— Да? — произнес аббат с таким изумлением и таким ужасом, словно наступил на змею.
— Да, да, выбрали меня командиром, — любезно повторил Питу.
— Командиром чего?
— Командиром войска свободных людей, — отвечал Питу.
— О Боже мой! — вскричал аббат. — Несчастный сошел с ума.
— Командиром национальной гвардии Арамона, — закончил Питу с притворной скромностью.
Аббат наклонился к Питу, чтобы лучше разглядеть в его чертах подтверждение своих слов.
— В Арамоне есть национальная гвардия! — взревел он.
— Да, господин аббат.
— И ты ее командир?
— Да, господин аббат.
— Ты, Питу?
— Я, Питу.
Аббат воздел руки, как Финей.
— Какая мерзость! — пробормотал он — Как не прийти в отчаяние!
— Вам, должно быть, известно, господин аббат, — ласково сказал Питу, — что национальная гвардия призвана охранять жизнь, свободу и собственность граждан.
— О-о! — в отчаянии стонал старик.
— И в деревне она должна быть особенно хорошо вооружена, дабы противостоять бандам разбойников, — продолжал Питу.
— Бандам, главарем которых ты являешься! — вскричал аббат. — Бандам, грабителей, бандам поджигателей, бандам убийц!
— О, не путайте, дорогой господин аббат, — надеюсь, когда вы увидите моих солдат, вы поймете, что никогда еще более честные граждане…
— Замолчи! Замолчи!
— Не сомневайтесь, господин аббат: мы ваши подлинные защитники, доказательство чему — то, что я пришел прямо к вам.
— Зачем? — спросил аббат.
— Да вот… — сказал Питу, почесывая ухо и глядя, куда упала его каска, чтобы понять, не слишком ли далеко он отступит за линию обороны, если пойдет и подберет эту существенную часть своего военного обмундирования.
Каска валялась всего в нескольких шагах от парадной двери, выходящей на улицу Суасон.
— Я спросил тебя, зачем? — повторил аббат.
— Так вот, господин аббат, — сказал Питу, пятясь на два шага по направлению к каске, — позвольте мне изложить причину моего прихода в надежде на вашу мудрость.
— Вступление закончено, — пробормотал аббат, — теперь переходи к повествованию.
Питу сделал еще два шага по направлению к своей каске.
Но, всякий раз как Питу делал два шага назад, к своей каске, аббат, чтобы сохранить разделявшее их расстояние, делал два шага вперед, к Питу.
— Так вот, — сказал Питу, начиная храбриться по мере приближения к орудию обороны, — солдатам необходимы ружья, а у нас их нет.
— Ах, у вас нет ружей! — вскричал аббат, притопывая от радости. — У них нет ружей! Ах, вот, право, превосходные солдаты!
— Но, господин аббат, — сказал Питу, делая еще два шага к каске, — когда нет ружей, надо их искать.
— Да, — сказал аббат, — и вы их ищете?
Питу поднял каску.
— Да, господин аббат, — ответил он.
— И где же?
— У вас, — сказал Питу, нахлобучивая каску.
— Ружья! У меня! — удивился аббат.
— Да; у вас в них нет недостатка.
— А, мой музей! — возопил аббат. — Ты пришел, чтобы ограбить мой музей! Кирасы наших древних богатырей на груди этих негодяев! Господин Питу, я вам уже сказал, вы сошли с ума. Шпаги испанцев из Альмансы, пики швейцарцев из Мариньяно нужны, чтобы вооружить господина Питу и иже с ним. Ха-ха-ха!
И аббат рассмеялся презрительным и грозным смехом, от которого по жилам Питу пробежала дрожь.
— Нет, господин аббат, — сказал он, — нам нужны не пики швейцарцев из Мариньяно и не шпаги испанцев из Альмансы; нет, это оружие нам не подходит.
— Хорошо, что ты хоть это понимаешь.
— Нет, господин аббат, нам нужно не это оружие.
— Тогда какое же?
— Добрые флотские ружья, господин аббат, добрые флотские ружья, что я часто чистил в наказание в те времена, когда имел честь учиться под вашим началом: dum me Galatea tenebat[48], — добавил Питу с любезной улыбкой.
— Вот, чего захотел! — сказал аббат, чувствуя, как от улыбки Питу его редкие волосы встают дыбом. — Вот, чего! Мои флотские ружья!
— То есть единственное ваше оружие, которое не имеет никакой исторической ценности и может сослужить хорошую службу.
— Ах, вот в чем дело, — сказал аббат, поднося руку к рукояти своей плетки, словно военачальник к эфесу шпаги. — Ах, вот в чем состоят твои предательские планы!
Питу перешел от требования к просьбе:
— Господин аббат, отдайте нам эти тридцать ружей.
— Назад! — произнес аббат, наступая на Питу.
— И вы заслужите славу, — сказал Питу, отступая на шаг, — человека, который помог освободить страну от угнетателей.
— Чтобы я дал в руки врагов оружие против себя и своих единомышленников! — вскричал аббат. — Чтобы я дал врагам оружие, а они из него будут в меня стрелять!
И, вынув из-за пояса плетку, он замахнулся на Питу:
— Никогда! Никогда!
— Господин аббат, ваше имя будет упомянуто в газете господина Прюдома.
— Мое имя в газете господина Прюдома! — взревел аббат.
— С похвалой вашей гражданской доблести.
— Лучше позорный столб и галеры!
— Так вы отказываетесь отдать ружья? — спросил Питу без большой уверенности в голосе.
— Отказываюсь, убирайся вон!
И аббат указал Питу на дверь.
— Но это произведет дурное впечатление, — сказал Питу, — вас обвинят в недостатке гражданских чувств, в предательстве. Господин аббат, умоляю вас, не подвергайте себя этому.
— Сделай из меня мученика, Нерон! Это все, о чем я прошу! — воскликнул аббат; глаза его горели, и он был больше похож на палача, чем на жертву.
Во всяком случае, такое впечатление он произвел на Питу, и Питу снова попятился.
— Господин аббат, — сказал он, делая шаг назад, — я мирный депутат, борец за восстановление порядка, я пришел…
— Ты пришел, чтобы разграбить мое оружие, как твои сообщники грабили Дом инвалидов.
— За что удостоились многочисленных похвал, — сказал Питу.
— А ты здесь удостоишься многочисленных ударов плеткой, — посулил аббат.
— О господин Фортье, — сказал Питу, хорошо знакомый с плеткой аббата, — вы не станете так нарушать права человека.
— А вот ты сейчас увидишь, мерзавец! Подожди у меня!
— Господин аббат, меня защищает мое звание посланника.
— Вот я тебя!
— Господин аббат! Господин аббат!! Господин аббат!!!
Питу, пятясь, дошел до двери, выходящей на улицу; теперь надо было принять бой или бежать. Но, для того чтобы бежать, необходимо было открыть дверь, а для того чтобы открыть дверь, надо было обернуться.
При этом, оборачиваясь, Питу подставлял ударам противника незащищенную часть своей особы, которую как следует не закрывает даже кираса.
— Ах, так тебе понадобились мои ружья! — сказал аббат. — Так ты пришел за моими ружьями… Так ты мне говоришь: ружья или смерть!..
— Господин аббат, я ничего такого не говорил, — оправдывался Питу.
— Ну что ж? Ты знаешь, где они, мои ружья, можешь задушить меня, чтобы ими завладеть. Только через мой труп.
— Я на это не способен, господин аббат.
И Питу, положив руку на щеколду и глядя на поднятую руку аббата, считал уже не число ружей, хранящихся в арсенале аббата, но число ударов, готовых слететь с хвоста его плетки.
— Так, значит, господин аббат, вы не хотите отдать мне ружья?
— Нет, я не хочу тебе их отдать.
— Вы не хотите — раз?
— Нет.
— Вы не хотите — два?
— Нет.
— Вы не хотите — три?
— Нет, нет и нет.
— Ну что ж, — произнес Питу. — Оставьте их себе.
И он быстро обернулся и бросился в приоткрытую дверь.
Но как он ни торопился, мудрая плетка успела со свистом опуститься и так сильно хлестнуть Питу пониже спины, что, несмотря на всю свою храбрость, покоритель Бастилии не мог сдержать крика боли.
На этот крик выбежали несколько соседей и, к своему глубокому удивлению, увидели Питу, бегущего сломя голову с каской и саблей, и аббата Фортье, размахивающего своей плеткой, как карающий ангел — огненным мечом.
XXXVIIПИТУ-ДИПЛОМАТ
Итак, Питу был жестоко обманут в своих надеждах.
Разочарование его не знало пределов. Такого сокрушительного поражения не потерпел сам Сатана, когда Господь низвергнул его из рая в ад. К тому же Сатана после падения сделался князем тьмы, а Питу, сраженный аббатом Фортье, остался прежним Питу.
Как возвратиться теперь к тем, кто избрал его своим командиром? Как, дав им столько опрометчивых обещаний, осмелиться признаться, что ты просто бахвал, хвастун, который, напялив каску и нацепив саблю, не может справиться со стариком-аббатом и безропотно сносит от него удары плеткой по заду?
Пообещать уговорить аббата Фортье и не суметь выполнить обещание — какая непростительная ошибка!
Укрывшись в первом же попавшемся овраге, Питу обхватил голову руками и погрузился в размышления.
Он надеялся задобрить аббата Фортье, говоря с ним по-гречески и по-латыни. По простоте душевной он обольщался надеждой подкупить Цербера медовой коврижкой велеречивости, но коврижка оказалась горькой, и Цербер укусил соблазнителя за руку, даже не дотронувшись до приманки. Все пошло насмарку.
Вот в чем дело: аббат Фортье ужасно самолюбив, а Питу не взял этого в расчет; аббата Фортье сильнее оскорбило замечание Питу касательно его грамматической ошибки, чем намерение того же Питу изъять из его, аббата Фортье, арсенала тридцать ружей.
Добросердечные от природы юноши всегда заблуждаются, полагая своих противников людьми безупречными.
А аббат Фортье, как выяснилось, был пламенный роялист и горделивый филолог.
Питу горько упрекал себя за то, что дважды — своими замечаниями по поводу глагола быть и своими речами по поводу революции — навлек на себя гнев аббата. Ведь он не первый день имел дело со своим учителем и не должен был сердить его. Вот в чем заключалась истинная ошибка Питу, и он осознал ее, как это всегда и бывает, слишком поздно.
Он вел себя неправильно; оставалось решить, какое поведение было бы правильным.