор погружен в сладостное опьянение, начал замечать, что наступает похмелье. Когда они немного отдышались на свежем речном воздухе, Питу проговорил:
– Господин Бийо, я уже скучаю по Виллер-Котре, а вы?
Эти слова, словно мягкое, целительное дыхание ветерка, заставили фермера очнуться, и он решил, что уже достаточно передохнул, чтобы пробраться через толпу и как можно скорее покинуть место кровавой бойни.
– Ты прав, пошли, – сказал он Питу.
Он решил отыскать Жильбера, который жил в Версале и, ни разу не получив приглашения королевы после поездки Людовика XVI в Париж, стал правою рукой вернувшегося в министерство Неккера и променял роман своей жизни на историю всей Франции, пытаясь добиться процветания путем распространения нищеты.
Питу, как обычно, отправился вместе с Бийо.
Наконец их провели в кабинет, где работал доктор.
– Доктор, – заявил Бийо, – я возвращаюсь на ферму.
– Почему же? – осведомился Жильбер.
– Потому что ненавижу Париж.
– Понятно, – холодно отозвался Жильбер, – вы устали.
– Просто измучился.
– Вам не нравится революция?
– Я хотел бы, чтоб она поскорее закончилась.
Жильбер печально улыбнулся.
– Она только начинается, – сказал он.
– Да ну? – вырвалось у Бийо.
– Вас это удивляет? – спросил Жильбер.
– Меня удивляет ваше хладнокровие.
– Друг мой, – проговорил врач, – а знаете ли вы, почему я столь хладнокровен?
– Потому, наверное, что убеждены.
– Вот именно.
– И в чем же вы убеждены?
– Догадайтесь.
– В том, что все кончится хорошо?
Жильбер улыбнулся еще печальнее:
– Напротив, в том, что все кончится плохо.
Бийо издал удивленное восклицание.
Что до Питу, то он вытаращил глаза: довод показался ему неубедительным.
– Послушайте-ка, – сказал Бийо, почесывая ухо своей могучей лапой, – кажется, я не совсем хорошо вас понимаю.
– Берите стул, Бийо, – отозвался Жильбер, – и садитесь рядом.
Бийо последовал его приглашению.
– Ближе, ближе, чтобы слышать меня могли только вы.
– А я, господин Жильбер? – робко спросил Питу, давая понять, что готов уйти по первому требованию Жильбера.
– Нет, оставайся, – разрешил Жильбер. – Ты еще молод, тебе будет полезно послушать.
Питу навострил уши с тем же усердием, с каким до этого таращил глаза, и сел на пол рядом со стулом папаши Бийо.
Довольно странно выглядело это тайное собрание трех человек, сидящих в кабинете Жильбера подле стола, заваленного письмами, бумагами, свежими оттисками газет, в нескольких шагах от двери, безуспешно осаждаемой просителями и жалобщиками, которых сдерживал старый придверник, полуслепой и однорукий.
– Я слушаю, – проговорил Бийо. – Объясните, мэтр: почему все кончится плохо?
– Так вот, Бийо. Знаете ли вы, чем я сейчас занят, друг мой?
– Пишете на бумаге какие-то строчки.
– Но что они значат, эти строчки?
– Как же вы хотите, чтобы я догадался, когда я даже не умею читать?
Питу робко поднял голову и бросил взгляд на лежавший перед доктором лист бумаги.
– Там какие-то цифры, – сообщил он.
– Вот-вот, цифры. А в этих цифрах – крах Франции и в то же время ее спасение.
– Вот оно как, – протянул Бийо.
– Вот оно как, – эхом повторил Питу.
– Напечатанные завтра, – продолжал доктор, – эти цифры войдут во дворец короля, в замки знати, в хижины бедняков и потребуют отдать четверть их дохода.
– Что-что? – произнес Бийо.
– О, бедная моя тетушка Анжелика, – вздохнул Питу, – ну и скривится же она!
– Что попишешь, любезный? – отозвался Жильбер. – Революция сделана, не так ли? А ведь за нее надо платить.
– Это правильно, – мужественно согласился Бийо. – Раз надо, будем платить.
– Черт возьми! – воскликнул Жильбер. – Вы – человек убежденный, и ваш ответ меня не удивил. Но вот те, кто не убежден…
– А что с ними?
– Да, что они сделают?
– Они будут сопротивляться, – ответил Бийо тоном, из которого можно было заключить, что он и сам ни за что в жизни не отдал бы четверть своего дохода на дело, противное его убеждениям.
– Выходит, борьба, – подытожил Жильбер.
– Но ведь большинство… – начал Бийо.
– Договаривайте, друг мой.
– Но ведь на то и большинство, чтобы навязать свою волю.
– Тогда получится притеснение.
Бийо с сомнением взглянул на Жильбера, и вдруг в его глазах зажегся хитрый огонек.
– Погодите, Бийо, – остановил его доктор, – я знаю, что вы хотите мне сказать. Знать и церковь владеют всем, не так ли?
– Конечно, – согласился Бийо. – И монастыри…
– Монастыри?
– Они ломятся от богатств.
– Notun certumque[174]