Андреа поспешно схватила мужа за руку и потянула к выходу.
Королева взглядом остановила ее. Она заметила движение Андреа.
– Что же все-таки имел в виду ваш муж? – осведомилась она.
– Он хотел сказать вашему величеству, что, побывав вчера по приказу короля в Париже, нашел, что там происходит странное брожение.
– Опять! – воскликнула королева. – И по какому же поводу? Ведь парижане взяли Бастилию и теперь принялись ее разрушать. Что же им еще нужно? А, господин де Шарни?
– Все правильно, ваше величество, – отозвался граф, – но поскольку камней они не едят, то заявляют, что голодны.
– Голодны! Вот еще! – вскричала королева. – Что же, по их мнению, мы можем поделать?
– Были времена, ваше величество, – ответил Шарни, – когда королева первая сочувствовала горестям народа и утешала его. Она поднималась в мансарды бедняков, а их молитвы возносились из мансард к господу.
– Да, – с горечью согласилась королева, – и я была достойно вознаграждена за сострадание к людскому горю, не так ли? Одно из самых моих главных несчастий как раз в том, что я поднималась в эти мансарды.
– Но если ваше величество однажды ошиблись, – проговорил граф, – если вы подарили своими милостями и благодеяниями ничтожное создание, то стоит ли сводить все человечество к уровню одной презренной женщины? Ах, ваше величество, как вас в то время любили!
Мария Антуанетта сверкнула взором в сторону Шарни.
– Но все же что произошло вчера в Париже? – спросила она. – Но рассказывайте лишь о том, что видели сами, сударь, я хочу быть уверена в истинности ваших слов.
– Что я видел, государыня? Я видел, как одна часть жителей столпилась на набережных, тщетно ожидая подвоза муки. Видел, как другая часть выстроилась в очереди у булочных, тщетно ожидая хлеба. Я видел голодающих людей, мужей, печально глядящих на своих жен, матерей, печально глядящих на своих детей. Видел, как люди грозят Версалю кулаками. Ах, ваше величество, опасности, о которых я вам говорил, и возможность умереть за вас – а мы с братом почтем за счастье сделать это в первых рядах – все это, боюсь, не заставит себя долго ждать.
Не в силах скрыть раздражения, королева повернулась к Шарни спиной и прижалась горящим, хотя и бледным лбом к окну, выходящему на Мраморный двор.
Не успела она простоять так и секунды, как неожиданно вздрогнула.
– Андреа, – попросила она, – подойдите сюда: что это за всадник только что прискакал? Похоже, он привез важные новости.
Андреа подошла к окну, но в тот же миг побледнела и отступила назад.
– Ах, ваше величество! – укоризненно проговорила она.
Эта сцена не ускользнула от внимания Шарни, и он быстро приблизился к окну.
– Этот всадник, – проговорил он, поочередно глядя то на королеву, то на Андреа, – доктор Жильбер.
– И верно, – согласилась королева таким тоном, что Андреа так и не поняла – то ли Мария Антуанетта подозвала ее к окну из женской мстительности, которая порой на нее накатывала, то ли ослабевшее из-за бессонных ночей и частых слез зрение и в самом деле не позволило ей разглядеть издалека даже человека, узнать которого было в ее интересах.
Ледяное молчание нависло над тремя актерами этой сцены, и лишь их глаза продолжали спрашивать и отвечать.
Всадник и в самом деле был Жильбер, привезший мрачные новости, которые предвидел Шарни.
Он соскочил с лошади, взбежал по лестнице; королева, Андреа и Шарни с тревогой повернули головы к двери, которая вела на эту лестницу и в которую должен был войти доктор, но она все не отворялась.
Трое участников сцены замерли в напряженном ожидании.
Внезапно отворилась дверь напротив, и вошел офицер.
– Ваше величество, – доложил он, – доктор Жильбер, приехавший, чтобы сообщить королю спешные и важные новости, просит ваше величество оказать ему честь и принять его, так как король час назад отправился в Медон.
– Пусть войдет, – приказала королева, твердо, почти сурово глядя на дверь, в то время как Андреа, инстинктивно ища в муже поддержки, попятилась и оперлась на руку графа.
На пороге появился Жильбер.
XXII. День пятого октября
Жильбер обвел взглядом всех действующих лиц, которых мы только что вывели на сцену, и, почтительно приблизившись к Марии Антуанетте, произнес:
– Дозволит ли мне ваше величество в отсутствие вашего августейшего супруга сообщить о новостях, которые я принес?
– Говорите, сударь, – отвечала Мария Антуанетта. – Видя, с какой поспешностью вы вошли, я призвала на помощь все силы, поскольку сразу заподозрила, что вы принесли недобрые вести.
– Разве ваше величество предпочитает, чтобы вас застигли врасплох? Коль скоро королева с ее ясным умом, с ее неизменной рассудительностью будет предупреждена об опасности, она пойдет ей навстречу, и, быть может, опасность отступит перед ней.
– И в чем же состоит опасность, сударь?
– Ваше величество, из Парижа вышли семь-восемь тысяч вооруженных женщин; они идут в Версаль.
– Семь-восемь тысяч женщин! – с презрением в голосе повторила королева.
– Да, по дороге они делают остановки и теперь, по-видимому, находятся в пятнадцати – двадцати милях отсюда.
– И зачем они сюда идут?
– Они голодны, ваше величество, они идут просить у короля хлеба.
Королева оглянулась на Шарни.
– Увы, государыня, – произнес граф, – случилось то, что я предвидел.
– Что делать? – спросила Мария Антуанетта.
– Прежде всего предупредить короля, – сказал Жильбер.
– Короля? Нет, нет! – воскликнула она. – С какой стати подставлять себя под удар?
Этот крик вырвался у Марии Антуанетты из самого сердца. В нем сказалось все мужество королевы, вся ее уверенность в собственных силах и в то же время сознание слабости, которую ни сама перед собой, ни перед посторонними она не вправе была признавать в своем супруге.
Но разве Шарни был посторонний? Разве Жильбер был посторонний?
Нет, напротив: казалось, эти двое избраны провидением – один, чтобы беречь королеву, другой, чтобы беречь короля.
Шарни ответил сразу и королеве, и Жильберу; он поступился своей гордостью; самообладание его было безупречно.
– Ваше величество, – сказал он, – господин Жильбер прав, нужно предупредить короля. Король еще пользуется любовью, он выйдет к женщинам, обратится к ним с речью, разоружит их.
– Но кто возьмется предупредить короля? – спросила королева. – Эта затея весьма опасна, потому что дорога наверняка уже отрезана.
– Король в Медонском лесу?
– Да, и вполне возможно, что дороги уже…
– Пускай ваше величество видит во мне простого солдата, – бесхитростно перебил Шарни. – Дело солдата – умереть.
С этими словами он, не дожидаясь ответа и не слыша вздоха королевы, проворно вышел, вскочил на коня и в сопровождении двух других всадников поскакал к Медонскому лесу.
Едва он скрылся, послав последнее «прости» Андреа, махавшей ему из окна, как слуха королевы достиг далекий гул, напоминавший рев морских волн в бурю. Этот гул доносился, казалось, от дальних деревьев, которыми была окаймлена ведущая в Париж дорога, что видна была из покоев королевы вплоть до последних домов Версаля.
Вскоре гроза, внятная слуху, стала различима и для глаз; серую пелену тумана прорезали яркие, хлесткие струи дождя.
Но, несмотря на угрозу, исходившую от небес, Версаль был полон народа.
Во дворце один гонец сменял другого. Каждый докладывал о многолюдной колонне, прибывающей из Парижа, и, памятуя о радостях и легких победах вчерашнего дня, одни из гонцов испытывали раскаяние, другие – ужас. Солдаты беспокойно переглядывались и не спешили разбирать оружие. Офицеры, похожие на пьяных, пытающихся стряхнуть с себя винные пары, были устрашены явным смущением солдат и ропотом толпы; они с трудом дышали в этом воздухе, напитанном бедой, ответственность за которую должна была пасть на их головы.
А три сотни гвардейцев, составлявших конвой ее величества, хладнокровно вскочили на коней, но чувствовалось, что и они охвачены сомнением, как все военные, которым предстоит схватиться с неведомым противником.
Как прикажете поступать с женщинами, которые пустились в путь с угрозами, с оружием, а пришли безоружные, не в силах шевельнуться от усталости и голода?
Но на всякий случай гвардейцы построились, извлекли сабли из ножен и застыли в ожидании.
Наконец показались женщины: они явились сразу по двум дорогам. Колонна разделилась на полпути от Версаля: одни шли через Сен-Клу, другие через Севр.
Перед тем как разойтись, они поделили восемь караваев хлеба – все, что нашлось в Севре.
Тридцать два фунта хлеба на семь тысяч ртов! Когда женщины добрались до Версаля, они с трудом волокли ноги; три четверти растеряли по пути оружие. А тех немногих, что сберегли его, Майар, как мы уже сказали, уговорил оставить оружие в домах, с которых начинался Версаль.
Когда парижанки вошли в город, он сказал:
– Чтобы никто не усомнился в том, что мы друзья монархии, давайте запоем: «Да здравствует Генрих Четвертый!»
И замирающими голосами, которым едва достало бы сил просить хлеба, они затянули гимн во славу короля.
Каково же было изумление во дворце, когда вместо воплей и угроз послышалось пение, а главное, когда показались женщины, которые брели и пели, шатаясь от голода, как пьяные, и когда их испитые, бледные, прозрачные, перепачканные лица, по которым струились капли дождя и пота, тысячи наползающих одно на другое страшных лиц, тысячи воздетых скрюченных рук прижались к золоченым прутьям ограды и предстали изумленным взглядам тех, кто смотрел на них изнутри.
Время от времени из недр этой невообразимой толпы вырывались зловещие стоны; эти мертвенные лица словно излучали грозовые разряды.
И все эти руки то и дело отрывались от прутьев, служивших им опорой, и тянулись в сторону замка.
Одни, с дрожащими пальцами, были простерты в мольбе.
Другие, сжатые в кулаки, угрожали.