Его неизменная плетка висела на боку, как шпага.
Уткнувшись носом в газету, ибо он знал на память количество ступенек лестницы и все углы и закоулки старого дома, аббат шел прямо на Анжа Питу, а тот приосанился, чтобы выглядеть как можно внушительнее перед лицом своего политического противника.
Но сначала скажем несколько слов: они показались бы излишними в другом месте, но вполне уместны здесь.
Рассказ этот объяснит, откуда взялись у аббата Фортье тридцать или сорок ружей, которые так хотелось заполучить Питу и его сообщникам Клоду и Дезире.
Аббат Фортье был, как мы уже имели случай упомянуть в другом месте, капелланом замка и со временем, благодаря терпению и настойчивости, свойственной всем лицам духовного звания, сделался единственным распорядителем того, что на театре называют реквизитом.
Помимо священных сосудов, библиотеки и кладовой, он получил на хранение старое охотничье снаряжение герцога Луи Филиппа Орлеанского, отца Филиппа, впоследствии называвшегося Эгалите. Кое-что из этих доспехов восходило ко временам Людовика XIII и Генриха III. Всю эту утварь аббат Фортье с большим вкусом разместил в галерее замка, предоставленной по сему случаю в его распоряжение. И дабы придать своей выставке более живописный вид, он развесил тут же круглые щиты, рогатины, кинжалы, кортики и инкрустированные мушкеты времен Лиги.
Дверь этой галереи надежно охраняли две бронзовые посеребренные пушки, подаренные Людовиком XIV своему брату.
Кроме того, имелось полсотни мушкетонов — трофей, захваченный Жозефом Филиппом во время сражения при Уэсане и подаренный им коммуне; та, не зная, что ей делать с подарком, разместила его в одной из комнат того дома, что был бесплатно предоставлен (как мы уже говорили) аббату Фортье.
Это и было сокровище, которое охранял дракон по имени Фортье и которым мечтал завладеть Ясон по имени Анж Питу.
Маленький замковый арсенал был довольно знаменит в округе и весьма соблазнителен для заговорщиков.
Но дракон-аббат неусыпно стерег яблоки в саду Гесперид и не собирался их отдавать никакому Ясону.
Теперь вернемся к Питу.
Он весьма учтиво поздоровался с аббатом Фортье, сопроводив свое приветствие легким покашливанием, призывающим к вниманию людей рассеянных или занятых.
Аббат Фортье оторвал глаза от газеты.
— Смотри-ка, Питу! — удивился он.
— К вашим услугам, господин аббат. Чем могу быть полезен? — услужливо спросил Анж.
Аббат сложил, вернее, закрыл газету, ибо в ту благословенную эпоху газеты больше походили на небольшие книжки, потом заткнул ее за пояс с левой стороны (справа висела плетка).
— В том-то и беда, — ответил аббат насмешливо, — что ты ничем не можешь быть полезен.
— Помилуйте, господин аббат!
— Да, да, господин лицемер.
— Помилуйте, господин аббат.
— Да, да, господин революционер.
— Ну вот, я еще не начал говорить, а вы уже рассердились на меня. Это плохое начало, господин аббат.
Себастьен, слышавший все то, что последние два дня аббат Фортье говорил о Питу каждому встречному и поперечному, почел за лучшее не присутствовать при ссоре, которая не могла не вспыхнуть между его другом и его учителем, и ушел.
Питу посмотрел вслед Себастьену с некоторой грустью. Это был не очень сильный союзник, но все же ребенок такого же политического вероисповедания, как он.
Поэтому когда дверь за Себастьеном закрылась, Питу вздохнул и продолжал разговор с аббатом:
— Да что вы, господин аббат, какой же я революционер? Разве я повинен в том, что произошла революция?
— Ты жил бок о бок с теми, кто ее делает.
— Господин аббат, — сказал Питу с чрезвычайным достоинством, — каждый волен в своих мыслях.
— Ну да!
— Est penes hominem arbitrium et ratio[39].
— Ax, так ты знаешь латынь, болван?
— Я знаю то, чему вы меня научили, — скромно ответил Питу.
— Да, в исправленном, дополненном и украшенном варваризмами виде.
— Пусть даже с варваризмами! Боже мой, кому же удается избежать варваризмов, господин аббат?
— Шалопай, — сказал аббат, явно уязвленный этой наклонностью Питу к обобщениям, — ты думаешь, я тоже допускаю варваризмы?
— Вы допускали бы варваризмы в глазах человека, который является более сильным латинистом, чем вы.
— Полюбуйтесь-ка на этого грамотея! — сказал аббат, бледный от гнева и тем не менее пораженный рассуждением, не лишенным справедливости.
Потом грустно добавил:
— Вот в двух словах система этих негодяев: они разрушают и портят. Ради чего? Они сами не знают. Ради неизвестно чего. Ну-ка, господин лентяй, скажите по совести: знаете вы более сильного латиниста, чем я?
— Нет, но такой может найтись, хотя я его и не знаю, я ведь знаю не всех.
— Да уж я думаю, черт возьми!
Питу перекрестился.
— Что ты делаешь, безбожник?
— Вы бранитесь, господин аббат, вот я и крещусь.
— Да неужели! Послушайте, господин шалопай, вы зачем явились ко мне? Чтобы меня тиранить, публично осмеять?
— Тиранить вас! — повторил Питу.
— Вот видишь, ты не понимаешь! — торжествовал аббат.
— Нет, господин аббат, я понимаю. Благодаря вам, я знаю корни: «тиранить» происходит от латинского tyrannus — «повелитель, властитель». Это слово пришло в латынь из греческого: tyrannos по-гречески «господин». Такие сведения приводит Лансело в своем «Саду греческих корней».
— Ах ты плут, — возмутился аббат, все больше поражаясь, — похоже, ты еще что-то помнишь, даже то, чего ты не знал.
— Хм, — произнес Питу с притворной скромностью.
— Почему же в те времена, когда ты учился у меня, ты никогда так не отвечал?
— Потому что в те времена, когда я был у вас, господин аббат, ваше присутствие смущало меня; потому что своим деспотизмом вы не давали проявиться моему уму и моей памяти, а теперь свобода выпустила мои знания на волю. Да, свобода, слышите? — настаивал Питу, поднимая голову, — свобода!
— Ах, шельма!
— Господин аббат, — произнес Питу внушительно и даже не без угрозы, — господин аббат, не браните меня: как говорит один из ораторов, contumelia non argumentum — «брань не довод».
— Я смотрю, шалопай, ты считаешь, что я не пойму твою латынь и потому переводишь на французский! — в ярости закричал аббат.
— Это не моя латынь, господин аббат, это латынь Цицерона, то есть человека, который, сравнив вашу речь с его собственной, несомненно нашел бы у вас даже больше варваризмов, чем вы находите у меня.
— Надеюсь, ты не ждешь, — сказал аббат Фортье, поколебленный в своих основополагающих принципах, — надеюсь, ты не ждешь, что я стану спорить с тобой.
— Отчего бы и нет, если в спорах рождается истина: abstrusum versis silicum[40].
— Однако шалопай прошел школу у революционеров! — закричал аббат Фортье.
— Вовсе нет, вы ведь говорите, что революционеры — болваны и невежды.
— Да, именно так я и говорю.
— Но тогда вы рассуждаете неверно, господин аббат, и ваш силлогизм построен неправильно.
— Построен неправильно! Я неправильно построил силлогизм?
— Конечно, господин аббат. Питу рассуждает и говорит верно; Питу был в школе революционеров, значит, революционеры рассуждают и говорят верно. Это неизбежно вытекает из ваших рассуждений.
— Скотина! Грубиян! Дурень!
— Не обходитесь со мной так грубо, господин аббат: objurgatio imbellem anirnum arguit — «гнев выдает слабость».
Аббат пожал плечами.
— Что вы можете ответить? — сказал Питу.
— Ты говоришь, что революционеры верно говорят и верно рассуждают. Но назови мне хоть одного из этих несчастных, одного-единственного, который умеет читать и писать?
— Я, — с уверенностью сказал Питу.
— Читать я не говорю, да и то… но писать?
— Писать? — переспросил Питу.
— Писать без словаря.
— Умею.
— Хочешь, побьемся об заклад, что ты не напишешь под мою диктовку страницу, не сделав четырех ошибок?
— Хотите, побьемся об заклад, что вы не напишете под мою диктовку полстраницы, не сделав двух ошибок?
— Только этого недоставало!
— Ну что ж! Давайте. Я поищу для вас причастия и возвратные глаголы. Я приправлю это несколькими que, которые я знаю, и выиграю пари.
— Будь у меня побольше времени… — сказал аббат.
— Вы проиграли бы.
— Питу, Питу, вспомни пословицу: Pitoueus Angelus asinus est[41].
— Ну, пословиц каких только нет. Знаете, какую пословицу нашептал мне тростник Вюалю?
— Нет, но мне любопытно услышать, метр Мидас.
— Fortierus abbas forte fortis.
— Сударь! — воскликнул аббат.
— Вольный перевод: «Аббат Фортье не всякий день силен».
— К счастью, — сказал аббат, — мало обвинять, надо еще доказать.
— Увы, господин аббат, это так легко. Чему вы учите своих учеников?
— Но…
— Следите за моими рассуждениями. Чему вы учите своих учеников?
— Тому, что я знаю.
— Хорошо! Запомните, вы сказали: «Тому, что я знаю».
— Да, тому, что я знаю, — повторил аббат уже не так уверенно, ибо чувствовал, что за время своего отсутствия этот странный борец изучил неведомые приемы. — Да, я так сказал, и что?
— Ну что ж! Раз вы учите своих учеников тому, что вы знаете, посмотрим, что вы знаете?
— Латынь, французский, греческий, историю, географию, арифметику, алгебру, астрономию, ботанику, нумизматику.
— Что-нибудь еще? — спросил Питу.
— Но…
— Подумайте, подумайте.
— Рисование.
— Еще!
— Архитектуру.
— Еще!
— Механику.
— Это раздел математики, ну да ладно; еще!
— Слушай-ка, к чему ты клонишь?
— Да вот к чему: вот вы подробно перечислили, что вы знаете, а теперь посчитайте, чего вы не знаете.
Аббат передернулся.
— Ах, я вижу, мне придется вам помочь, — сказал Питу. — Вы не знаете ни немецкого, ни древнееврейского, ни арабского, ни санскрита, — чет