Игра оживила его черты, возвратив им свежесть и очарование юности, которое отнимали ночные оргии и длящиеся до рассвета карточные поединки.
Ни одно из достоинств господина виконта, без сомнения, восхищавших мадемуазель Бийо, не укрылось от Питу. Глядя на ноги и руки г-на де Шарни, он начал меньше гордиться щедростью природы, позволившей ему одержать победу над сыном сапожника, и пришел к выводу, что природа эта могла бы более толково распределить между частями его тела пошедший на них материал.
В самом деле, сэкономив на ступнях, руках и коленях Питу, природа могла бы одарить его красивыми икрами. Но все перепуталось: там, где требовалась худоба, налицо была полнота, а там, где была необходима полнота, торчали одни кости.
Питу взглянул на свои ноги с тем видом, с каким смотрел на свои олень из басни.
— Что с вами, господин Питу? — спросила Катрин.
Питу ничего не ответил и лишь вздохнул.
Очередная партия окончилась. Виконт де Шарни воспользовался перерывом и подошел поздороваться с Катрин. По мере его приближения Питу видел, как все больше краснеет девушка, и чувствовал, как все сильнее дрожит ее рука.
Виконт кивнул Питу, а затем с учтиво-непринужденным видом, какой тогдашняя знать так хорошо умела принимать, разговаривая с буржуазками и гризетками, осведомился у Катрин о ее самочувствии и попросил оставить за ним первый контрданс. Катрин согласилась. Вместо благодарности юный дворянин наградил ее улыбкой. Пора было начинать новую партию: виконта позвали на поле. Он поклонился Катрин и удалился с тем же непринужденным видом, с каким подошел.
Питу ощутил все превосходство человека, который так говорит, улыбается, подходит и отходит.
Потрать он, Питу, целый месяц на изучение одного-единственного движения г-на де Шарни, его подражание вылилось бы — он это понимал — самое большее в смешную пародию.
Если бы в сердце Питу было место ненависти, с этой минуты он возненавидел бы виконта де Шарни.
Катрин следила за игрой до той самой минуты, когда игроки подозвали слуг, дабы облачиться в кафтаны. Тогда она направилась к площадке для танцев, а Питу, которому в этот день, похоже, суждено было делать то, что ему не по душе, в отчаянии поплелся за ней.
Господин де Шарни не заставил себя ждать. Незначительные изменения наряда сделали из игрока в мяч элегантного танцора. Скрипки подали знак к началу танцев, и он подал руку Катрин, напомнив о данном ему обещании.
Когда Катрин отняла у Питу свою руку и, зардевшись, вступила в круг вместе со своим кавалером, Питу испытал одно из самых неприятных ощущений в своей жизни. На лбу у него выступил холодный пот, в глазах потемнело, он вынужден был опереться рукой о балюстраду, ибо ноги, как ни крепки они были, отказывались его держать.
Что же до Катрин, она, кажется, вовсе не подозревала, что творится в душе у Питу; она была одновременно счастлива и горда; счастлива оттого, что танцует, горда оттого, что танцует с самым красивым кавалером в округе.
Если Питу вынужден был признать, что г-н де Шарни превосходно играет в мяч, то ему и подавно пришлось отдать должное виконту, когда дело дошло до танцев. В ту пору люди еще не начали именовать танцами простую ходьбу. Танец был искусством, которому специально учились. Не говоря уж о г-не де Лозене, обязанном своим благоденствием мастерскому исполнению куранты в королевской кадрили, не один дворянин завоевал расположение двора умением ставить ногу и тянуть носок. В этом отношении виконт был образцом изящества и совершенства; подобно Людовику XIV, он мог бы танцевать на театре, вызывая рукоплескания, хотя не был ни королем, ни актером.
Питу во второй раз взглянул на свои ноги и вынужден был признать, что, если, конечно, эта часть его тела не претерпит кардинальных изменений, победы вроде тех, какие одерживает в настоящую минуту г-н де Шарни, ему заказаны.
Контрданс окончился. Для Катрин он длился от силы несколько секунд, Питу же показалось, что с его начала прошел целый век. Возвратясь, чтобы снова взять под руку своего первого кавалера, Катрин заметила происшедшую с ним перемену. Питу был бледен, на лбу его блестели капельки пота, в глазах стояли слезы ревности.
— Ах, Боже мой! — сказала Катрин. — Что с вами стряслось, Питу?
— Со мной стряслось то, — отвечал несчастный юноша, — что теперь, когда я увидел, как вы танцуете с господином де Шарни, я ни за что не осмелюсь танцевать с вами.
— Пустяки! — возразила Катрин. — Не стоит так расстраиваться, вы станцуете, как сумеете, а мне все равно будет приятно танцевать с вами.
— Эх! — вскрикнул Питу. — Вы это говорите, чтобы меня утешить, мадемуазель, но сам-то я себе цену знаю; я понимаю, что вам всегда будет приятнее танцевать с этим молодым дворянином, чем со мной.
Катрин ничего не ответила, потому что не хотела лгать; однако, поскольку у нее было доброе сердце и она почувствовала, что в сердце бедняги Питу творится что-то странное, она начала оказывать ему многочисленные знаки внимания; увы, даже это не могло возвратить ему утраченной радости и веселья. Папаша Бийо был прав: Питу становился мужчиной, он страдал.
Кагрин станцевала еще пять или шесть контрдансов, из них один — с г-ном де Шарни. На этот раз, мучаясь так же сильно, Питу внешне выглядел более спокойным. Он пожирал глазами каждое движение Катрин и ее кавалера. Он пытался прочесть по губам, о чем они говорят, а когда в танцевальной фигуре их руки соединялись, старался отгадать, что это — дань правилам или выражение нежности.
Без сомнения, Катрин дожидалась второго контрданса с виконтом, ибо, станцевав его, сразу предложила Питу пойти домой. Никогда еще ни одно предложение не встречало такого сочувствия; но удар был нанесен, и Питу, меряя дорогу такими широкими шагами, что Катрин приходилось время от времени сдерживать его, хранил ледяное молчание.
— Да что с вами? — спросила наконец Катрин. — Почему вы со мной не разговариваете?
— Я с вами не разговариваю, мадемуазель, — ответил Питу, — потому что не умею разговаривать, как господин де Шарни. Что я могу вам сказать после всех тех красивых слов, которые говорил он вам?
— Как же вы несправедливы, господин Анж, ведь мы говорили о вас.
— Обо мне, мадемуазель? Каким же это образом?
— А вот каким, господин Питу: если ваш покровитель не отыщется, вам придется выбрать себе другого.
— Значит, я уже недостаточно хорош, чтобы вести счета на вашей ферме? — спросил Питу со вздохом.
— Напротив, господин Анж, я полагаю, что счета на нашей ферме недостаточно хороши для вас. С тем образованием, какое вы получили, вы можете достичь большего.
— Не знаю, чего я могу достичь, но знаю, что ничего не хочу достигать, если своими достижениями мне придется быть обязанным господину виконту де Шарни.
— А отчего бы вам не принять его покровительство? Его брат, граф де Шарни, кажется, на хорошем счету при дворе и женат на ближайшей подруге королевы. Господин виконт мне сказал, что, если я захочу, он подыщет вам место в департаменте, ведающем налогом на соль.
— Премного благодарен, мадемуазель, но я вам уже сказал, что я в этом не нуждаюсь и останусь на ферме, если, конечно, ваш отец меня не прогонит.
— А какого дьявола я стану тебя прогонять? — спросил грубый голос, в котором Катрин, вздрогнув, узнала голос отца.
— Милый Питу, — тихонько прошептала она, — не говорите отцу про господина Изидора, прошу вас.
— Ну, отвечай живее!
— Но… не знаю, быть может, вы сочтете, что я недостаточно учен, чтобы быть вам полезным, — пролепетал вконец смущенный Питу.
— Недостаточно учен! Да ты считаешь, как Барем, а читаешь так, что утрешь нос школьному учителю, а он мнит себя великим грамотеем. Нет, Питу, мне людей посылает сам Господь Бог, и если уж они ко мне попали, то остаются столько времени, сколько угодно Богу.
Питу возвратился на ферму, ободренный этими словами, но до конца не успокоенный. За эти полдня в душе его свершилась огромная перемена. Он утратил веру в себя, а это такая вещь, которую, раз потеряв, уже не вернуть; поэтому Питу, против обыкновения, спал ночью очень плохо. Ворочаясь с боку на бок, он вспоминал книгу доктора Жильбера, обращенную против знати, против злоупотреблений привилегированных сословий, против трусости тех, кто им подчиняется; Питу показалось, что только теперь он начал понимать все те красивые слова, которые читал утром, и он дал себе слово, как только рассветет, прочесть в одиночестве и про себя тот шедевр, что недавно читал на людях и вслух.
Но, поскольку Питу плохо спал, проснулся он поздно. Тем не менее он решил исполнить задуманное. Было семь часов. Фермер должен был вернуться к девяти; впрочем, застань он Питу за чтением, он бы только одобрил это занятие, которое сам же ему присоветовал.
Итак, юноша спустился по приставной лесенке и уселся на скамейке под окном Катрин. Случай привел Питу в это место или ему было известно, что это за скамейка? Как бы там ни было, Питу, вновь облаченный в свой старый повседневный наряд (его еще не успели заменить), состоявший из черных штанов, зеленой блузы и порыжевших башмаков, вытащил брошюру из кармана и принялся за чтение.
Не станем утверждать, что поначалу глаза его вовсе не отрывались от страниц, дабы бросить взгляд на окно; но, поскольку в окне этом, окаймленном настурциями и вьюнком, никого не было видно, Питу в конце концов всецело предался чтению.
Впрочем, хотя он и смотрел только в книгу, рука его ни разу не потянулась перевернуть страницу; можно было поручиться, что мысли его блуждают где-то далеко и он не столько читает, сколько грезит.
Внезапно Питу почудилось, что на страницы брошюры, прежде освещенные утренним солнцем, упала тень. Тень эта была так густа, что источником ее не могло быть облако; оставалось предположить, что ее отбрасывает непрозрачное тело, а среди непрозрачных тел встречаются донельзя прелестные — поэтому Питу живо обернулся, дабы узнать, кто же заслонил от него солнце.