Жуткие проклятия полетели с мостовой в то окно ратуши, рядом с которым находился де Флессель.
Не постигая их причины, купеческий старшина понял, что это грозят ему, и отпрянул от окна.
Но его видели, знали, что он находится в ратуше; толпа ринулась вверх по лестнице, и на этот раз порыв ее был столь заразителен, что люди, несшие доктора Жильбера, спустили его на землю, дабы влиться в этот вышедший из берегов свирепый человеческий поток.
Жильбер тоже захотел проникнуть в ратушу — не для того, чтобы угрожать Флесселю, а чтобы защитить его. Он успел подняться на три или четыре ступеньки, как почувствовал, что чьи-то руки с силой тащат его назад. Он обернулся, желая освободиться от этих новых объятий, и увидел Бийо, а рядом с ним — Питу.
С лестницы доктору была видна вся площадь.
— О, что же там происходит?! — воскликнул он, указывая судорожно сжатой рукой в сторону улицы Тиксерандри.
— Скорее, доктор, не медлите! — взмолились в один голос Бийо и Питу.
— О убийцы! — вскричал доктор. — Убийцы!..
В самом деле, в это мгновение плац-майор де Лом упал, сраженный ударом топора: объятый яростью народ обрек одной и той же смерти жестокого и самовлюбленного коменданта, мучителя несчастных узников, и благородного человека, служившего им опорой.
— Да, да, пойдемте отсюда, пойдемте, — сказал Жильбер, — я начинаю стыдиться свободы, полученной из рук подобных людей.
— Будьте покойны, доктор, — отвечал Бийо, — те, что сражались там, и те, что убивают здесь, — разные люди.
Но как раз в тот момент, когда доктор стал спускаться с лестницы, по которой поднимался, спеша на помощь Флесселю, людская волна, поглощенная ратушей, изверглась обратно на площадь. Посреди этого потока бился, вырываясь, какой-то человек.
— В Пале-Рояль! В Пале-Рояль! — кричала толпа.
— Да, друзья мои, да, мои добрые друзья, в Пале-Рояль! — повторял этот человек.
Но людское море, вышедшее из берегов, несло купеческого старшину не к Пале-Роялю, а к реке, словно намереваясь утопить его в Сене.
— О! — вскричал Жильбер, — вот еще один несчастный, которого они вот-вот прикончат. Попытаемся спасти хотя бы его.
Но не успел он договорить, как раздался пистолетный выстрел, и Флессель исчез в дыму.
В порыве возвышенного гнева Жильбер закрыл лицо руками; он проклинал этот народ, великий, но не сумевший остаться чистым и запятнавший победу тройным убийством.
Когда же он отнял руки от глаз, то увидел на остриях трех пик три головы.
Первая принадлежала Флесселю, вторая — де Лому, третья — де Лонэ.
Одна плыла над ступенями ратуши, другая — посреди улицы Тиксерандри, третья — над набережной Пелетье.
Все вместе они образовывали треугольник.
— О Бальзамо! Бальзамо! — со вздохом прошептал доктор. — Такой ли треугольник — символ свободы?
И он по улице Корзинщиков устремился прочь, увлекая за собой Бийо и Питу.
XXСЕБАСТЬЕН ЖИЛЬБЕР
На углу улицы Планш-Мибре доктор остановил фиакр и сел в него.
Бийо и Питу устроились рядом с ним.
— В коллеж Людовика Великого! — приказал Жильбер и, откинувшись в глубь экипажа, погрузился в размышления, которые Бийо и Питу не смели нарушить.
Экипаж пересек мост Менял, покатил по улице Сите, выехал на улицу Сен-Жак и вскоре остановился у ворот коллежа Людовика Великого.
Париж был объят волнением. Повсюду только и слышались толки о последних событиях; слухи об убийствах на Гревской площади перемешивались с рассказами, прославляющими взятие Бастилии; по лицам можно было увидеть, какое впечатление производят эти вести на умы, угадать, что происходит в душах людей.
Жильбер даже не взглянул в окно экипажа, не произнес ни слова. В народных восторгах всегда есть что-то комичное, и Жильбер именно так оценивал свой триумф.
Вдобавок ему казалось, что капли той крови, которой он все же не помешал пролиться, пятнают и его.
У дверей коллежа доктор вышел и знаком пригласил Бийо следовать за ним.
Питу из скромности остался сидеть в фиакре.
Себастьена еще не отпустили из лазарета; услышав о приезде доктора Жильбера, ректор самолично провел гостя к сыну.
Бийо не отличался особой наблюдательностью, но, зная характеры отца и сына, стал внимательно следить за сценой, происходившей у него на глазах.
Насколько слаб, раздражителен, нервен был Себастьен, когда им владело отчаяние, настолько спокойным и сдержанным он показал себя в радости.
Увидев отца, он побледнел и поначалу не мог выговорить ни слова. Губы его слегка дрожали.
Затем он бросился Жильберу на шею, вскрикнул от радости так, будто почувствовал боль, и молча его обнял.
Доктор ответил безмолвным объятием, не произнес ни слова, а потом долго глядел на сына с улыбкой, в которой было больше печали, чем радости.
Наблюдатель более зоркий, чем Бийо, сказал бы себе, что в прошлом у этого мужчины и этого мальчика было либо несчастье, либо преступление.
С Бийо Себастьен держался более непринужденно. Вначале он не видел никого, кроме отца, полностью поглотившего его внимание; но затем заметил добряка-фермера, подбежал к нему и обнял его за шею со словами:
— Вы молодец, господин Бийо, вы сдержали слово, и я вам благодарен.
— Что и говорить, господин Себастьен, это было нелегко, — отвечал Бийо. — Вашего отца здорово закупорили, и пришлось кое-что разворотить, прежде чем мы его вытащили.
— Себастьен, — спросил доктор с некоторой тревогой, — вы себя хорошо чувствуете?
— Да, отец, — отвечал юноша, — я здоров, хотя меня и держат в лазарете.
Жильбер улыбнулся.
— Я знаю, почему вы туда попали, — сказал он.
Юноша улыбнулся в свой черед.
— Вы ни в чем не нуждаетесь? — продолжал расспросы доктор.
— Благодаря вам ни в чем.
— В таком случае, друг мой, я повторю вам то, что говорил всегда: трудитесь. Это мой единственный наказ.
— Хорошо, отец.
— Я знаю, что для вас это слово не пустой и монотонный звук: в противном случае я не твердил бы его вам.
— Отец, не мне давать вам отчет, — сказал Себастьен, — спросите лучше господина Берардье, нашего превосходного ректора.
Доктор обернулся к г-ну Берардье, но тот знаком показал ему, что хотел бы поговорить с ним наедине.
— Подождите минутку, Себастьен, — сказал доктор и подошел к аббату Берардье.
Тем временем Себастьен с волнением спросил у Бийо:
— Сударь, не случилось ли чего-то с Питу? Бедняги нет с вами.
— Он ждет у ворот, в фиакре.
— Отец, — попросил Себастьен, — позвольте господину Бийо привести сюда Питу: мне очень хочется его увидеть.
Жильбер кивнул, и Бийо вышел.
— Что вы хотели мне сказать? — спросил Жильбер у аббата Берардье.
— Я хотел сказать, сударь, что вашему сыну следует рекомендовать не труд, а отдых.
— Отчего же, господин аббат?
— Дело в том, что он превосходный юноша и все у нас любят его как сына или брата, но…
Аббат запнулся.
— Но что? — спросил встревоженный отец.
— Но если он не будет соблюдать осторожность, господин Жильбер, он может погибнуть.
— Отчего?
— От труда, который вы ему предписываете.
— От труда?
— Да, сударь, от труда. Если бы вы видели, как он сидит за партой, скрестив руки, уткнувшись в словарь, глядя в одну точку…
— Думая или грезя? — спросил Жильбер.
— Думая, сударь, подыскивая самое точное выражение, вспоминая старинный оборот, форму греческого или латинского слова; он проводит в этих раздумьях целые часы, да, впрочем, поглядите на него хоть теперь…
В самом деле, хотя отец отошел от Себастьена всего пять минут назад, а Бийо только что закрыл за собой дверь, юноша уже впал в задумчивость, близкую к экстазу.
— Часто это с ним случается? — спросил Жильбер с тревогой.
— Сударь, я склонен полагать, что это его обычное состояние. Посмотрите сами: он что-то ищет.
— Вы правы, господин аббат; впредь, если вы застанете его погруженным в такие поиски, прошу вас: отвлеките его.
— Мне будет жаль это делать, ибо его письменные работы, должен вам заметить, когда-нибудь составят славу коллежа Людовика Великого. Предсказываю вам, что через три года ваш сын будет первым по всем предметам.
— Осторожнее, — возразил доктор, — эта сосредоточенность Себастьена, — проявление скорее слабости, нежели силы, симптом болезни, а не здоровья. Вы правы, господин аббат, этому ребенку не следует рекомендовать много трудиться или, во всяком случае, нужно научить его отличать труд от грез.
— Сударь, уверяю вас, что он трудится.
— Когда впадает в подобное состояние?
— Да, не случайно ведь он заканчивает все задания раньше других. Видите, как шевелятся его губы? Он повторяет урок.
— Так вот, когда он будет повторять урок таким образом, господин Берардье, отвлеките его; урока он не забудет, зато станет себя лучше чувствовать.
— Вы думаете?
— Я уверен.
— Что ж! — ответил аббат. — Вам виднее, ведь вы, по мнению господ де Кондорсе и Кабаниса, — один из самых ученых людей нашего времени.
— Только, — предупредил Жильбер, — когда вы будете отвлекать его от грез, действуйте осторожно, говорите вначале тихо и лишь затем постепенно повышайте голос.
— Почему?
— Потому что тогда он будет возвращаться в мир, который только что покинул, постепенно.
Аббат взглянул на доктора с удивлением. Он был близок к тому, чтобы счесть его безумцем.
— Постойте, — сказал Жильбер, — сейчас вы убедитесь, что я говорю правду.
В эту минуту в комнату вошли Бийо и Питу, с порога бросившийся к юному Жильберу.
— Ты хотел меня видеть, Себастьен? — спросил Питу, взяв юношу за руку. — Спасибо тебе, ты так добр.
И он прижал свою большую голову к матовому лбу мальчика.
— Смотрите, — сказал Жильбер, схватив аббата за руку.
В самом деле, Себастьен, внезапно отлученный ласковым прикосновением Питу от своих грез, пошатнулся; лицо его из матового сделалось мертвенно-бледным, голова поникла, словно шея уже не могла ее удержать, из груди вырвался горестный вздох. Прошло несколько секунд, и на щеках юноши заиграл яркий румянец.